Взяв Мариенгофа за пуговицу, он шепнул ему с видом заговорщика:
– Отдельные кабинеты – ось нашего кафе, его спинной хребет. Без денег, которые нужны для взноса в Мосфинотдел, можно обойтись, но без кабинетов – никак, они дают главный доход. Вы должны во что бы то ни стало добиться, чтобы печати сняли. Идите в Моссовет, в Адмотдел, в Наркомпрос, куда угодно, чтобы кабинеты открыли не позже как через три дня, иначе я бросаю это дело, оно мне невыгодно.
– Мы попробуем, – начал было Мариенгоф.
– Не попробуем, – перебил его Вампир, – а добьемся. Меня удивляет ваше хладнокровие…
Сверху (все стояли в полуподвальном этаже) раздался голос Есенина:
– Куда вы запрятались? Вампирчик, Мариенгоф, идите, у меня новости…
– Спускайся к нам, – крикнул Толя, – там народ.
Сергей быстро спустился по деревянной лестнице в полуподвальный этаж, где были расположены отдельные кабинеты.
– Что вы запрятались в катакомбы, словно заговорщики?
– Хотели взломать печать, – засмеялся Мариенгоф.
– Нечего взламывать, – ответил Есенин весело, – завтра все будет улажено.
– Как улажено? Что? – воскликнули в один голос Мариенгоф и Вампир.
– Сейчас я звонил Троцкому…
– Троцкому?! – воскликнул Вампир.
– Ну да, Троцкому. А что?
– Но ведь это… Стоит ему сказать слово, все будет сделано.
– Разумеется, – захохотал Есенин. – Я знаю, кого подковать. Даром время не теряю!
– Откуда ты знаешь Троцкого? – недоверчиво спросил Мариенгоф.
– А кого я не знаю! Завтра в час он нас примет. Только, ребята, чур, идти целой делегацией, это произведет впечатление.
– Ладно, я пойду тоже.
– Не ты один – Рюрик и Мотя должны идти тоже.
– Рюрик пусть идет, но Ройзман… у него такая рожа…
– Какая там рожа!
– Да слишком уж спекулянтская, только испортит дело.
– Ничего, сойдет. Мы его оденем в косоворотку. Лучше его никто не может втирать очки. Да, Рюрик, забыл, тебя наверху Амфилов дожидается, – спохватился Есенин, – иди.
– Ах, черт, сегодня понедельник! Забыл, что у нас с ним свидание…
– Ну, идем вместе… Вампирчик, поднимите носик… не унывайте… Завтра пьем коньяк! Ладно?
– Какой там коньяк! Денег нет.
– Ну, насчет денег помалкивайте… вы у нас известный крез.
– Бог с вами! – он испуганно замахал руками. – Вы так шутите, а потом ходят всякие слухи, что я…
– Я был бы на седьмом небе, – перебил его Есенин, – если бы кто-нибудь распустил слух, что я богат, занимать было бы легче, а вы тужите…
Мы поднялись в общий зал. В ложе поэтов сидел Амфилов.
В дверях неожиданно выросла фигура Долидзе. Я пошел навстречу. Желая отомстить за отказ в деньгах, язвительно приветствовал его:
– Что, Федор Ясеевич, пришли записаться на бесплатные обеды?
– Зачем бесплатные? – меланхолически ответил Долидзе, не замечая или делая вид, что не замечает иронии. – Можно и платные.
Отвесив поклон, он сел в дальний угол и заказал стакан чая.
– Скряга, – пробурчал я, снова возвращаясь к своему столику, за которым уже восседали Мариенгоф и Есенин.
– Ну как, разрешение есть? – спросил Амфилов.
Мариенгоф, ни слова не говоря, достал из бумажника белый, вчетверо сложенный лист бумаги. В углу красовалась круглая торжествующая печать.
– Хорошо, – произнес Амфилов, густо и смачно, точно ласково ругаясь. У него вместо «хорошо» вышло «ка-ра-шо».
Пока обсуждали детали устройства книжной лавки поэтов, я, откинувшись на спинку полукруглого дивана, наблюдал за троими: Вампиром, Долидзе и сидевшим перед ним Амфиловым. Казалось, это личины одного человека. Долидзе похож на хищного зверя, притворяющегося ленивым и апатичным. Это представитель легального хищничества. Он не любил сомнительных дел. Его гибкий и подвижный ум рыскал в поисках законных способов обогащения, но аппетиты ничем не отличались от Вампира, скакавшего по скользкой дорожке мелких мошенничеств, надувательств и шантажа. Он стоял у буфетной стойки и своими мышиными глазками, которым недоставало только серых хвостиков, выискивал в толпе добродушные и податливые лица, чтобы оплести, надуть, высосать все соки. Громадное блюдо с пирожными закрывало его туловище, и мне казалось, что его круглая маленькая голова, снабженная розовыми ласточками щек, лежит на блюде, как сомнительное лакомство, представляющее нечто среднее между нелепыми овощами и пирожными.
Третья личина этого алчного чудовища – большое, крепкое, неуклюжее лицо Амфилова, генерала от спекуляции, не брезгающего ничем, оно наполняло собой все кафе, блестя и торжествуя.
Казалось, эти люди, не замечающие друг друга, занятые своим делом, перемигиваются и подают одним им понятные знаки, как околпачивать всех и высасывать последнюю копейку.
От их лиц делалось душно, хотелось встать, крикнуть, сказать что-то злое и дерзкое. Вместо этого я смотрел на Амфилова преданными глазами, бессознательно благодаря за крохи уюта и благополучия, которые его ловкий комбинаторский ум сошвыривал нам со своей белой накрахмаленной скатерти.
Совещание закончилось, Амфилов ушел. К нам подошел Долидзе, лениво опустился на стул и, посидев немного, как бы между делом заговорил:
– О чем хотел с вами покалякать, друзья… Хорошо бы организовать «живой журнал». Теперь из-за бумажного кризиса у нас нет подходящих журналов. «Живой журнал» будет иметь успех. Хотите, обмозгуем этот вопрос… Только, – он посмотрел на свои массивные золотые часы, – мне сейчас некогда, а вот завтра часам к семи соберемся у меня…
– Очень хорошо, – воскликнул Есенин, – я приветствую эту идею! У вас на плечах хорошая голова, Долидзе.
– Только редактировать журнал будем мы, – заявил Мариенгоф, – никого постороннего, вот наши условия. Сережа, Рюрик, верно?
– Редактировать буду я, – выпалил вдруг Есенин.
– Подождите, – мягко сказал Долидзе, блестя глазами, похожими на чернослив, – сначала надо его организовать, а потом уже драться за редакторский портфель.
– Ладно, – сказал Есенин, охладевая к идее, которую только что принял с восторгом, – завтра поговорим, а сейчас… хорошо бы распить бутылочку. Эх, жисть! Не жисть, а жестянка!
– Вы пейте, а я пойду, – увильнул Долидзе. Лавируя между столиками, прошел через все кафе, высокий, сутулый, апатичный, посыпавший себя фальшивым пеплом безразличия. Большое зеркало в передней отразило его фигуру, черную и скучную, как катафалк.
– О господи, – вздохнул Есенин, – вот жулье.
– И мы с ними якшаемся, – произнес я тоном кающегося грешника.
Мариенгоф засмеялся.
– Я думаю, нас никто не упрекнет, что мы предпочли иметь дело с жульем, а не с дураками.
Визит к Троцкому
Широкое окно, казалось, создано для того, чтобы наблюдать, как с крыш, сверкая на солнце, падают прозрачные, похожие на застекленевший воздух ледяные сосульки… Внизу чернела освобождающаяся от снежного ковра земля. Солнце освещало железные трубы, они выглядели выкрашенными свежей сочной краской. Вода, лед и солнце способствовали тысяче самых разнообразных и волнующих звуков: паденье капель и снежных комьев с крыш, журчанье, шум, таяние, легкое надламывание льдинок, потрескиванье железа. Казалось, что стены шуршат, шушукаются и слегка покачиваются, точно у них кружится голова от слишком прозрачного, ясного, нежного весеннего воздуха.
Я стоял на площадке широкой лестницы и глядел сквозь громадные зеркальные стекла итальянского окна на весеннее таяние. Рядом, погруженный в свои думы, спиной к окну застыл Мариенгоф.
– Что же они не идут? – ворчал он. – Скоро уже час.
Я взглянул на часы.
– Сейчас без десяти. Мы пришли рано.
– Давай спустимся вниз. Я не намерен стоять здесь.
Нагибаюсь над перилами.
– Подожди, вот, кажется, они…
По лестнице поднимался Есенин в сопровождении Ройзмана.
– Что так поздно? – накинулся на них Мариенгоф.
– Во-первых, еще не время, мы условились в час, – ответил Есенин, – а во-вторых, – он улыбнулся, показывая глазами на Мотю, – никак не могли для него подходящей косоворотки найти. В последнюю минуту выручил Вампирчик. У него целый гардероб демократических одеяний.
Поднялись на третий этаж. Впереди – Есенин. Дойдя до дверей, на которых написано «секретарь», он приоткрыл дверь.
– Товарищ, можно? – спросил он. – Я звонил насчет приема к… товарищу Троцкому…
– Он на заседании, будет минут через двадцать.
– Хорошо, мы подождем, – сказал Есенин, закрывая дверь.
Все подошли к окну.
– Как! – воскликнул Толя. – Ты говорил, что звонил самому Льву Давидовичу.
– Ну не все ли равно, – махнул рукой Есенин, – это одно и то же…
– Подождите, ребята, – вмешался Ройзман, – еще раз прорепетируем, чтобы не путать. Сначала будет говорить Есенин – общие, так сказать, основы дела, затем я коснусь деталей. Бумажка у тебя? – обратился он ко мне.
– Да.
– Давай ее мне, подсуну в подходящий момент, он подпишет.
– Главное, не забывайте, – прошептал Толик, – произносить фразы про «отдельные кабинеты» ни в коем случае нельзя.
– Что ты нас учишь? – огрызнулся Ройзман. – Знаем не хуже тебя.
– Я напомнил… на всякий случай…
– Тсс, вот, кажется, он, – прошептал Сергей, кидаясь к поднимавшемуся по лестнице плотному человеку в пиджаке, из-под которого выглядывала желтая чесучовая рубаха.
– Здравствуйте, товарищ Троцкий, – заулыбался Есенин.
Лев Давидович посмотрел равнодушными глазами и, слегка кивнув, прошел мимо. Сергей почесал затылок.
– Вот черт, не узнал, а ведь вместе пьянствовали в прошлом году…
– Не надо было подскакивать, – деловито вставил Ройзман.
– Ну, теперь все равно идем, он нас примет.
Под водительством Есенина мы вошли в секретарскую.
Молодой человек в черной рубахе, затянутый тонким пояском, открывая дубовую дверь, пропустил нас в кабинет.
– Только не слишком задерживайтесь, товарищи, – бросил он вдогонку.
Хозяин кабинета, известный в рядах партии как один из организаторов Красной армии, получивший мандат из рук Владимира Ильича Ленина, сидел у письменного стола, положив локти на столешницу. Одним глазом смотрел на лежавшую перед ним коричневую папку, другим – на вошедших поэтов.
Первым выступил Есенин:
– Здравствуйте, товарищ Троцкий, вы меня не узнаете? Я Есенин, а это мои товарищи, поэты. Вы, конечно, слышали их имена: Рюрик Ивнев, Анатолий Мариенгоф, Матвей Ройзман.
– Садитесь, – сухо произнес Лев Давидович.
– Товарищ Троцкий, – продолжал Есенин, – мы имеем маленькое издательство, выпускаем журнал, ведем культурную работу, для издания альманахов и сборников нужны средства, мы открыли кафе.
– Кафе? – переспросил Троцкий, занятый, очевидно, своими мыслями.
– Да, кафе-клуб, где наши нуждающиеся товарищи-поэты получают бесплатные обеды.
– При клубе организованы библиотека, шахматный и марксистский кружки, – выпалил Ройзман.
Мариенгоф наступил ему на ногу и тихо прошептал: «Не лезь».
– И вот, – распевал Есенин, – этой большой культурной работе грозит разрушение.
– Я не совсем вас понимаю, – устало произнес Троцкий, – при чем тут я, и потом… нельзя ли короче… у меня тут дела… заседание.
– Товарищ Троцкий, – взмолился Есенин, – мы понимаем, вы человек дела, и если решились посягнуть на ваше время, то…
– Дело в том, – перебил его Ройзман, – наше кафе помещается в двух этажах, нижний этаж захлопнули.
– Захлопнули?
– Ну да, закрыли.
– Ничего не понимаю. Кто закрыл?
– Адмотдел Моссовета.
– Как это можно – один этаж закрыть, а другой не закрыть?
– Вот и мы не понимаем… Мы пришли к вам… у нас приготовлено письмо… товарищ Троцкий, подпишите его… тогда откроют.
Ройзман вытащил из кармана заранее заготовленную бумагу и выложил перед изумленным партийцем. Лев Давидович прочел вслух:
– «В Адмотдел Моссовета. Прошу оказать содействие правлению «Ассоциации поэтов, художников и музыкантов» в деле полного функционирования их клуба "Парнас"»… Что значит «полного функционирования»? А потом, товарищи, я не имею никакого отношения к Адмотделу…
– Но вас там так уважают, – сказал Ройзман.
– Товарищ Троцкий, выручите нас, – взмолился Есенин.
Мы с Мариенгофом сидели молча, не могли выдавить из себя ни слова…
– Я не могу ничего предписывать Адмотделу и не могу подписывать таких бумаг. Самое большое, что я могу сделать, – это позвонить.
Он взял телефонную трубку. Есенин переглянулся с Ройзманом, неистово крутившим прядь волос у виска.
– Кабинет начальника Адмотдела… Да… Спасибо… Саша, ты? Говорит Троцкий.. Здорово… Послушай, в чем дело? Тут пришли поэты… из «Парнаса»… клуб-кафе… Их прихлопнули. Что? Не прихлопывали? Закрыли только отдельные кабинеты? Очаг проституции? Понимаю. Овечками. Ха-ха… Ну, будь здоров!
– Все кончено, – шепнул Есенин Мариенгофу.
Троцкий молча смотрел на Есенина и Ройзмана.
Мы с Мариенгофом отвели глаза в сторону.
– Ну, – вздохнул Есенин, – мы пойдем.
– Не задерживаю, – буркнул Троцкий, и нельзя было разобрать, смеется он или сердится.
Есенин вышел первым. За ним, точно сконфуженные школьники, опустив глаза, шествовали Мариенгоф, я и Ройзман, который все крутил прядь волос у виска и думал, к кому бы еще пойти… Жаль, что Соня не в Москве. Спасти положение может только женщина.
– Удивительно, – сказал Есенин, когда все вышли на улицу, – кто бы мог подумать, что он забудет, как мы проводили время. Можно сказать, друг закадычный, вместе пили, кутили – и вдруг… такой пассаж…
– Я больше не пойду… только срамиться… Это Вампир выдумал… все эти паломничества, – сердился Мариенгоф.
– Знаете что, – воскликнул Ройзман, – надо дело вести по-другому. На кабинетах поставим крест, так и заявим Вампиру. Если он будет артачиться, вышвырнем его и найдем другого буфетчика.
– Правда, – согласился я, – очень уж он обнаглел…
Мы шли по широкому тротуару. Пахло мокрыми камнями, землей, талым снегом. Трескались льдинки. Солнце играло, как школьник, на окнах заколоченных магазинов, как бы заглядывая с любопытством в щели, желая узнать, что там творится, в темноте, где когда-то сверкали шелковые ленты, чулки, кожа, ткани и груды яств и мяса.
Те же лица…
Я разговаривал с Долидзе и помимо своей воли прислушивался к разговору двух юношей, стоявших за спиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34