– Я и за сто рублей не соглашусь его поцеловать. – Ей казалось забавным посмеяться над уродцем.
Девчонки и мальчишки ржали над шуткой, как табун лошадей.
– А я и за двести не поцелуюсь… – хихикнула толстушка Глаша и кокетливо одернула короткое платьице, плотно облегающее ее аппетитные формы.
Кто– то пихнул Романа в спину, и он упал. Стал подниматься. Его вновь ударили. И так, едва он пробовал встать, его валили вновь. Удары были не особенно сильные, так, баловство, и больно тоже было не особенно. Но от обиды Ромка выл в голос.
В тот день Роман познал, что такое ненависть в ее чистом виде. Если бы дед уже наградил его властью над водой именно в тот день, Оксана не дожила бы до вечера. Впрочем, и многие не дожили бы. Это был самый несчастный день в его жизни. Весь его остаток он просидел в дедовом сарае, забившись за поленницу дров, а ребята во главе с Матвеем и Оксаной носились по пустосвятовским улицам с улюлюканьем и свистом, решив, что еще мало позабавились над уродцем. Дед отыскал его в сарае уже за полночь. От старика пахло речной тиной и рыбой, и язык у него заплетался, будто дед успел приложиться к стаканчику, хотя Ромка знал, что Севастьян спиртного в рот не берет. Гладя внука по голове, старик пообещал, что вскоре подарит Ромке водное ожерелье. И вот тогда… От многозначительности стариковского молчания у Ромки замерло сердце и все нынешние беды показались ничтожными по сравнению с величием грядущего.
Но дед передал ему власть лишь через полгода, осенью, в день его рождения, когда Роману исполнилось четырнадцать. В холодный ноябрьский день, когда снег сменялся дождем, а дождь опять снегом, дед привел его на речку, велел раздеться и войти в воду. Когда посиневший и дрожащий от холода пацан наконец выбрался на берег, дед надел ему на шею ожерелье с водной нитью. Ожерелье было велико и болталось на тощей шее мальчишки. По словам деда, нет на свете второго человека, имеющего такую же власть над водой, какой будет обладать Роман. С тех пор утекло много воды – в смысле самом прямом, и переносном тоже.
Со своими обидчиками, с теми, кто считал себя лучше и выше его, Роман разобрался легко и просто. Разумеется, высший дар дается не для сведения мелких счетов, но Роман сознательно позволил себе подобное нарушение колдовской этики. Он знал, что наделен огромной силой, и не боялся разменяться по мелочам. Следующим летом, когда все Романовы дружки, а вернее – недруги, в жаркий июньский денек залезли в речку искупнуться, вода в реке вспенилась, и образовавшийся в середине реки водоворот принялся засасывать купальщиков в свое медленно вращающееся жерло. Роман стоял на горушке и смотрел. Он наслаждался воплями отчаянья и бестолковым маханьем руками утопающих. Он позволил реке заглотить их всех в свою холодную пасть, а потом заставил воду отрыгнуть добычу. Тела ребят лежали на песке, как выброшенные на берег рыбины. Кто-то слабо шевелился, кто-то кашлял, кто-то стонал. А здоровяк Матвей плакал как ребенок, размазывая слезы вместе с речной тиной и кровью по лицу, – от удара о корягу у него носом шла кровь. Роман медленно брел по берегу, трогал каждого ногой, говорил “жив” и шел дальше. Дойдя до Матвея, он наклонился и спросил сочувственно: – Что, носик сломан? Бедняжка! Ничего, девочкам нравятся сломанные носы.
Нельзя сказать, чтобы с тех пор его все полюбили, но что стали бояться – это точно. Поначалу пытались мстить, но вскоре оставили эту опасную затею. Когда на дороге не просыхают лужи, а в канавах вечно плещется черная влага, вряд ли можно надеяться, что в темноте неслышно подкрадешься к человеку, который, если захочет, может утопить тебя в миске с водой. Поначалу Роману нравилось демонстрировать свою удивительную силу – потом надоело. Матвей и его дружки казались ему мелкими рыбешками, которые суетятся на дне полувысохшего пруда и воображают, что резвятся в океане. А Роман знал, что его ждет именно океан, а не забытое Богом Пустосвятово.
Весной талой водой он смыл старую больную кожу с лица, а вместе с нею – гнойники прыщей, новая кожа получилась матово-бледной и гладкой, никто бы не признал в ней прежней жабьей, изъеденной болячками шкуры. Жесткие волосы, прежде торчащие во все стороны, он отрастил до плеч, и, вымытые сорок раз водой из Пустосвятовки, они превратились в блестящую, как вороново крыло, черную гриву. Созданный природой курносым, переломанный нос превратился в орлиный, украшенный благородной горбинкой. Гнилые клычки зубов Роман сам вытащил обычными клещами, а потом месяц пил только родниковую воду и парное молоко, и зубы выросли вновь – все тридцать два, белые, сверкающие, ровные, как имплантаты голливудской звезды. Уверенность в собственных силах изменила осанку и расправила плечи, и ни один качок в Пустосвятовке и ее окрестностях не мог тягаться с таинственной силой молодого колдуна.
Тогда– то его стали называть сатаной и по-настоящему бояться. Разумеется, внешние данные -всего лишь не стоящие внимания мелочи, но мелочи, которые порой доставляют так много неприятностей, а Роман не хотел, чтобы ему досаждали даже по мелочам.
В те годы его путь еще не сделался ровной водной полосой, по которой можно легко скользить к намеченной цели. Дорога лежала перед Романом ухабистым каменистым отвалом, и острые осколки то и дело норовили рассадить кожу. К тому же он еще не изведал границы своей удивительной власти и легкомысленно считал, что вода может на свете все, ибо он был единственный, кто подчинил себе эту изменчивую прихотливую стихию, которая в принципе неподчинима.
Итак, он был легкомыслен в молодости – это придется признать. Обладая удивительной властью, он мог бы легко имитировать порок сердца или какую-нибудь другую основательную хворь, с которой ни одна медкомиссия, даже самая ручная, не признала бы его годным шагать в строю. Дед Севастьян предупреждал, что в армию внуку лучше не соваться. Но Роман оставил предупреждения деда без внимания и отправился служить срочную.
Дела складывались не особенно хорошо, но все же ожерелье его защищало: когда врач из медкомиссии велел снять плетенку, Роман лишь кратко ответил: “Нельзя”. Врач взял ножницы и, ни слова не говоря, принялся перерезать странное ожерелье на шее парня. Ножницы громко хрустнули и разломились. Принесли вторую пару, но она сломалась точно так же. Лицо врача из нежно-розового сделалось пунцовым. Он просунул пальцы под сплетенные нити и рванул изо всей силы. Оба пальца срезало, будто ножом, и врач грохнулся на пол без сознания. Все решили, что он сам порезался осколком сломанных ножниц. Поднялась суета, “скорая” прибыла только через час. Вся комнатка к тому времени была забрызгана кровью. Желающих снимать ожерелье с шеи Романа больше не нашлось. Но дальше дела складывались не так блестяще: и не то плохо, что его обрили – у Романа хватило ума не наделять свои волосы магическими свойствами. Хуже было другое: служить его отправили в Среднюю Азию. Место оказалось гиблое в самом прямом смысле этого слова: вода здесь всегда была угнетена и утратила свою живительную силу. Крошечный, забытый Богом городок, где время остановилось четыреста лет назад. Тысяч десять жителей ютились в древних лачугах. Самым роскошным зданием слыло здание казармы в военном городке. Летом стояла невыносимая жара градусов за сорок, а зимой в пятиградусный мороз холодно было, как в Арктике. Каждая царапина тут же превращалась в незаживающий нарыв. Впрочем, до зимнего времени Роман не дослужил и не успел вкусить всех прелестей проживания в палатках на морозе. Служба его закончилась быстро, но нельзя сказать, чтобы просто. Он не любил вспоминать о том времени, кроме пары случаев, весьма примечательных. Первый был прост, как таянье снега в теплой комнате. Прибывших новобранцев отправили мыться в душ, и тут явился здоровяк прапор поглядеть на дохляков да поучить их уму-разуму. Он сразу приметил странную плетеную штуковину на шее одного из салаг.
– Снять, немедленно! – рявкнул он и, не дождавшись ответа, шагнул на мокрый пол и погрузил кулак Роману в живот.
Колдун растянулся на склизком полу. Но не один – прапор грохнулся рядом, неестественно вывернув шею.
Холодная мутная вода из душа забарабанила по его лицу и забулькала где-то в глотке. Но парень лежал неподвижно. Десяток свидетелей могли подтвердить, что он свалился совершенно самостоятельно. Пострадавшего увезли в госпиталь, где он пришел в себя только спустя несколько месяцев.
Второй случай случился в казарме, и там Роману пришлось в первый раз в своей жизни применить заклинание изгнания воды из тела. Вышло не особенно умело, но все равно впечатление произвело. Второй эпизод надолго оставил мерзкий осадок. Но все же, вспоминая о нем, Роман испытывал приятное, согревающее душу тепло победы.
Впрочем, для Романа служба в армии оказалась весьма непродолжительной: она закончилась для него в тот день, когда новобранцев впервые отправили на стрельбище. И раньше он чувствовал, разбирая и чистя автомат, как немеют от прикосновения железа пальцы. Но когда Роман нажал на спусковой крючок, сердце совершило немыслимый кульбит в груди – и Роман потерял сознание. Поначалу лейтенант решил, что неведомо как срикошетившая пуля уложила бойца. Осмотрели тело, но оно было невредимо.
– Притворяется, гад, – решил лейтенант и пнул его несильно в бок.
Роман не двигался. Его трясли, били по щекам. Не помогало. Зато на губах появилась белая густая пена, которая постепенно начала краснеть.
– Опять эпилептика прислали, недоумки. – На самом деле лейтенант выругался гораздо изощреннее.
Романа отправили в тот же госпиталь, где лежал не приходящий в сознание прапор.
– К утру помрет, – сказал врач, повозив стетоскопом по грудной клетке Романа. – Я бы его сразу в морг отправил, но там еще жарче, чем в палате, быстрее протухнет. И живого в цинк запаивать нехорошо. Подождем, пока окочурится.
Так Роман очутился под опекой человеколюбивого эскулапа. О том времени он ничего не помнил – ни серых обшарпанных стен, ни невыносимой духоты, ни мух, черными тучами роящихся под потолком. Не помнил и своего соседа по палате, парнишку с ампутированной ногой, которой прыгал, как птица, на костылях и приносил Роману воду, обтирая лицо умирающего мокрой грязной тряпкой и смачивая обметанные серой коростой губы. Парень не был медиком – он делал это просто по велению души. И вода вновь спасла Романа, эта затхлая, почти утратившая силу влага не позволила ему умереть. Через неделю врач, к своему удивлению, обнаружил, что новобранец все еще жив. Ему стали приносить по утрам тарелку жидкой каши, а во время обходов врач на пару минут задерживался у его кровати. Сердце Романа торопилось биться, но всякий раз, запыхавшись, сбивалось и пропускало удары.
Как о случившемся прознал дед, было тайной. Скорее всего, колдовское ожерелье почуяло беду, и дед примчался на помощь к внуку, прихватив с собой знаменитой пустосвятовской воды сколько мог увезти. Но ее хватило лишь на то, чтобы поддерживать жизнь в обессилевшем теле.
Армия не торопилась расставаться со своим солдатом, но все же к зиме Романа комиссовали, и дед увез неподвижно лежащего внука домой. В тот же день прапор наконец пришел в себя. Вот только… Пальцы на правой руке у него высохли, почернели и потеряли способность двигаться. Дед Севастьян говорил, что зря Роман поддался такому темному чувству, как месть. Однако Роман был другого мнения – он не любил прощать и терпеть не мог тех, кто проповедует эту заповедь. Спору нет, прощение хорошая вещь, когда раскаянье жжет сердце преступника каленым железом. Но прапор мог раскаяться только в одном – что ударил слишком слабо. Так что в данном случае прощение – всего лишь следствие лени, ибо настоящая месть требует усилий. А Роман в подобных случаях никогда не ленился.
Дед Севастьян привез Романа домой и здесь выхаживал, купая в реке зимой в проруби, летом – в стремнине, чтобы вымыть из тела выжженные огнем частицы. Отпаивал родниковой водой. И через год Роман ожил. Только нельзя ему больше в жизни брать в руки огнестрельное оружие. Впрочем, это его не особенно печалило.
Первая заповедь деда Севастьяна гласила: не смешивай стихии, а любое огнестрельное оружие – детище огня.
Поправившись, Роман уехал из Пустосвятова. Темногорск он выбрал не случайно – в этом городке всегда смотрели на проделки колдунов снисходительно – насколько, разумеется, позволял в прежние времена курс партии. Ну а когда грянула эпоха свободы и колдуны вошли в моду, далеко за пределами Темногорска разнеслась весть об удивительном чародее, который видит на дне тарелки все, что ни пожелает. Деньги буквально потекли Роману в руки. Легковерие людей, привыкших верить в любые сказки, – тот неоскудевающий источник, из которого мог черпать любой мало-мальски ловкий шарлатан. А господин Вернон не был шарлатаном. На дне налитой в тарелку воды возникали истинные образы. Он ничего ни от кого не скрывал. Ему было все равно, кто перед ним – правый или виноватый и зачем пришел, – колдун был ко всем существам одинаково равнодушен. Нежен он был только с водой. Одного в своей практике избегал Роман – исцелять. Он знал – стоит ненароком коснуться этой области, как от увечных и недужных не будет отбоя. Они возьмут его в кольцо осады и будут вымаливать и выпрашивать, выцеживая по капле из его души силы, пока не иссушат источник до дна. Однако сам же два раза свои заповеди и нарушил. Первый раз, когда к нему мать принесла трехлетнего мальчонку – искореженный озлевшей природой комок плоти, обреченный на мучительное долголетнее умирание. Роман, взяв с матери клятву молчания и деньги вперед, отвез ребенка в Пустосвятово. Три дня купал в сорокаградусный мороз в проруби и вытравил-таки хворь из тела, вернул матери крошечного, совершенно здорового мальчонку, ну разве что роста для его трех лет маловатого. Мать обливалась радостными слезами, целовала Роману руки и тут же нарушила клятву, растрезвонила по всей округе об удивительном исцелении сыночка-кровиночки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56