А когда кончила тронную речь и двинулась к выходу, засуетились ее адъютантики, молодые оболтусы во френчах. Один подает портфель, другой накидывает на плечи пальто, третий бежит к машине предупредить шофера, что высокая особа изволит сейчас явиться.
– А ты что делал? – насмешливо спросил Мариенгоф.
– Плюнул и ушел.
Официант принес что-то жареное и графин с бледным сиропом. Шершеневич ел неохотно.
– Дрянная кухня, – брезгливо сказал он. – В нашей «Табакерке» куда лучше.
– Чего ж ты пришел сюда?
– Поговорить с одним актером. Пьесу написал. Надо ее скорее сбыть.
– Где же этот актер?
– Или надул, сукин сын, или тоже увлекся пусканием мыльных пузырей и пошел за этим, как ты его называешь, оглашенным монахом.
Едва Шершеневич успел произнести это, чьи-то ладони закрыли ему глаза.
– Кто это дурачится? – рассердился он, отдергивая руки, но, увидев меня, засмеялся. – Наконец-то ты понял, что там занимаются чепухой, и сбежал.
– Ты, Вадим, критикуешь все, что исходит не от тебя, это во-первых, а во-вторых, заседание перенесено на вечер.
– И что же вы решили? – иронически спросил Шершеневич.
– Лишить тебя голоса, – ответил я насмешливо.
– Ну, мне пора, – сказал Мариенгоф. – Рюрик, ты остаешься?
– Нет, иду тоже.
– А я еще подожду своего актера, – сказал Шершеневич.
Мы с Мариенгофом вышли из «Альказара».
Иван Грузинов
В дверях столкнулись с Грузиновым.
– Боже, как расцвела советская литература! – воскликнул Мариенгоф. – Куда ни ткнешь – попадешь в поэта или субъекта, считающегося им.
Грузинов улыбнулся простодушно, ласково, будто выслушал комплимент.
– Много у нас говорят о поэзии, это плохой признак. – Анатолий ударил себя по лбу рукой, обтянутой лайковой перчаткой. – С вами потеряешь голову. Я совсем забыл, что сегодня вечером надо быть в «Синей блузе».
– Фрак надоел? – заметил Иван.
Мариенгоф не ответил и, театрально приподняв шляпу, исчез в разношерстной толпе.
– Ты куда шел? – спросил Грузинов.
– Никуда, – я вздохнул, – надоели мне эти кафе и пустая болтовня. Пойдем ко мне. У меня собачий холод, но это лучше, чем собачья беготня.
Мы прошли мимо Страстного монастыря и поравнялись со знаменитым Настасьинским переулком, в котором находилось кафе, где часто выступали Каменский, Маяковский и Бурлюк, затем, перейдя на другую сторону, направились к Трехпрудному переулку.
– Ваня, ты, кажется, уезжаешь в деревню?
– Ненадолго, – сказал Грузинов. – Там сейчас не житуха, а чертуха, да и вообще, я в городе притулился.
Дома, в моей комнате было холодно, зуб на зуб не попадал.
Иван оглядел помещение.
– Рюрик, что ты «буржуйку» не соорудишь?
Я засмеялся.
– Нет человека, который не спрашивает об этом, перейдя порог моей комнаты. Здесь целая трагикомедия. Попечитель московского учебного округа, это по прежним временам персона грата, хозяин квартиры, принял Октябрьскую революцию спокойно, примирился с ней и «уплотнился» моей скромной особой: я не имею чести быть рабочим. Их уплотняемые боятся.
– А крестьян? – улыбнулся Иван.
– Крестьяне в городе – ты да Есенин, Клюев, Орешин, Клычков – уже получили так называемую жилплощадь.
– А «буржуйка» тут при чем?
– Ты слушай, чтобы понять трагикомедию, нужно знать предысторию. Попечитель, признав Советскую власть, принял новые порядки, а его супруга не хочет подчиняться советскому быту. Она сказала, что ей нет никакого дела, что вся Москва понастроила себе уродливые печурки, которые вдобавок названы дурацким именем «буржуйка». В своей квартире она не потерпит этого безобразия. И страдая от холода, мучает мужа, дочь и служанку, но уродовать стен и окон не позволяет.
– Ну а хозяин, попечитель что?
– В полном подчинении у попечительши.
Вдруг без всякого стука дверь распахнулась, и появилась маленькая толстенькая женщина с кипящим самоваром. Это была служанка Нюра.
– Уже чай? – воскликнул Грузинов. – Самовар хороший, совсем деревенский, люблю такие.
Поставив его на стол, Нюра удалилась.
– Это заменяет «буржуйку». У нас с попечительшей договор: я согласен не ставить «буржуйку», если самовар вносится, когда я появлюсь дома, и утром.
– Ну, это не по-деревенски, – сказал Грузинов. – Миндальничаешь с ними. Комната твоя, ты хозяин, а они носят другое звание, советское, – соседи.
– Это не так важно, – ответил я примиряюще. – У меня есть шуба енотовая. Мне продал ее попечитель, узнав, что я часто бываю у Луначарского. «Я уже стар, никуда не выхожу, – сказал он, – а вам она необходима, молодой человек. Не из-за денег продаю, они мне не нужны, но вам, простите, в вашем пальтишке неудобно мозолить глаза высоким особам. Луначарский – это министр. Это все равно что я пришел бы к самому Кауфману или к его высокопревосходительству господину Кассо…» И уговорил. Так что у меня переносная печка. Куда я иду, туда и она. Не дымит, и угара нет.
За чаем Грузинов начал рассказывать о себе, о планах на жизнь.
Я слушал с удовольствием. В Иване была теплота, спаянная с простотой, если можно так выразиться. В нем я чувствовал человека преданного, любящего и бескорыстного. Я понимал, что Грузинов, любит меня не за что-то – например, за стихи, или характер, или за то, что я отношусь к нему хорошо, – а просто так, любит во мне Рюрика Ивнева. Такие чувства бывают очень редко, но внешне я не показывал, что считаю Грузинова одним из самых обаятельных людей.
Иван рассказывал, что, живя в деревне, в окружении простых людей, занятых заботами о земле, он оказался не тем, кем его надеялись видеть родные и односельчане, – он выбрал тернистый путь сельского учителя, а почувствовав влечение к поэзии, начал писать. Русскую литературу и ее классиков знал в совершенстве. Его любимыми поэтами были Батюшков, Баратынский и Тютчев.
Грузинов – самородок, образованный и умный публицист, интересный поэт, хотя и оказавшийся под влиянием Сергея Есенина, объективный и доброжелательный человек, с мягким юмором относящийся к человеческим слабостям, но принципиальный в своих выступлениях и полемически острый. Есенин относился к нему благожелательно.
В разговорах прошел вечер. Нюра два раза появлялась с кипящим самоваром. Зашел разговор о Маяковском, которого я встречал еще в Петербурге, когда он был солдатом пулеметной роты и целые дни проводил в квартире Осипа и Лили Брик.
Мне часто приходилось бывать в этой квартире на углу Жуковской улицы и Литейного. Она состояла из двух сравнительно маленьких комнат, украшенных текинскими коврами и причудливыми туркестанскими тканями. Все в ней было необычно: и уклад жизни, и разговоры, и манеры. Здесь царил культ Маяковского. Все бывавшие там молчаливо признавали его талант и восхищались, наслаждаясь стихами, которые он охотно читал по просьбе Лили и ее гостей.
Лиля Брик была прирожденной хозяйкой салона, не большого и шумного, со звездами первой величины, а маленького, комфортабельного, как бы сжавшегося для прыжка ввысь, где сверкала одна звезда – Маяковский. Стихи, которые читал Владимир, не могли не восхитить. И я, подружившись с Есениным, влюбленный в его творчество, не чувствовал себя изменником, когда искренне радовался поэзии Маяковского.
Для многих людей на первом месте стоят поэты с их утверждаемым или уже утвердившимся именем, а затем, как бедные родственники, шествуют их стихи. Для меня на первом месте всегда стояли стихи, независимо от того, кому они принадлежат, а потом шли поэты как авторы этих произведений, но свет падал не на авторов, а на их творения.
Я не понимал слепоты, которая овладевает толпой, когда она аплодирует имени, а стихи вяло слушает и часто путает. В салоне Брик все было поставлено на свои места. Дверь квартиры на Жуковской улице открывалась без скрипа тем, кто искренне любил творчество Маяковского.
Любить Маяковского здесь никто не требовал.
Как читал Владимир, трудно передать. Это музыка, которая гремела и убаюкивала. Это голос, который повелевал и дрожал от страха, умоляя не отвергать любовь. Это бурная, все ломающая на своем пути страсть и нежная, еле слышимая молитва. Такого сочетания противоположных чувств, вызванных поэзией Маяковского, давно никто не встречал. Слушая его стихи, я каждый раз находил в них что-то новое и пленительное…
– Скажи, Рюрик, – спросил Грузинов после моего рассказа о Маяковском, – он и тогда любил острить?
– Мариенгоф рассказывал, что, когда они встречались, Маяковский острил или пытался.
– Когда он читал стихи, острить не было повода.
– Если все и было так, как рассказывал Анатолий, это происходило потому, что Мариенгоф не пытался говорить с ним просто. Недоразумения происходят оттого, что каждый считает себя выше другого и не разговаривает, а снисходит до разговоров, вот и получается, они стоят как два петуха и ждут момента, чтобы клюнуть друг друга.
– Послать бы их в деревню, там широко, вольготно, всем места хватит.
– Что же ты приехал в город? – Я улыбнулся. Грузинов ответил:
– Я имел глупость сорвать плод с древа познания. В городе, конечно, по сравнению с деревней – ад, но ад благоустроенный. И если не так много пищи для живота, для ума – уйма. И потом, я – деревенский, злобы у меня меньше, она не прирожденная, а прилипшая, отмыть ее легче. Я не могу не любить Маяковского-поэта, но мог бы полюбить его как человека, если бы он не фыркал на меня, как кошка на собаку.
– А разве он фыркал?
Ваня ответил:
– Фыркнешь, если по головке не погладят. Каждый выражает, чем дышит. Разве это плохо? И Мариенгоф хочет, чтобы все дышали, как он прикажет. Возьми, например, Демьяна Бедного. Анатолий забросал его лакированными туфельками. А чем плох мужик? Говорит с народом его языком, не придумывает. Демьян сделал для революции больше всех нас, и это надо помнить. Да и с художественной стороны, если мерить реалистическим аршином, он далеко не плох.
– Но ты его тоже лягнул? – заметил я осторожно.
– Лягаться должны все, без лягания нет литературы, – ответил Грузинов. – Возьми армию. Она не состоит из одной пехоты или артиллерии. Поэзии, как армии, нужны все виды оружия, а у нас каждый думает, что только его орудие стреляет в цель, и потому получается кавардак. Представляешь, что стало бы с армией, если бы саперы отвергали конницу да еще кидали палки под копыта лошадей. Каждый считает себя умным, да только таким умникам можно повторять слова мужика, который сказал про своего помещика: «Барин-то у меня умный, да ум у него дурак».
Встречи с Маяковским
Через несколько дней после обеда в «Альказаре» я встретил Мариенгофа в редакции газеты «Вечерние известия».
– Стихи принес?
– Не стихи. Что они в них понимают! Очерк, – ответил Анатолий.
– А в этом они понимают?
– Здесь не надо ума и таланта. Один сотрудник меня боготворит. Он пишет стихи и считает себя моим учеником, подсказал мне тему критического очерка. Я и принес. Что касается стихов, ни мне, ни моему ученику не приходила в голову мысль предлагать их редакции. Здесь печатают стихи «на случай», вроде твоих о немецких рабочих.
– А твоя статья хвалебная или ругательная?
– Конечно, ругательная. Кто из наших поэтов достоин похвалы?
– Кого же ты избрал жертвой?
– Не я, а редакция.
– А если бы редакция выбрала в качестве жертвы Маяковского? – Я взглянул в глаза Анатолия.
– Его и ругать не стоит, недостоин ругани!
– Любопытно узнать, кто достоин ругани?
– Ройзман. Он издал какую-то книжонку, которая редакции не понравилась.
– Это называется сводить счеты.
– Какие у меня могут быть счеты? Ройзман для меня не существует. Довольно об этом. Скажи лучше, чем кончилось ваше бдение?
– Какое?
– Ну, с этим иеромонахом Мгебровым.
– Мгебров – редкой чистоты человек, талантливый, тонко чувствующий…
– Первый кандидат в друзья народа, – перебил Анатолий.
– Как ты любишь все выворачивать наизнанку!
– Мы говорим на разных языках. Рюрик, пойми, я совсем не тот, за кого меня принимают, и не виноват, что не могу выносить ходульности и фальши, потому вступаю в столкновение с людьми. К примеру, Мгебров. Ну скажи, пожалуйста, кого может восхитить его позерство? Только простаков. Если бы он был один, я не обратил бы внимания, но таких много, и это бесит. Вместо того чтобы заниматься делом, они разглагольствуют о высоких материях, клянутся, ударяя в грудь, в верности новой власти, высовываются вперед, желая доказать, что те, которым неприятна их экзальтация, враги нового строя. Как будто нельзя спокойно и честно, сохраняя достоинство, работать на общую пользу правительству и народу. Посуди сам, что у нас происходит: парикмахер, который не умеет играть, лезет в актеры, актер, не умеющий писать, хочет сделаться писателем, зубной врач уже осуществил мечты – бросил врачебную практику и занимает пост руководителя Московского отдела народного образования.
– Ты имеешь в виду сестру Раевского? Она старая партийная работница и в царское время занималась зубами только для отвода глаз.
– Ну что же, я б ее поставил во главе райздравотдела.
– Ты сам не знаешь, чего тебе хочется. Все критикуешь. И назначения не те, и поэты не так пишут…
– Ну вот, я говорил, стоит высказать мнение, которое не совпадает с общепризнанным или, вернее, общепридуманным, как начинается вой.
Я засмеялся:
– Мне кажется, я говорю, а не вою.
– Ну, значит, подвываешь. Нет, серьезно: получается такое положение, что те, кто искренне хочет указать на ошибки, которые допускают «вышестоящие липа», считаются задирами и нигилистами, а кто умалчивает о них – преданные новому строю только потому, что все время ударяют себя в грудь и неустанно клянутся.
Я долго слушал его словоизвержения, наконец не выдержал:
– Толик, с тобой творится неладное. Ты достаточно умен, чтобы понять, когда успокоишься, что этот словесный винегрет несъедобен.
– Поживем – увидим!
На лестнице мы столкнулись с Маяковским. Мариенгофу ничего не оставалось, как поздороваться и добавить иронически:
– Владимир Владимирович, вы напоминаете мне тореадора.
Маяковский, держа в зубах папиросу, как сигару, вынул ее на секунду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34