Им еще не хватало чинов, а Петровке – автотранспорта. Двинулись на троллейбусе. Москву выбелил мелкий снежок, и здания словно пере­оделись, а деревья расцвели и стали заметны на улицах, почти как весной.
Пока Кибрит и Томин добирались до резиденции Шахова, там пировали гости. Вокруг празднично накры­того стола сидели родичи Михаила Борисовича и нужные люди. Хозяин за сверкающим роялем наигрывал популяр­ные песенки, ему подтягивали. Розовый чистенький старичок ухаживал за молодой соседкой:
– Я что-то затрудняюсь, прошлый раз вы были ры­жая или шатенка?
– Скорей, рыжая. Так все меняется.
– Ах, не говорите!
Шахов счел, что настало время для главного тоста.
– У всех налито? Тогда разрешите мне… – он гово­рил стоя и с неподдельным пафосом. – Когда я гляжу сейчас на этот стол, на всех вас, я минутами вдруг думаю: а не сон ли? Или, наоборот, дурной сон то, что было: камера, потом тебя ведут на допрос, руки назад… Да, много пережито. Так вот, я прошу вас поднять бока­лы за того человека, кто вывел меня из темницы! За того, благодаря кому мы снова встретились! За его здоровье, за ум мудреца, за смелость юноши!
Все чокнулись от души и обратились к закускам.
– Правильно, добро надо помнить, – промолвил сонный деляга средних лет с бородавкой на лбу.
– Сегодня ты мне, завтра я тебе, – эту сентенцию изрек красноносый верзила, навещавший Раечку.
– Растрогал ты меня, Миша, – старичок хитро по­маргивал выцветшими глазками. – Не знаю, за кого пьем, но чувствую – хороший человек.
Чем-то он напоминал Шахова. То ли холеностью, то ли манерой помаргивать. И действительно, они состояли в родстве: старичок доводился хозяину дядюшкой.
– Лиза, где вы такую шерсть достали? – спросила Шахова женщину, одетую в кофточку замысловатой воз­душной вязки.
– Артем из Таиланда привез.
– Не из Таиланда, а из Марселя, – поправил красно­носый. – Кстати, в Марселе была история…
Лиза прервала:
– У него скоро опять круиз, обещает платье вот такое, – она что-то изобразила вокруг плеч.
– Когда отплываешь? – обернулся Шахов.
– Двадцать пятого.
– Давайте сепаратный тост за благополучное плава­нье! – предложил дядюшка.
– Это не вредно. А то вот в Марселе устраивали банкет, и вдруг все погорело. Представляете? Волованы, котлеты, гарнир – все к чертям собачьим!
Захмелевший обладатель бородавки пытал визави:
– Надо мне брать у него левак за тридцать процентов, если у его кассирши брат – ты понял? – в обэхаесе работает?
– Не бери.
– А вы как считаете? – адресовалась бородавка к дядюшке.
– Ах, голубчик, я в этом ничего не понимаю.
– Нет, хоть бы за пятнадцать, а то за тридцать – ты понял? – напирала бородавка теперь на Артема.
– Он понял, – успокоил Шахов и, прихватив рюм­ки, повел того к журнальному столику.
Дядюшка перебирал пластинки возле радиолы.
– Насчет валюты не беспокойтесь, Михал Борисыч, все как обычно.
– Я не про то. Девица болтать не будет?
– Не-е, я ее припугнул. И денег дал. Я вам говорил? Сто рублей.
– О чем речь. Главное, ты засек, где он притаился! Но дело надо довести до конца. Константина придется убрать.
Артем согласно кивнул.
– Ты нашел – тебе и карты в руки.
– Я?! Да вы что? Я разве сумею? Я больше, если что достать…
– Сумеешь и убрать.
– Нет, Михал Борисыч! Что хотите… нет!
– Да не трусь ты! Неужели с топором в подъезд пошлю? Культурно сделаем, современно. Говоришь, в кафе обедать ходит. И ты пойдешь. Выбери случай, сядь рядом, между пальцами маленькая таблеточка, ни вкуса, ни запаха, а через полчаса – каюк. Потянешься через стол: «Будьте добры, горчичку!» Можно в суп, можно в компот. – Хозяин уронил обломок спички в рюмку Ар­тема, нежно улыбнулся проходившей мимо жене.
Пластинка, которую запустил дядюшка, кончилась, иголка заскребла впустую. Артем нетвердой рукой выужи­вал спичку из рюмки.
– Ну? А там дуй на свой пароход и езжай себе куха­рить за рубежи. Да не с пустыми руками!
Дядюшка вторично завел ту же пластинку.
– Сколько? – красноносый не намеревался согла­ситься, но узнать, какую сумму готов выложить Шахов, было любопытно.
Тот молчком написал пальцем по столу. Цифра впе­чатляла. Кто-то ее получит, счастливчик! Найдется такой. У Михал Борисыча на все охотники найдутся.
В дверь позвонили. Шахова заготовила приветливую мину для запоздалого гостя и отворила.
Появление Томина, Кибрит и участкового милицио­нера вызвало общее замешательство.
– Прошу извинения, – сказал Томин, – обыск. Лей­тенант, понятых.
Тот козырнул и даже прищелкнул каблуками. Ему почему-то нравилось предстоящее копание в чужих вещах.
– День ангела-хранителя справляете? – проницатель­но спросил Томин хозяина. – С присутствующими про­шу меня познакомить. Музыка ни к чему.
– Секундочку! – заморгал дядюшка. – Самое люби­мое место!
Но Кибрит безжалостно выключила радиолу.
– Артем, старый товарищ, работник общественного питания, – представлял Шахов. – Лиза, его знакомая… Дальний родственник, пенсионер.
Дядюшка предъявил паспорт, остальные тоже предъявляли – у кого что было при себе.
Кибрит осматривалась. Картины, хрусталь, люстра, которая впору провинциальному театру. Хорошо, Шурик перекусил, а то с кухни ароматы головокружительные… Рядом крутился опрятный хитрый старичок.
– Такая женщина служит в милиции? А не страшно? Всякие бандиты?.. Замужем?
Надо же, экий игривый дедуля.
– Извините, мне надо работать. Ведь чем скорее мы уйдем, тем приятнее будет хозяйке? – Кибрит покоси­лась в сторону Шахини.
– Стоит ли беспокоиться о чувствах хозяйки, в доме которой делают обыск? – холодно отозвалась та.
На редкость красивая женщина. Но не этим привлека­ет. Что-то в голосе, во взгляде… что?
– Возможно, хозяйке следовало раньше побеспоко­иться, чтобы до этого не дошло, – неожиданно для себя сказала Кибрит.
– Возможно.
Шахиня скрылась в спальне, Кибрит потянуло следом.
– Мы вторглись так некстати…
«Ну что я к ней прилипла?»
– Какая разница!
– Все-таки гости.
У Шахини вырвалось пренебрежительное движение.
– Четыре комнаты? – Кибрит была здесь впервые. – Большая квартира. Много забот по хозяйству или кто-то помогает?
– Неужели вас это интересует? Прошу! – Шахова распахнула платяной шкаф.
Кибрит сделала вид, что простукивает стены, но ин­тересовала ее только хозяйка.
– Стены капитальные. Хорошая квартира.
– Квартира прекрасная! А вот здесь мои рубины, алмазы, жемчуга! – она поставила на тумбочку большую палехскую шкатулку, вынимала и открывала пустые фут­ляры. – Обожаю драгоценности. За это знакомые прозва­ли меня Шахиней.
«А ведь у нее трагическое лицо! Буквально заворожи­ла, оторваться не могу».
– Не огорчайтесь так, Елена Романовна. Может быть, вашему мужу не будет предъявлено новое обвинение. Тогда все кольца и ожерелья вернутся в свои бархатные коробочки.
– Да? – странное выражение мелькнуло в глазах Ша­хини.
Дальше Кибрит действовала не рассуждая, целиком отдавшись интуиции.
– Елена Романовна, не пусто вам здесь без детей?
Женщина внезапно разволновалась, разгневалась не на шутку:
– Какие дети! Вы смеетесь? Когда в любой день могут прийти! Где папа? Папа в тюрьме!
Она оборвала себя, задушила подступившее рыдание и отвернулась. Кибрит быстро склонилась над шкатулкой.
– Шурик, я уезжаю, – тихо сказала она Томину, который объяснял задачу понятым.
– Что? Зачем?
– Нужно в лабораторию.
– Ну, валяй, – он пожал плечами: фокусница.
Знаменский встретил ее рассеянно:
– Как вчерашний обыск?
– Неожиданно.
– Что-то нашли?
– Пал Палыч, я выяснила, кто автор писем. Шахиня!
Тот даже вскочил.
– Зиночка!..
– Озарение, – мечтательно сказала она. – Плюс на­ука в образе пленки для снятия пальцевых отпечатков. Я использовала шкатулку, которую она держала при мне.
– Та-ак…
Знаменский довольно долго ходил по тесному каби­нету, а в голове наперегонки бежали мысли. Наконец остановился.
– Зиночка, вот ты красивая, умная женщина.
– Талантливый криминалист, – подсказала Кибрит.
– Нет, криминалистику побоку. Просто как женщина. По-твоему, что ею движет?
– Да ведь ты уже набит версиями.
– Выше головы.
– Что она любит Шутикова – есть?
– Есть.
– Что имеет зуб на мужа?
– Есть.
– Что ее кто-то принуждает, шантажирует!
– Есть. Все это и еще много чего.
– А нет ли такой версии, что у нее сложно и нестан­дартно и здесь, – притронулась Кибрит ко лбу, – и здесь, – указала на сердце. – Может быть, в ее жизни – мы не знаем почему – настал момент, когда она должна была сделать выбор?
Знаменский задумчиво почесал переносицу. На пью­щих мужей жены заявляют. На тех, которые дерутся, гуляют. Но те, что воруют, тащат в дом и покупают жене, чего душа пожелает, – этим супружеский донос не гро­зит… если нет иной уважительной причины,
Томина не заметили, он громко кашлянул, возвещая о себе. Кибрит вздрогнула.
– Шурик, у тебя несносная привычка подкрадывать­ся, как кошка.
– У Томина масса несносных привычек, но зато он принес вам в клювике преинтересную бумажку! Я посе­тил тещу Шахова – представился работником комму­нального хозяйства – и получил от нее заявление о починке унитаза. Отпечатала собственноручно на машин­ке «Москва». Сравни с анонимками.
Кибрит внимательно прочла заявление.
– Та самая машинка!
– Но должен тебя разочаровать – теща немолода, маникюра не носит, волосы светлые с проседью.
– Шурик, под рубрикой «Коротко об интересном» – анонимки, судя по отпечаткам, писала Шахиня!
– Это ты вчера?! Зинаида, нет слов! Пожалуй ручку!.. Ну, теперь Паша ее прижмет!
Шай-бу! Шай-бу! Публика жаждет, а у нападающего ноги разъезжаются врозь. Не понимал Знаменский, как ему Шахиню прижимать и будет ли он прижимать…
В повестке проставлено 16 часов, сейчас без четвер­ти. Он прослушивал запись своего разговора с тещей Шахова:
«Я – мать, считается, что мы всегда необъективны, но разве он – муж для порядочной женщины? Сколько раз я Леночке говорила… – пауза, сморкание. – Ему нужна не жена, а красивая витрина для бриллиантов. Но рано или поздно, если теперь вам не удастся, то потом его все равно посадят! Что ее ждет? Носить передачи в тюрьму? Ребенка нет, друзей растеряла…»
Монолог длился, женщина вспоминала детство доче­ри, юность. Знаменский выключил магнитофон, убрал его, присел на диван. Диван был наследием тяжкого прошлого; на нем ночевал кто-то, боявшийся не оказать­ся на месте, если сверху грянет телефонный звонок. По нормам нынешней меблировки диванов не полагалось, но Знаменский держался за свой упрямо – привык, хотя тот норовил кольнуть пружиной и не радовал взор.
Резкий короткий стук в дверь. Шахиня. Вошла без приглашения – собранная, жесткая, готовая к отпору. Увидя, что за столом следователя нет, замешкалась на пороге. Знаменский погасил в себе толчок встать и, когда она нашла его взглядом, остался в той же домашней позе на диване.
– Садитесь, Елена Романовна.
Та повернула стул, села лицом к нему. Знаменский молчал, и она молчала. Спустя минуты две – пауза уже давила – протянула повестку. Он долго изучал бланк. Отчасти намеренно затягивал молчание, чтобы сбить с нее боевой настрой, отчасти выверял мысленно первые фразы. Перед ним сидела загадка. С царственной осанкой и потаенным глубоким разладом в душе. С проколотыми мочками ушей без серег, с тонкими скульптурно-безуп­речными пальцами без колец. Все изъято, описано – либо припрятано.
«Ладно, сколько можно молчать».
– Вызвал я вас официально, но, думаю, лучше нам просто поговорить.
«Надо выбить ее из ощущения, что она пришла к человеку, справляющему должность. Пришла в милицию. Вся ее предшествующая жизнь создает инерцию, в силу которой милиция для нее враждебна».
– Я вот сидел и обдумывал, как похитрее построить допрос. Вот, думал я, придет женщина, мужа которой обвиняют в преступлениях. Как она к этому относится, я в точности не знаю. По некоторым признакам относится необычно.
В ответ ни звука, ни движения.
Первый практический учитель Знаменского на Пет­ровке едва не угробил его. Допрашивать он умел, как никто. Опутывал человека паутиной тонкой и психоло­гически продуманной лжи. Говорил о себе, увлекался, обещал что угодно за раскол. Он любил свою работу, отдавался ей со страстью, но считал, что здесь все спо­собы хороши. Ему обычно все удавалось, люди прини­мали его актерство за чистую монету. Однажды его под­следственный пытался покончить с собой во внутренней тюрьме и в прощальной записке написал: «Я виноват перед Родиной и перед Олегом Константиновичем». Ни больше ни меньше! Знаменский восхищался им, нена­видел его, тяжко выдирался из-под его влияния. Но заклинательный стиль и ритм речи, присущий ему, иногда использовал.
– Я предполагал поболтать с вами о разных пустяках. Предполагал еще раз расспросить, у кого были куплены какие-нибудь серьги и браслет. Я предполагал отвлечь ваше внимание ерундой. Начал бы, к примеру, допыты­ваться, не встречается ли вам на улице старичок с собач­кой и в серой шляпе…
Шахиня слушала внимательно, настороженно, пыта­ясь сообразить, к чему клонит следователь.
– Вы бы немножко устали, рассеялись. И тут я бы выложил перед вами три анонимных письма. Я бы выложил заключение экспертизы, что они отпечатаны на одной и той же машинке «Москва».
– Какие письма? – выдавила она из себя.
– Те самые, Елена Романовна. Потом мы бы вместе поехали и изъяли машинку. И отпереться было бы уже невозможно.
«Проняло или нет? Самообладание отличное: только крепче и крепче стискивает сумочку».
– Но ничего этого я делать не буду. Я говорил с вашей матерью и понял, что за письмами, которые вы послали, стоят сомнения, бессонные ночи, слезы. У меня рука не поднимается использовать ваше горе для дости­жения собственных целей.
«Сколько-нибудь я слукавил под Олега Константи­новича или нет? Пожалуй, и нет. Ведь это я ей совер­шенно чужой и чуждый. Она же мне почти симпатична. Я знаю, как она выглядела девочкой, как улыбалась в шестнадцать лет, какая у нее была пышная коса.
1 2 3 4 5 6 7 8