И она вдруг не стала с ним спорить, не всплеснула по-деревенски руками, дескать, да что это вы говорите, ведь вы помните наши берлинские ночи, когда все было по-другому — ваше имя, ваши прикосновения, ваши предыдущие женщины, которые, умирая, оставляли вас в беспросветной тоске и отчаянии, и я в ответ ринулась к вам… Да, я ринулась к вам; и у меня тоже была своя тайна, которая за годы ношения ее на сердце выжгла в нем сквозную дыру. Дыра была черной, холодной и бесконечной, она обжигала холодом руку, когда я тянулась в эту ледяную глубину, и на пальцах вместо живого тепла оставалась пудра мертвого пепла…
Очень трудно теперь описать словами состояние Ольги в тот спелый день. Наверное, как бы точнее это сказать?.. Наверное, да это и будет правильнее всего сказать, что она плакала — из глаз лились слезы, а лицо превращалось в распадающуюся мозаику: отлеплялись друг от друга уголки и кусочки его, и Адлер с ужасом видел, как следом исчезает и самая Ольга, которая, лишившись лица, превратилась сначала в безголового манекена, одетого по последней моде витрин. Но и одежда Ольги вдруг зашелушилась, стала превращаться в прозрачные хлопья, которые, рея на неведомо откуда появившемся сквозняке, вскоре оставили ее обнаженной. Там, где у людей анатомы ищут сердце, у Ольги, действительно, была дыра. Послышался неприятный хлопотливый шум, и на звуки нарастающей одышки полковника Адлера, на свет холодного оранжевого солнца, точно по своему расписанию опускающегося на крыши домов, из дыры вылетели две неряшливо оперенные птицы. И это был знак.
Теперь на месте Ольги была пустота. Пронзенный ужасной догадкой, полковник Адлер теперь решил осмотреть себя: и глаза снова нашли лишь пустоту. Не помогло и зеркало, где навечно застыли предметы, зловещим предназначениям которых полковник Адлер прежде легкомысленно не придавал никакого значения. Комод выдвинул свою огромную тяжелую челюсть, из дырявой подушки кресла выползала змея пружины, густая темнота под овальным обеденным столом отдавала могильным холодом. Убегая к входной двери через другие комнаты, полковник Адлер не находил себя и там и когда с ревом отчаяния оказался на улице, то с облегчением увидел наконец себя самого, торопливо сворачивающего за угол. Только надо было не дать себе уйти! Малый на стоявшем такси услужливо подмигнул, мол, поехали, но был выбит со своего места чудовищным ударом полковника Адлера, который сам уже сидел за рулем и сам мчался, страшась, что не успеет догнать себя самого, бесследно исчезнув от этого. Приближаясь к тому углу, за которым он только что скрылся, полковник Адлер больше всего боялся, что придется увидеть лишь бессмысленную, бесполезную и вечную пустоту, но, с визгом повернув, с облегчением заметил впереди себя самого, слава Богу, не успевшего еще уйти далеко. Он догнал себя, и какое-то время еще под днищем машины судорожно корчилось и голосом Пикуса кричало свое, избавленное от боли людской и страданий земных тело, от которого с брызгами отлетела в сторону фотографическая камера, успевшая сама собой сделать свой последний снимок — такси, что на огромной скорости врезалось в морщинистый толстый вяз.
Машина с удовольствием загорелась, наполняя жаром узкую улицу, где навстречу двум одинаковым девочкам шли двое одинаковых мальчиков. И только отсутствие крыльев не позволяло назвать их взрослыми ангелами.
09.05.1999 — 06.05.2004

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38