Потом, когда настало время, учитель биологии с ужимками и гримасами выдавил из себя тайну о слизистой причине рождения человека. Они аккуратно записали это в свои тетради, но еще несколько лет считали себя счастливыми исключениями этого позорного метода.
Прошло, прошло, все уже давно прошло. Уже позади была та памятная ночь, когда во сне тела сами собой изогнулись дугой, пропуская разряд невиданной силы, который разбудил их, и по непонимающим, но счастливым глазам они поняли, что пережили это одновременно. Ю тогда сказала сестре, что если бы этот удар блаженства не был поделен надвое, то он наверняка убил бы ее. «Меня тоже», — согласилась Эмма.
Сейчас все было по-другому. Они продолжали медленно бродить по квартире, постепенно раздеваясь, капая снятыми вещами прямо на пол. Потом, когда одежды на них не осталось совсем, они испытали даже некоторое разочарование: хотелось продолжать раздеваться, расстегнуть кожу над сердцем, выложить его — пульсирующий рубин — на вазу для фруктов, где светились несколько ягод винограда, поддетые тонким, украдкой пробившимся сквозь ставни, солнечным лучом.
Прежде чем наконец-то пойти в душ, они поиграли в свою любимую игру. Игра называлась «Зеркало».
Правила игры в «Зеркало»
Две голые, совершенно неразличимые девочки, сестры-близнецы, становятся лицом друг к другу. По жребию, старшинству или взаимному согласию одна из них становится ведущей. Вторая становится ее «зеркальным отражением». Ведущая начинает произвольные движения, имитирующие причесывание, намазывание губ помадой, разглядывание якобы покрасневшего горла и пр. Допускаются также улыбки, устрашающие гримасы, танцевальные па, замирания на неопределенное время и пр. Задача «зеркального отражения» в точности и мгновенно воспроизвести все вышеперечисленное.
Они когда-то придумали и сыграли в нее почти ненароком. Затем радостные побежали к товаркам, чтобы поделиться открытием. Те с детским любопытством приняли приглашение, но очень скоро азарт и интерес угасли, так как у «зеркального отражения» не было ровно никаких шансов поспеть за ведущей, и только в исполнении сестер игра была загадочно-обаятельной, грациозной забавой. Очень скоро они поняли, что играть лучше с глазу на глаз, без посторонних, что и проделывали частенько, чувствуя колкие и слегка болезненные, но приятные ощущения. Именно во время игры их общая, одна на двоих, цельность и неразлитность становилась особенно осязаемой, особый род взаимопроникновения овладевал ими, и уже становилось совсем неважно, кого из них как зовут. Не раз и не два, находясь под опьянением игрового дурмана, они выходили из своей комнаты и с легкостью, считая это справедливым и необходимым, менялись именами, благо близоруким окружающим ни за что было не угадать столь бескорыстной подмены.
Пикус — это другое дело. Продолжая находиться в парке, он отчетливо отличал Эмму от Ю. Он не чувствовал (а всяк знает, сколь это неблагодарное дело — доверять своим чувствам), но знал наверное, кто из них в какой последовательности происходил на свет. Безусловно, Эмма была старше на час, и существовало не менее десятка неоспоримых доказательств тому. «Ну, во-первых…» — начинал Пикус вслух втолковывать своему невидимому оппоненту, но смысл объяснений соскальзывал с ледяной корочки слов, и лучше было, конечно, всякие устные комментарии прекратить.
Было невероятно легко и естественно чувствовать себя одновременно здесь, в парке, среди искрящихся белок и анонимных птиц, и там, в собственной квартире, где грациозно бегали на босых цыпочках две неразличимые девочки. Кажется, он даже больше был сейчас там, среди них, и раз, и другой, и третий сталкиваясь с ними нос к носу, ужасно смущался их желто-розовой наготы с припухлыми сосцами и кудреватыми выпуклыми лобочками. Должно быть, и они вдруг почувствовали его присутствие, но не телесное и с одышкой, а именно так, как он себя ощущал, — в виде зыбящегося бездыханного призрака, и поэтому стали его дразнить, упав на пол и принимая позы, некогда рассмешившие их в порнографическом журнале. Изнемогая от страха быть разоблаченным, от страха, что вот-вот его спасительная бесплотность вдруг откажет ему, он хотел одного — чтобы девочки поскорее ушли в ванную и поскорее вышли оттуда, уже умытые, причесанные и одетые, и тогда они все вместе наконец-то сядут за стол, где он смог бы им хоть что-нибудь объяснить.
Глава XIII
А я уж на него поглядел бы!
Ужель он уродлив, бог этой горы?
Рассвет меж цветущих вишен.

Когда в первый же вечер Антон Львович предложил Варваре Ильиничне остаться у него, она безо всяких раздумий быстро закивала в ответ, и тогда профессор-ихтиолог, явно не ожидавший столь быстрого развития событий, поинтересовался у Варвары Ильиничны, а как же быть в таком случае с ее мужем.
— Ну, во-первых, никаких мужей, — веско произнес Антон Львович, с твердым намерением продолжить перечисление, но ни во-вторых, ни в-третьих, ни так далее у него не было, и поэтому он осекся, смущенно замолчал, представляя, что вот-вот сюда пожалует супруг Варвары Ильиничны — усатое чудовище, великан с кровавыми глазами и зазубренным топором.
— Я думаю, нам всем следует немного успокоиться, — после паузы, во время которой лишь кто-то процокал на каблучках внутри больших стенных часов, примиряюще сказал Побережский, — но вы, голубушка, знайте, что вас я все равно никуда не отпущу.
Чуть позже был накрыт общий стол, за который были допущены даже Ангелина и Павла. Решили обойтись без всяких разносолов, так, на скорую руку, без особой еды, зато с жидкостями. Из последних для Артура с Германом значился чай, для взрослых — чудесная водочка. Правда, никто почти ничего не пил. Дети, успевшие подглядеть анатомическую особенность Варвары Ильиничны, никак не могли оторвать от нее взгляда и дождаться, пока она пойдет укладываться спать, чтобы еще раз насладиться видом настоящего чуда. Взрослые тоже все больше помалкивали, исподтишка приглядываясь к пришелице, которая единственная, кажется, вела себя спокойно, уверенно и сосредоточенно, спросив, кого как зовут, и для точности записав все имена в маленький блокнотик огрызочком карандаша.
— Ну-с, — несколько раз начинал профессор-ихтиолог, желая сказать, что пора и честь знать, но под взглядами остальных мгновенно осекался и в который уже раз принимался бубнить про повадки каких-то там рыб, называя их «умницами и красотульками», а потом затихал и снова говорил: — Ну-с…
Потом все-таки раздался звонок в дверь, страшно громкий и страшно неожиданный, после которого Варвара Ильинична сообщила притихшей публике, что это, должно быть, ее супруг, Иван Сергеевич, «точь-в-точь как Тургенев».
— Не отдам, все равно не отдам, — побелевшими губами себе под нос пробормотал Побережский и, отдав распоряжение Павле, чтобы та пошла открывать дверь, сам принес из кабинета маленький наганчик, который в дни похуже так любил прикладывать к своему седоватому виску.
Там, у дверей, было слышно какое-то замешательство, два голоса — один Павлы, другой грубый, мужской, с влажным прорыкиванием — о чем-то долго препирались, пока гость, уже, как видно, выйдя из терпения, сказал значительно громче, вполне различимо: «Нет уж, милая, ты все-таки представь меня как положено!» В конце концов Павла сдалась и, войдя в комнату, строго, как, должно быть, видела в каком-то фильмишке, провозгласила: «Иван Сергеевич. Турегнев».
Турегнев оказался ростом совсем не сказочного, не былинного, и ничего зловещего в его облике не было. Напротив, тело было тщедушным и бледным настолько, что поневоле закрадывалась мысль о серьезной болезни, а суетливость и мелкие движеньица выдавали робость и нерешительность. Он хотел, было, с разгону поцеловать Варвару Ильиничну, но осекся под суровым взглядом Побережского и ограничился тем, что чмокнул просто воздух.
— Вы хотите спросить меня, кто я таков, — начал он своим искусственным басом, — так вот извольте, отвечу. Я муж этой прекрасной богоподобной особы. На сей счет у меня при себе имеются даже все необходимые документы и справки.
Подобная смелость и откровенность пришлись по душе Побережскому. Он встал со своего места, вплотную подошел к Турегневу и навел свою раскрытую ладонь тому на живот. Они обменялись дряблыми улыбками, затем — мягким бескостным рукопожатием.
— Вы должны правильно понять, что ваша жена к вам больше не вернется, — отчетливо произнес Антон Львович.
— Хотелось бы что-нибудь знать относительно цены, — ничуть не удивляясь, сказал Турегнев.
— Эта услуга бесплатна, — жестко, уже как финансист, ответил Побережский.
— Вот и хорошо, вот и хорошо, — снова засуетился Иван Сергеевич, — ей у вас, надеюсь, будет хорошо, у вас тут и апартаменты просторные, и пахнет хорошо, и окна выходят на солнечную сторону.
Уходить, однако, он не торопился, а все стоял, перетаптываясь, продувая свой мохнатенький кулачок, над костяшками которого голубела татуировка, смахивающая на рекламу зубной пасты. Пришлось-таки пригласить его к столу. Явно стесняясь, приглашение Турегнев принял и сразу же с готовностью и даже с какой-то нехорошей жадностью накинулся на еду.
Антон Львович с изумлением смотрел на него, никак не в силах поверить, что так все хорошо складывается с Варварой Ильиничной, что сейчас этот неприятный человек насытится и уйдет, и останется лишь проветрить комнату от потного запаха, чтобы навечно забыть про него. Турегнев же, опьянев и осмелев от еды (к водке, кстати сказать, он почти не притронулся), снова с мерзкой елейностью стал приставать к Побережскому с вопросом, а на каких все-таки условиях Варвара Ильинична остается теперь жить здесь, и Антону Львовичу пришлось все-таки что-то сунуть тому в карман, хотя казалось кощунственным и диким обозначать собственное долгожданное счастье таким глупейшим денежным эквивалентом.
Перед уходом Турегнев испросил себе еще и чаю в стакане и все смотрел, как ложка гоняется по кругу за таявшими крупинками сахарного песка.
Варваре Ильиничне была выделена отдельная комната с узкой и изящной, совершенно исключающей всякие вольности кроватью, но Антон Львович все же не удержался и далеко заполночь, когда все уже непоправимо заснули, решил гостью свою навестить. Предварив свое появление тихим поскребыванием, он открыл дверь и увидел не Варвару Ильиничну, но ее силуэт, мягко отпечатавшийся на фоне белого от лунного света окна.
— Вам не спится, — нежно произнес он и, не дожидаясь ответа, стал сбивчиво рассказывать ей о своем одиночестве и ожидании, о неге своей, о руинах своего бывшего счастья.
Так и не прикоснувшись друг к другу, они провели несколько ночей — он говорил, она с бусинами слез на ресницах слушала его, и только потом, не менее недели спустя, Антон Львович вдруг прервался на полуслове, вынул из себя потухшую сигару, а себя — из ботинок и всех одежд и голый, похожий на беззащитную личинку огромного насекомого, прижался к всхлипывающей от восторга доброй хвостатой женщине.
Господи, как же славно они зажили! Варвара Ильинична была почти бессловесной и поэтому в каком-то смысле мало чем отличалась от галлюцинации Антона Львовича. Из своей прошлой жизни она не принесла ни особых нарядов, ни привычек, ни фотографий, а лишь какого-то пятнистого пса, из-за своей дряхлой старости и неподвижности почти не отличимого от чучела.
Она была добра, простодушна и грубовата и поначалу полагала, что богатый господин заинтересовался ею, вернее, ее подвижным веселым хвостиком единственно для того, чтобы определить ее в цирк, с которым — ах, как хотелось бы ей! — она сможет объехать весь земной шар, где все эти иностранцы, все эти люди с парфюмерным дыханием и перстнями на пальцах, станут неистово аплодировать ей. Она хорошо представляла афиши со своим улыбающимся лицом: «Варвара Ильинична, женщина с хвостом! Она знает, о чем думают хомяки!» Антон Львович, донельзя умиляясь такими фантазиями, спрашивал ее, причем же тут, дорогая Варвара Ильинична, хомяки, и она в ответ только закатывала глаза и причмокивала своими карамельными губками.
Глава XIV
В храме молюсь всю ночь.
Стук башмаков… Это мимо
Идет ледяной монах.

Сколько было к тому времени лет его детям? Старшему, Артуру, шестнадцать, младшему, Герману, следовательно, пятнадцать, но когда вспоминалось, что мальчики были близнецами, то начинала болеть голова и появлялось недоумение, откуда эта неразбериха с числами.
Итак, если голова не болела, если Варвара Ильинична была улыбчивой и ясной, если за окнами тлело закатное солнце, то обоим мальчикам было все-таки по шестнадцать лет. Хороший возраст, чтобы наконец перестать удивляться тому, что отец совершенно не замечал и не замечает их, путает их имена и возраст. Хороший возраст, чтобы находить особое удовольствие в пристальном, секретном и неприличном наблюдении за мачехой. Они, например, знали, что Варвара Ильинична, от души намолившись перед сном, раздевалась донага, ложилась в кровать и укладывала в специальный футляр с алыми замшевыми внутренностями свой хрящеватый хвостик, а потом долго укачивала, убаюкивала его, напевая одну и ту же нудную колыбельную песнь. Потом в ее комнату все с теми же предварительными поскребываниями, постукиваниями и покашливаниями прокрадывался Антон Львович, и она начинала попискивать, прося его, чтобы все было поглубже, понадежнее и помокрее, чтобы родить еще одного маленького Антона Львовича, с маленькими усиками, с маленькой сигарочкой, с маленькими бакенбардиками; и под тайным присмотром двоих своих взрослых сыновей Побережский старался изо всех сил, говорил, пробивая слова сквозь одышку, что все будет исполнено, моя дорогая Варвара Ильинична, моя драгоценная ящерицеподобная королева.
Потом настал день, когда все тот же художник Брукс усадил перед собою Варвару Ильиничну и, долго примериваясь, все отдергивая уже готовую руку, сделал наконец-таки первый мазок. Антон Львович, присутствующий при этом, был немало изумлен, что впоследствии вот именно это, малозначительное и скользкое, превратится в Варвару Ильиничну, которая вскорости будет висеть на стене, улыбаясь лишь уголками слегка асимметричного рта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38