– Охотников.
– Прекрасно, товарищ Охотников. А теперь назовите ваше имя и отчество.
– Если вас это так, интересует, извольте – Николай Аристархович.
– Дорогой Николай Аристархович, к сожалению, я не могу нарушить устав нашего клуба, в котором черным по белому написано, что выступать у нас на диспутах имеют право только те товарищи, имя которых совпадает с их отчеством.
– Что за чепуха! – возмутился Охотников.
– Простите, дорогой Николай Аристархович, – мягко пояснил Маяковский, – это далеко не чепуха. Я имею право здесь выступать только потому, что меня зовут Владимир Владимирович, Каменского – Василий Васильевич, а Бурлюка – Давид Давидович.
Это действительное совпадение имен и отчеств трех поэтов не смутило жаждавшего выступить Охотникова, и он спросил скорее насмешливо, чем раздраженно:
– А Луначарский? Насколько мне известно, его зовут Анатолий Васильевич?
Публика хохотала, как это бывает в цирке. Маяковский поднял руку и, когда в зале наступила относительная тишина, ответил с той же нарочитой учтивостью:
– Дорогой Николай Аристархович! Неужели вы не понимаете, что для столь высокого гостя мы не можем не сделать исключения.
Новый взрыв хохота. Бедный Охотников не знал, куда деться. После некоторого колебания выбрал из двух зол, по его мнению, меньшее: остался на месте, ибо боялся, что если направится к выходу, хохот еще больше усилится.
Перед окончанием вечера ко мне подошел Вася Каменский. Как всегда, пронизанный солнечными лучами. Несмотря на деловитость, которая была ему свойственна, он казался скорее наивным, чем деловым. Самое интересное, что в нем не было и тени чего-то напускного, ни малейшего желания казаться не тем, какой он есть. Его глаза, черты лица, улыбка были простыми и благодушными, ими нельзя было не любоваться. Когда он разговаривал с первым встречным, не говоря уже о друзьях, он действительно не был ни деловым, ни деловитым. Когда же разговаривал с людьми, которым симпатизировал, думал только о том, как бы сказать что-либо остроумное, дабы все рассмеялись, или теплое, приятное, чтобы порадовать, благодаря чему сделался всеобщим любимцем.
– Ну как? – спросил он, улыбаясь.
Я ответил дружеской улыбкой и пожатием руки. Этого вполне достаточно, чтобы понять друг друга.
– А помнишь, – сказал вдруг Каменский, – день, когда мы познакомились? Это было в Петербурге, на вернисаже, я хорошо запомнил, что на нем мы впервые увидели картину Петрова-Водкина «Купание красного коня».
– Помню. Мне показалось тогда, что около меня упал кусочек золотого солнца.
– А еще стихотворение, которое ты написал об этом.
Каменский сжал мою руку и начал читать:
Кроваво-красный конь, к волнам морским стремящийся,
С истомным юношей на выпуклой спине,
Ты как немой огонь, вокруг костра крутящийся,
О многом знаешь ты, о многом шепчешь мне.
Зрачки расширились… Стою в святом волненьи
И слышу запах волн, поющих о весне,
И слышу шепот душ, измученных в гореньи,
И, юноша, твой плач на огненном коне.
Там, где лежит туман, где степь непроходимая
Зелено-ярких вод, поют о новом дне,
И нас туда влечет мольба неизгладимая,
И там мы будем жить, а здесь мы как во сне.
– Я, признаться, уже забыл об этом.
Каменский широко улыбнулся и после небольшой паузы добавил:
– Быстро проносятся дни. – Он выпустил мою руку.
В это время послышался голос Ройзмана:
– Ну, Рюрик, идем, что ли?
У выхода мы столкнулись с Соней, показавшейся какой-то новой, тихой и строгой. Она быстро вложила мне в руку записку, проговорив:
– Не удивляйся. Там все сказано.
Матвей ничего не заметил, попытался вступить с ней в разговор, но она быстро отошла в сторону.
– Что с нею творится? – спросил он. – Точно подменили человека.
– Все проходит, все меняется.
– Это общая фраза. Меня интересуют факты.
– Какие факты?
– Ну, например, на что она живет, кто у нее бывает?
– Ты ее любишь?
– Нет, и никогда не смог бы полюбить.
– Тогда не ломай голову. Скажи лучше – тебе понравился вечер?
– Балаган.
Я промолчал.
– Что, не согласен? – спросил Ройзман.
– Я просто устал.
– От меня? – нахмурился Матвей.
– Нет, вообще.
Мы молча шли по Тверской.
– Ну, вот твой переулок, – сказал он. – Ты здесь перейдешь улицу?
– Здесь.
– До свиданья. Ты сердишься на меня?
– С чего ты взял?
– Значит, мне показалось. Да, кстати, Рюрик, билеты у тебя?
– Какие билеты?
– Входные, в кафе.
– Кажется, здесь, если я их не выбросил.
Я нащупал в кармане пиджака билеты, передал их Ройзману и спросил:
– А для чего они тебе?
– Как для чего? Ведь это когда-нибудь будет уникальной редкостью.
Я улыбнулся. Мы расстались. Через несколько минут Матвей догнал меня.
– Рюрик, милый, слушай, что я скажу, – сказал он, задыхаясь от быстрой ходьбы. – Исполни мою просьбу: повидай завтра Луначарского и попроси его выступить в нашем кафе. Хорошо?
И он снова пересек улицу.
Подойдя к тускло светившему фонарю, я прочел записку Сони: «Не удивляйся, что не увидишь меня нигде, и сам, пока я не дам знать, не приходи. Я должна многое обдумать в полном уединении. А сегодня пришла в Настасьинский, чтобы передать тебе эту записку. Пойми меня правильно. Соня».
«Музыкальная табакерка»
Николай Аристархович Охотников с испугом прислушивался к песне, доносившейся из полуоткрытой двери «Музыкальной табакерки»: «Бойтесь советов, бойтесь советов».
Неужели за время, которое он провел дома, обдумывая способ мести Маяковскому за дурацкое положение, в которое попал вчера в Настасьинском переулке, совершился переворот и Советская власть пала? А как иначе объяснить, что в публичном месте открыто иронизировали над Советами? «Лучше воздержаться, – думал он, – вдруг она жива, а там собрались заговорщики, того и гляди, влипнешь в какую-нибудь историю».
Но любопытство пересилило страх, и он вошел в кабаре. Упитанный швейцар почтительно помог ему снять добротное драповое пальто. Охотников с удовольствием уплатил пять сороковок востроносой девице, сидевшей у входа. Хотя цена за вход в кабаре и была очень большой, он считал, что лучше заплатить втридорога, чем клянчить бесплатные пропуска.
По крайней мере, здесь все равны, и никто не будет издеваться над ним, если ему вздумается попросить слова. Несмотря на то, что Николай Аристархович не имел ни прямого, ни косвенного отношения к искусству, говорить о нем он очень любил. От его разглагольствований страдали коллеги по гимназии, в которой он давал уроки чистописания, но зато любили гимназисты, так как на его уроке можно было делать все что угодно, пока он болтал с кем-либо из учеников. Перед его приходом в класс гимназисты заранее договаривались, кто будет «дежурной жертвой».
С трудом отыскав свободное место за столиком в переполненном зале, он хотел заказать кофе и вдруг заметил, что ему делает какие-то знаки совершенно незнакомый человек. Через минуту незнакомец добрался до него, с трудом проталкиваясь своей грузной фигурой.
– Здравствуйте, дорогой товарищ Охотников! Вы меня не знаете, зато я вас помню. Хочу крепко пожать вашу руку. Вчера в Настасьинском я был возмущен наглой выходкой Маяковского и хотел подойти к вам, чтобы выразить сочувствие, но в толчее не мог разыскать. Зато сегодня встретил. Позвольте представиться – поэт Владимир Эльснер. Разрешите пригласить вас к нашему столику. – И, положив громадную руку на плечо Охотникову, повел его в глубину кабаре, где в самом углу было оборудовано нечто вроде отдельного кабинета.
Столик, казалось, согнулся под тяжестью стоящих на нем бутылок. Николай Аристархович поморщился.
– Товарищ Эльснер, – взмолился он, – я люблю искусство, но я не пью…
– Кто же вас заставляет пить? Пить будут другие, а мы побеседуем об искусстве.
В это время оркестр, едва умещавшийся на небольшой эстраде, затих, как бы для того, чтобы публика явственно услышала слова песенки: «Бойтесь советов, бойтесь советов…»
Охотников вздрогнул. Это не укрылось от поэта.
– Да вы не бойтесь, – шепнул он, –. эти слова не имеют никакого отношения к Советам с большой буквы. Здесь поют про советы, которые друзья дают мужу, когда тот подозревает жену в измене.
И действительно, как бы для того, чтобы подтвердить эти слова, певица запела:
Мужья, любите жен своих,
Мужья, не слушайте других.
Советы разные бывают,
Но цели редко достигают…
И снова загремел хор, к которому присоединилась публика:
Бойтесь советов, бойтесь советов…
Эльснер усадил Охотникова за свой столик и познакомил с тремя девицами, восторженно ловившими каждое его слово.
– Так вы решительно отказываетесь пить вино? – спросил поэт, иронически глядя на Охотникова.
– Только кофе, – ответил тот поеживаясь, но твердо.
Откровенно говоря, Николай Аристархович не был противником спиртных напитков, но был чрезвычайно расчетлив и боялся ресторанных счетов больше, чем предполагаемый черт ладана.
– Вот, познакомьтесь, – сказал Эльснер Охотникову, указывая глазами на подошедшего к их столику высокого, стройного молодого человека с уже начинающейся лысиной. – Поэт Вадим Шершеневич – автор сегодняшней интермедии и негласный владелец «Музыкальной табакерки».
– Почему негласный? – пожал плечами Шершеневич.
– Потому что теперь в моде все негласное, – сострил Эльснер. – Ведь мои гипнотические сеансы тоже негласны.
– На вашем месте, Володя, я нашел бы иное применение гипнотическим способностям, – сказал Вадим.
– Я вас понимаю, – многозначительно улыбнулся Эльснер, – но, во-первых, мне гораздо приятнее гипнотизировать женщин, а среди тех, кого вы хотели бы загипнотизировать, нет ни одной дамы.
– Ну, положим, я насчитал трех, но они, к сожалению, не смогут ничем нам помочь, если бы вам даже удалось их загипнотизировать.
Охотников опять поежился. Какой-то странный разговор, подозрительные намеки. Зачем только он сюда пришел? Сейчас так легко влипнуть в какую-нибудь историю.
– Мне не нравится, – вдруг неожиданно для самого себя произнес он, смотря на Шершеневича, – что некоторые фразы в вашей интермедии можно при желании истолковать как иронию над Советами рабочих и крестьянских депутатов. Вот эти слова: «Бойтесь советов, бойтесь советов…»
– При желании? – переспросил поэт.
– Ну да, разумеется, – нерешительно подтвердил Охотников.
– Раз вы истолковали слова так, значит, у вас было это желание.
– Наоборот, меня это возмутило, – покраснел Охотников.
– Тогда сообщите о вашем возмущении в Чека. Здесь сидит мой знакомый чекист. Я вас могу ему представить.
Николай Аристархович замахал руками:
– Увольте, увольте от этого знакомства. Я человек мирный.
– Значит, вы считаете, что чекисты не мирные? А какие же они, позвольте вас спросить?
Охотников побледнел. Но тут вмешался Эльснер:
– Да бросьте вы говорить о политике. Она только портит нервы. Поговорим лучше о женщинах.
Вадим засмеялся:
– Я отошел от своей дамы не для того, чтобы говорить с вами о женщинах.
И он удалился, помахав рукой с наманикюренными ногтями.
– Что вы намерены предпринять? – спросил Эльснер, обращаясь к Охотникову.
– Что вы, – удивился Николай Аристархович, – неужели вы думаете, что я подниму шум из-за этой злосчастной фразы: «Бойтесь советов…»
– Я имею в виду не это.
– О чем вы говорите?
– О вашем столкновении с Маяковским.
– Но позвольте, я об этом почти забыл.
– А я бы не забыл! Ведь он нанес вам публичное оскорбление.
– По-моему, он только доказал свою невоспитанность.
– Благородные люди так не рассуждают. Я бы вызвал его на дуэль.
– Но дуэли вышли из моды еще до революции.
– Но честь не может выйти из моды!
Для Охотникова этот разговор был настолько неожиданным, что он растерялся. Видя его смущение, поэт пришел на помощь:
– Я хочу дать вам совет. Совет с маленькой буквы, а не с большой. И его вы можете не бояться. Наоборот, даже радоваться. Если хотите, чтобы ваша честь была восстановлена, разрешите быть вашим секундантом. Я отправлюсь к Маяковскому и передам вызов. Я почти уверен, что он не согласится драться ни на шпагах, ни на пистолетах. Разве что языком, а это не опасно.
– Это так странно, – пролепетал Охотников, – и так не вяжется с нашими днями…
– Это вяжется с честью. Поручите мне ваше дело. Раз вы любите искусство, вам надо получить моральное удовлетворение. Иначе вам нельзя будет показаться ни на одном литературном вечере. На вас будут пальцем указывать, пока не пронесется слух, что вы вызвали на дуэль оскорбителя, а он отказался драться, то есть попросту струсил.
– А если он не струсит? – после небольшой паузы спросил Николай Аристархович.
– Это маловероятно.
– Но все же какой-то шанс есть.
– Тогда что-нибудь придумаем. Итак, по рукам?
Растерявшемуся Охотникову не оставалось ничего, как согласиться.
Буря в стакане воды
Неожиданно для всех, а главное, для самого себя, учитель чистописания в бывшей гимназии Зубковой Николай Аристархович Охотников стал героем дня. Виновник этого происшествия поэт Владимир Эльснер не мог и думать, что его шутка вызовет бурю. Маяковский без колебания согласился драться на дуэли с Охотниковым. Когда Эльснер попробовал заикнуться насчет обязанностей секундантов примирить противников, не стал его слушать.
– Вихрь революции смел все предрассудки. Обязанность секундантов теперь сведена к одному – быть безмолвным свидетелем поединка. Выбор оружия предоставляю противнику. Я готов принять любое.
Теперь Эльснер оказался в положении, в которое поставил вчера Охотникова. Он был ошеломлен, не знал, что делать, но чтобы Маяковский не догадался об этом, быстро ретировался. Надо срочно повидать Охотникова. Он нашел его и, конфузясь, рассказал о согласии Маяковского.
– Поймите, в какое глупейшее положение вы меня поставили. У меня врожденная близорукость. Я никогда не служил в армии, не держал в руках ни ружья, ни револьвера, не нюхал пороха. Я в совершенстве владею только ручкой, то есть умением держать ее абсолютно правильно. И десять лет учу гимназистов красиво писать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34