поло­виной улиц городок убегал вниз, где катилась именитая река в окаймлении голых деревьев с галочьими гнездами. Во всем этом был свой уют, и как-то раскованно и печально думалось о России. О прекрасных абстракциях и унылой обыденности. О минувшей «оттепели», когда они, едва начавшие бриться, жадно дышали воздухом пере­мен… Настроение согласно пословице: «Отойдем да по­глядим, так ли мы сидим». Не так сидим, не так. Будет ли просвет? А большая вода неторопливо совершала свой путь, отливая холодом, донося запах тины и стрекот моторки.
Спешить не хотелось. Не хотелось снова проделывать восемь остановок туда и восемь обратно.
Он переночевал в Доме колхозника и явился к синему домику утром. Предъявил костюм соседям, которые видели в нем Яшу. Записал их показания, что с тех пор вестей о нем не имели. Завернул костюм и опечатал заимство­ванной в сельсовете печатью.
– Да что с Яшей-то случилось? Скажите же! – в какой уж раз приступала к нему Сахарова, волнуясь и прижимая крупные кулаки к груди.
– Вас известят, – повторял Знаменский, потому что не мог объяснить (да она и не поверила бы), что ровно ничего он не ведает ни про Яшу, ни про костюм, ни про чемодан из камеры хранения.
Он просто запишет показания всех, кто назван в отдельном требовании, – здесь и в старинном городиш­ке на триста километров южнее, – составит все нужные протоколы и опечатает все, что имеет отношение к Яше. Постарается отыскать девушку Веру и выяснит, когда она в последний раз ездила на Север к замужней сестре, а школьного приятеля Яши прощупает насчет алиби в 20-х числах прошлого месяца. И все документы и вещи отошлет наложенным платежом в Мурманское УВД тов. Абрикосову. Там знают о Яше правду. Или пытаются узнать.

* * *
Томин поспел в суд к той стадии, когда обвиняемые уже выслушаны, и теперь задают свои вопросы адвокаты и прокурор. Зал был битком, в воздухе густело напряже­ние.
Худой и бледный прокурор – наверно, язвенник, – бился с подсудимым Преображенским.
– Вы утверждаете, что оклеветали Шахова на предва­рительном следствии?
– Именно так. Совесть заговорила! – отрапортовал Преображенский, преданно глядя на прокурора.
– Но почему она заговорила, только когда вы озна­комились с делом?
– А что в этом плохого?
– Отвечайте прокурору! – одернул судья и, не дожи­даясь, чтобы вскочивший адвокат заявил ходатайство, сказал ему: – Отвод вопроса как несущественного. Не удовлетворяю.
– Я еще ничего не успел… – слегка смешался адво­кат,
– Но я вас правильно понял? – и судья напомнил Преображенскому: – Ответьте прокурору!
Преображенский четко произнес затверженный текст:
– Да, именно когда я ознакомился со всем делом, все обдумал, то я пришел к выводу, что мы на Михаила Борисовича напрасно клевещем. И я рад, что остальные тоже…
– Ваши радости суд не интересуют, – отрезал су­дья. – Еще вопросы?
Ознакомился со всем делом – то есть впервые встре­тился с адвокатом. Он встретился, прочие встретились. Каждый со своим адвокатом. Потом адвокаты встрети­лись. Потом опять с обвиняемыми. И столковались.
Вполуха слушая вариации на тему: Шахов невиновен, главарем был беглый Шутиков, – Томин соскользнул мыслью на Силина. Почему он ринулся рвать сигнализа­цию? Неверно истолковал инструктаж? Куда бы он – только-только «от хозяина» – делся с каракулевыми манто? Надо по меховщикам полазить. Кто придумал шубки украсть, тот наверняка готовил и рынок сбыта. Между прочим, сел этот битюг за драку с телесными поврежде­ниями, хулиганство и сопротивление власти. В колонии сошелся с рецидивистами, кого-то изувечил, и ему доба­вили срок. Но все-таки ждала его некая женщина в Днеп­ропетровске.

* * *
В последующие трое суток время Томина делилось между залом суда, где толкли ту же воду в ступе, и мелкой беготней вокруг Силина. В промежутках между тем и этим он подбирал накопившиеся хвосты, а в проме­жутках между промежутками посещал Зину.
– Вот следы твоего любимого «Москвича», – говори­ла она, раскладывая еще влажные фотографии.
– Ага, сдается, Силин прибыл на склад именно на нем. Просто так на пустырь кому надо заезжать?
– Гляди, здесь машина остановилась, кто-то вылез и переминался с ноги на ногу.
– Следочки изящные. Не чета силинским. У шин есть своя индивидуальность?
– У всего есть индивидуальность, Шурик. Трещинки, ссадины. Но не обходить же гаражи с микроскопом. Дашь машину – скажу, та ли.
– Небогато у тебя, – поддразнивал Томин. – А что насчет владельца изящной обуви? Я не говорю – адрес, но хоть год рождения, например. Или – холост, женат. Неужели не можешь?
– Шурик, поосторожнее! Я тебе еще пригожусь! Пусть твой Силин завяжет мне несколько узлов. Когда человек завязывает узел – это я тебя просвещаю…
– Большое спасибо.
– …то узел с точки зрения криминалистики нередко индивидуален почти как почерк.
С Силиным он держался ровного доброжелательного тона, хотя тот не желал раскалываться.
– Я с вашим братом разговаривать не нуждаюсь! По­садили – все! Кончено! – то и дело норовил сорваться на крик.
– Уймитесь, Силин. Горло поберегите.
– Да об чем говорить? Что надо, я рассказал.
– Что ночью залезли? Что взяли шубы? Редкая откро­венность. Если б не признались, мне бы в жизни не догадаться!
– Веселый вы человек, гражданин начальник.
– Работа такая – смешная. Вот, скажем, вы. Освобо­дились, собирались к своей Галине Петровне. Нет, вдруг двинули в столицу, где у вас ни кола ни двора. Говорите, в одиночку пробрались на склад. Смешно? Смешно.
– А тут будет один ответ: катитесь вы и так далее! Ясно?
Томин катился, к вечеру снова забегал в отделение милиции, где содержался Силин, едва помещаясь в КПЗ с одним-двумя пьяными хануриками.
– Давайте-ка побеседуем.
– А потом десять лет в зубы и езжай, Силин, лес рубить? Хоть буду вам руки лизать, хоть матом обложу – все одно.
Что ж, резонно. Взят на краже – тюряга. Но и у Томина работа.
– Суд, между прочим, учитывает чистосердечное признание. Сами знаете.
– Что я знаю? Что знаю?! Ты меня не доводи, я такой! В темный подъезд заходить будешь – бога вспом­ни! Дети есть – пусть дома сидят! Ты понял, ты?!
– Нервы у вас, Силин, ни к черту. Жалко смотреть.
Силин вдруг обиделся:
– А ты меня не жалей! Пожалел волк кобылу. Ты чего ко мне привязался, чего добиваешься?
– Человек должен отвечать за то, что сделал. По справедливости. А за других он отвечать не должен.
– Ха! Насчет справедливости я ученый. Справедли­вость… – он заколебался, но желание высказаться одер­жало верх над недоверием. – Сказать, как я срок схватил?
– Была драка в нетрезвом виде.
– Это по бумажке. А по жизни? По правде?
– Ну?
– Я со свадьбы ехал. Сижу в электричке. Нормальный человек может со свадьбы в трезвом виде?
– Трудно.
– Значит, я пьяный законно. Еду домой, никого не трогаю. Бац – контролер. «Ваш билет». Я ищу, куда дел, а он ко мне вяжется: «Гражданин, сойдемте». Я его отодви­нул, он за свисток. Ладно, думаю. Сошли. Ищу билет, чтоб отцепился.
– Так и не нашли?
– Найдешь тут, когда он на рукаве виснет. «Пошли, говорит, в милицию»… Рази я его бил? Всего-то стряхнул с руки, чтоб не мешался.
– Но он вроде там пострадал?
– Так не вяжись к здоровому мужику, коли вовсе ветхий!
– А дальше?
– Дальше суд. Красота! Я толкую – билет же был. В отделении, когда карманы выворачивали, его же нашли! А она мне – судья: «Кому, – говорит, – теперь нужен ваш билет?» Это, по-вашему, справедливо?! «Вы, – гово­рит, – билет на проезд покупали, а не хулиганить». А?! В гробу я видал такую справедливость!
Картинка рисовалась живая. Мельчайший начальни­чек, он готов костьми лечь, защищая свой авторитет. А судья автоматически солидарна с представителем власти.
Томин купил в кулинарии полкило жареной наваги и бутылку молока. Скармливая их Силину, сердито убеждал:
– Вы же взрослый человек, Степан Кондратьич. У контролера должность. Что с ним было?
– Чего-то там себе отбил.
– А в колонии опять хлюпик под горячую руку по­пался?
– Там целая кодла была. Кабы я им поддался, мне бы вовсе не жить! Вы бы, гражданин начальник, помыка­лись там, тогда бы с полслова соображали… Приклеилась ко мне шпана. Сперва смешочки, дальше – больше. «Ко­мод, пойди туда», «Комод, пойди сюда». Каждый день в барак, как на войну шел. Раз потолковали, другой, – показал на кулаках. – Вижу, либо я кого угроблю, либо они меня. Ну, одному гаду ребра и попортил. Подошел такой момент. И кто виноват? Знамо дело, Силин. У него же в приговоре полная аттестация, какой он есть бандит! Два года припаяли. Справедливо?!
– Обидно, Силин.
– Теперь, допустим, есть душевный человек и в боль­шом авторитете. Он глядит, такое дело, и говорит: «Баста! Комода, – говорит, – не трожь». Вот оно где справедли­во-то! Вот где по-человечески!
– С ним вы и встретились в Москве?
Силин разом замкнулся, набычился.
– Ни с кем я не встречался! Я пример привел – кто мне друг, а кто враг, ясно?
Куда ясней. Теперь, конечно, казнится, что поддался душевному человеку. Поверил себе на погибель. Сидел бы в Днепропетровске, а не в КПЗ, где сверлит мысль: как так случилось? Почему я засыпался?
– Завяжите мне на память несколько узлов, – протя­нул Томин кусок веревки.
– Узлы? А-а, дамочка будет експертизу делать. На доброе здоровье.
И, допив молоко, огромными ручищами ловко стал вязать узлы…

* * *
– Веревку на мешке затягивал Силин, – определила Зина.
– А кто клал шубы в мешок?
– Везде и на всем только отпечатки его пятерни. Что касается маршрута по складу, – она достала расчерчен­ный лист, – крестиками я пометила пункты, в которых уверена, что он был. А вот здесь два сомнительных кру­жочка. Сторожа безбожно натоптали.
– Так он прошел прямо тут? Рассказывает иначе.
– По-моему, он тебе нравится, этот пещерный житель.
– Жалко дурака. «Я пошуровал и выбрал три караку­левых пальта». Да он не отличит каракуль от цигейки! Он всю дорогу был грузчиком, а в колонии шесть лет рабо­тал на лесоповале.
Как ни странно, скорняки каракулевых шуб не ждали. Вот соболей кто-то обещал привезти с Севера. К исходу третьих суток Томин несколько раззадорился в отноше­нии Силина и попросил начальство не передавать дело району, а забрать в МУР. А вскоре прибыли материалы из колонии. Опять побежал в криминалистическую лабора­торию.
– Вот его колониальные приятели, – Томин развер­нул веером фотографии. – Этот еще сидит. Этот сидит, – по одной бросал он их на стол. – Этот освободился только что, но прибыл на место жительства в Брянск. Остаются трое в принципе возможных. Старый вор Захаркин – рекомендую. Года два как в воду канул. Не пропи­сан, не зарегистрирован, не задерживался. Этот – Мить­ка Фрукт, карманник. С прошлого лета живет у матери в Москве, работает шофером и даже женился.
– На какой машине ездит? – быстро спросила Зина.
– Не знаю, не успел. Последний – домушник, афе­рист, всего понемножку.
– Глаза неглупые, – уронила она, рассматривая ску­ластую физиономию на снимке.
– Кличка Химик. Этот, возможно, тоже в Москве. Митька Фрукт писал одному в колонию, намекал: «Бу­дешь в столице, затекай на Преображенку пиво пить. Старого знакомого встретишь».
Зина разыскала в шкафу фотографии, нащелканные у склада, достала таблицы для определения комплекции человека по следам. За что Томин ее любит – никогда не тянет волынку, дело делает.
– Кручусь на полупустом месте, – ворчала она, про­изводя расчеты. – Походки нет, длины шага нет, только размер и глубина следа. Ну, вывела примерно рост и вес. Сто восемьдесят сантиметров, семьдесят шесть кэгэ.
– Минутку, – Томин полистал записную книжку. – Веса у меня нет, есть рост и телосложение.
– Для семидесяти шести он высоковат.
– Значит, тощий. Читаем. Захаркин. Телосложения ху­дощавого, но коротышка. Химик. Телосложения худоща­вого, рост сто восемьдесят один. Наконец, Митька Фрукт. Телосложения атлетического.
– Стало быть, если кто из них, то Химик.
Томин, довольный, собрал «колониальные» фотогра­фии, вложил в записную книжку и хлопнул ею о ладонь.
– Теперь есть четкая задача: найти, взять и доставить.
Зине позвонили. Ожидая конца разговора, Томин при­задумался и присел на край стола. Стоп, а будет ли от Химика прок, если его взять и доставить?
– Сомнения? – осведомилась она.
– Понимаешь, я на складе перешерстил всех, кого мог. Если бы искомый сват имел ясно видимые связи с кем-то из складских, я бы его нащупал. Согласна?
– Не исключено. Кое-что ты умеешь.
– Хорошо, коли из Химика я что-нибудь вытяну. А коли нет? Коли они с Силиным отопрутся друг от друга на очной ставке?
– Есть еще следы.
– Следы мало что доказывают. Даже при условии, что мы найдем ботинки и «Москвича». Ты бы на его месте не вывернулась?
– Прав. Подвезли, мол, Комода, куда просил, и уеха­ли. А что он там дальше делал – понятия не имеем.
– То-то и оно. И сядет Силин на скамью подсудимых один, а в приговоре напишут: «Совершил совместно с неустановленными лицами».

* * *
Знаменский вернулся в Москву поздним вечером. Лужи перед домом были прихвачены первым серьезным заморозком. Колька спал, а мать, заслышав шаги в кори­доре, сразу поднялась и радостно захлопотала, будто ее Павлик отсутствовал невесть как долго.
По будням маленькая семья их просыпалась почти одновременно, но разговоров за завтраком бывало мало. Маргарита Николаевна торопилась до работы успеть что-то по хозяйству. Колька зевал. Знаменский заметил у него свежий синяк на скуле – опять подрался, но домашнее следствие отложил на потом. Обычно Колька дрался ус­пешно и под флагом какой-нибудь благородной идеи, что, разумеется, не влияло на мнение классной руководитель­ницы, излагавшей истерические протесты в его дневнике. Воспитание Кольки было официально закреплено за старшим братом, и объясняться с педагогами приходилось ему. Маргарита Николаевна школы избегала: классная неиз­менно просила ее «как психиатра и человека» прописать успокоительные таблетки, которые помогли бы сносить козни 5 «Г» – Колькины в том числе.
1 2 3 4 5 6 7 8