Слушая его, Холлис невольно представляла себе безмятежную водную гладь пруда или озера, но кто знает, что скрывается за этой безмятежностью в глубине?
– О чем мы будем говорить? – переспросила Мэгги. – Да о чем хотите… Выбирайте тему: спорт, погода, короли, капуста – что вам больше нравится?
Холлис улыбнулась.
– «В иные дни я успевала поверить в десяток невозможностей до завтрака!» – сказала она. – Помните, Алиса у Белой Королевы? Мне всегда казалось, что это – наилучший способ смотреть на вещи.
Мэгги кивнула.
– Вы правы. В последнее время мир стал таким сложным, что жить в нем можно, только имея открытый, восприимчивый ум. Кажется, не проходит и дня, чтобы какая-то из истин, в которую мы неколебимо верили, не была опровергнута.
– Я часто думаю – может, это и значит быть человеком? – проговорила Холлис. – Сомневаться в непреложных истинах, постоянно проверять их опытным путем и – иногда получать непредвиденный, парадоксальный результат…
– Возможно, – согласилась Мэгги. – Во всяком случае, ваше определение ничем не хуже остальных. – Она немного помолчала. – Врач сказал мне, что через несколько дней вам снимут бинты. Что вы по этому поводу думаете?
– Вы говорите совсем как наш больничный психотерапевт! – рассмеялась Холлис, но на вопрос не ответила.
– Извините, это просто профессиональная привычка. Должно быть, я слишком часто спрашиваю людей о том, что они думают и что чувствуют по тому или иному поводу. Впрочем, сейчас мне действительно интересно… Предположим, операция прошла успешно и вы снова сможете видеть… Как вам кажется, это поможет вам забыть все, что с вами произошло, и начать с чистого листа?
Холлис не особенно хотелось говорить об этом, но неожиданно для себя она сказала:
– В каком-то отношении, безусловно, – да, поможет. Если ко мне вернется зрение, это будет означать, что он так и не сумел меня победить, уничтожить, как ни старался. Я снова смогу рисовать, как раньше, а для меня это важно. Очень важно. Как минимум у меня будет занятие, которое поможет мне не сойти с ума.
– Я уверена, вы снова сможете рисовать, но сомневаюсь, что ваше искусство не… не изменится, – сказала Мэгги. – Происшедшая с вами трагедия не могла не повлиять на ваше мировоззрение. Вы, наверное, и сами чувствуете, что изменились.
– Вы имеете в виду сны? – прерывающимся голосом спросила Холлис.
– Да, – ответила Мэгги все так же спокойно и даже чуть небрежно, словно в ее словах не было ничего необычного. – Ваши сны стали тревожными и куда более яркими, выпуклыми, реалистичными. Вы стали часто просыпаться по ночам, даже если вам не снятся кошмары. Все ваши чувства обострились. Вы быстрее реагируете на малейшие внешние раздражители. Извините, что я снова говорю как врач, – улыбнулась Мэгги, – но поверьте моему опыту, это будет продолжаться. Пройдет немало времени, прежде чем вы снова почувствуете себя в полной безопасности. Если, конечно, это вообще произойдет.
– Что ж, вы, во всяком случае, гораздо откровеннее, чем наш психотерапевт. – Холлис усмехнулась.
– Я не вижу никаких причин приукрашивать действительность. – Мэгги пожала плечами. – Вы – умная женщина, к тому же в последние недели у вас было достаточно времени для размышлений. Для вопросов и ответов, загадок и отгадок. Я думаю, вы ясно представляете себе, что в вашей жизни уже изменилось и еще изменится. Ваше искусство, бесспорно, будет другим, только не спрашивайте – каким; этого я все равно не могу сказать, хотя бы потому, что не видела ваших прежних работ.
– Да, вы, конечно, правы. – Холлис с такой силой вцепилась в подлокотники кресла, что побелели пальцы. – Все изменится. Но как изменится?..
Мэгги покачала головой.
– Вы узнаете это, когда начнется ваша новая жизнь. До тех пор мы с вами можем только гадать. Впрочем, в живописи вы почти наверняка придете к простым, суровым формам и ярким краскам. Вы можете зациклиться на одном или нескольких образах, которые будут неотступно преследовать вас, пока вы не выплеснете их на холст вместе с вашими подсознательными чувствами и переживаниями.
– Вы хотите сказать: я буду рисовать только ножи, похожие на тот, которым он вырезал мне глаза?
– Не обязательно. Это может быть любой другой предмет, который символизирует для вас жестокость, насилие, трагическую утрату. – Голос Мэгги по-прежнему оставался ровным, спокойным, но теперь в нем звучали сострадание и понимание.
Холлис судорожно вздохнула:
– Раньше я даже мыслила образами, а не словами, не представляю, какие зрительные образы могут остаться после того, что случилось. Я помню только темноту, непроглядный мрак – и ничего больше. Как же я смогу что-то изобразить, если я ничего не видела?
– Да, ты ничего не видела, но были другие ощущения, они-то и заполнят для тебя эту темноту. Ты нарисуешь то, что ты чувствовала, слышала, к чему прикасалась. И что прикасалось к тебе.
Холлис содрогнулась.
– Это было Зло. Само Зло! Как я смогу его нарисовать?
– Этого я не знаю. Но ты сумеешь. Больше того, тебе придется нарисовать Зло, чтобы придать ему форму. Ведь именно этим и занимаются художники, это их работа.
– А ты? Ты тоже придаешь форму Злу?
– Я? Наверное, да. Во всяком случае, я стараюсь, чтобы оно обрело конкретное лицо.
Холлис невесело рассмеялась:
– Как ужасно подшутила надо мной судьба! Я приехала в Сиэтл как раз для того, чтобы начать новую жизнь. Примерно полгода назад я получила наследство – не слишком большое, но достаточное, чтобы бросить малевать глупые рекламные картинки и потратить пять лет, пытаясь выяснить, достаточно ли у меня таланта, чтобы стать настоящим художником. Но не успела я толком оборудовать студию, как… все это случилось. – Она вздохнула. – Говорят, судьба играет человеком, но лично мне кажется, что ее любимое занятие – давать нам пинка под зад как раз тогда, когда нам кажется, что все в порядке, что лучше и быть не может.
– Да, я тоже все больше и больше склоняюсь к подобному выводу. – Мэгги немного помолчала и добавила: – Наверное, не стоит даже спрашивать, не замечала ли ты чего-нибудь подозрительного или странного накануне нападения? – К этому моменту обе незаметно перешли на «ты».
– Например?
– Например, странных телефонных звонков. Посторонних людей у подъезда. Еще чего-нибудь?
– Нет, я не заметила ничего странного. Если он и следил за мной, то я его ни разу не видела. Теперь-то мне даже подумать об этом жутко!.. Как ты думаешь, почему он выбрал именно меня?
– Не знаю. Полиция пока не нашла ничего, что объединяло бы тебя с… с тремя другими женщинами. Вы все были очень разными, и не только внешне. Профессия, стиль жизни, возраст. Впрочем, он, похоже, предпочитает женщин в промежутке между тридцатью и двадцатью пятью.
– Какое страшное слово – «предпочитает»!.. – Хол-лис снова вздрогнула. – Можно подумать, речь идет о людоеде из сказки!
– Он и есть людоед, – спокойно ответила Мэгги, но в голосе ее впервые за все время послышалось легкое напряжение. – Не человек. Зверь. Хуже зверя! Поэтому, – добавила она, – ты не должна терзаться. Ты не виновата, что он напал на тебя. Просто ты лучше других удовлетворяла его, гм-м… – она чуть не ляпнула – «эстетическое чувство», – …запросы.
– Как ты думаешь, – снова спросила Холлис, – он сделает это снова?
– Да.
Столь быстрый ответ озадачил Холлис.
– Он будет снова и снова калечить женщин, пока его не остановят, – проговорила она, словно размышляя вслух. – Но почему? Зачем он это делает?
Теперь Мэгги ответила не сразу:
– Я уверена, что психиатр назвал бы тебе сразу несколько причин. Причины есть всегда. Иногда их можно понять. Даже чудовище в человеческом облике всегда руководствуется какими-то своими глубинными инстинктами и желаниями.
– Но настоящая причина только одна, я угадала? – спросила Холлис почти шепотом. – Одна-единственная главная причина, которая определяет все его действия и поступки!
– Да. У каждого такого хищника всегда есть одна главная причина, главный побудительный мотив.
Слегка наклонив голову, Холлис прислушивалась к этому голосу, такому обманчиво-спокойному, ровному, мягкому. На мгновение ей даже показалось, что за этим голосом она слышит, нет, не мысли, а, наверное, только эхо мыслей Мэгги.
В нем, в этом отзвуке чужих чувств, было что-то холодное, не просто холодное – ледяное. Словно где-то в полярной ночи, в штормовом море сталкивались и звенели промороженные глыбы льда.
Что это было? Может быть, страх? Знание? Понимание?
Холлис не осмелилась спросить об этом вслух. Почему? Может быть, просто потому, что слишком плохо знала Мэгги, хотя они уже почти час называли друг дружку на «ты». А может, все дело было во внезапном осознании того, что собственное воображение завлекло ее слишком далеко во мрак, царивший под плотными бинтами, закрывавшими ее глаза.
Усилием воли Холлис заставила себя сосредоточиться на главной теме их разговора – на побудительных причинах, которые превращают обычного человека в чудовище.
– Он делает это просто потому, что ему это нравится, – сказала Мэгги.
Холлис глубоко вздохнула. Она только сейчас поняла, что последние несколько секунд вообще не дышала.
– Д-да, пожалуй, – согласилась она. – Я почувствовала что-то в этом роде. То, как он прикасался ко мне. Он не лапал меня, нет – он вел себя так, словно его восхищала моя кожа, мой запах. Так мужчина любуется только что купленной дорогой машиной.
– Ему понравился твой запах?
– Мне так показалось. А может быть, он просто хотел запомнить его, чтобы вспомнить… потом. Во всяком случае, он… принюхивался. Я чувствовала его дыхание на горле, на груди, животе… везде. Я слышала, как он сопит. К этому времени я уже перестала… просить. – Холлис говорила и не узнавала своего голоса. Слова как будто сами выскакивали из нее, все быстрей и быстрей. – Он связал меня, так что я не могла двинуться. Когда я в первый раз пришла в себя, то поняла, что он ослепил меня. Я пыталась вырываться, я боролась, кажется, я даже проклинала его, но все было бесполезно. Как бы громко я ни кричала, как бы ни сопротивлялась, на него это не действовало. Он сделал что хотел. Изнасиловал меня. А потом, когда я перестала кричать и проклинать его, он избил меня. Он действовал как-то очень методично, почти спокойно, а мне понадобилась вся моя сила воли, чтобы не закричать. В других обстоятельствах я бы, наверное, не выдержала и завизжала от боли, но мне не хотелось доставить ему это удовольствие. Я не проронила ни звука, только прислушивалась.
– Что ты слышала, Холлис?
– Его. Как он дышит. Он все время молчал, но пару раз мне послышалось, что он что-то напевает себе под нос. Нет, слов я не расслышала, но мелодия показалась мне знакомой. И еще…
– Что?
– Было еще что-то. Как будто какой-то звук, который меня взволновал. Мне казалось, я узнала его – или должна была узнать. Но сейчас я не помню. – Холлис почувствовала, что Мэгги наклонилась вперед. Прохладная ладонь накрыла ее пальцы.
– Ты вспомнишь, когда сможешь.
– Но ведь все остальное я помню! Я подробно помню все гнусности, которые он со мной проделал, помню даже, что, когда он наклонялся надо мной, у него изо рта пахло мятной жевательной резинкой. Я помню запах мыла «Айвори», помню, какой горячей и скользкой от пота была его кожа, когда он прижимался ко мне или садился на меня верхом. Я прекрасно помню, как он… удовлетворенно покряхтывал, когда насиловал меня. Я помню все, Мэгги! Все, кроме этого. Скажи, почему?
– Значит, есть какая-то причина. У всего на свете есть причина.
– Ты хочешь сказать, мое подсознание мешает мне вспомнить? Но почему?! Я подробно помню, как он издевался и мучил меня, а какой-то звук – забыла… Ведь это просто звук, Мэгги!
– Я не знаю, – мягко ответила она. – Но мы это узнаем. Обязательно узнаем, обещаю. – Мэгги пошевелилась на стуле. Холлис показалось – она услышала, как Мэгги судорожно сглотнула, но голос, к которому она уже начинала привыкать, звучал по-прежнему спокойно, почти безмятежно.
– Давай начнем сначала, Холлис. Можешь ты по порядку рассказать мне все, что случилось с тобой с того момента, когда он тебя схватил?
– Да, – ответила Холлис. Ее пальцы пошевелились и крепко стиснули ладонь Мэгги. – Могу. Теперь могу.
Палата, в которой лежала Холлис Темплтон, находилась в конце длинного и необычно тихого коридора на третьем, самом спокойном этаже больничного здания. Врачи считали, что постоянный шум и суета, царившие в коридорах других этажей, могут повредить их пациентке. Должно быть, поэтому Джон поймал себя на том, что старается ступать как можно осторожнее.
Он дошел до угла, никого не встретив. Но стоило свернуть, как он тотчас остановился и попятился. В коридоре, привалившись спиной к стене у двери палаты Холлис, стояла Мэгги. Голова ее была низко опущена, и курчавые рыжие волосы скрывали лицо. Даже издалека Джон отчетливо видел, как плечи ее вздрагивают от рыданий.
Прежде чем она успела заметить его присутствие, Джон снова отступил за угол и вернулся по коридору к дверям комнаты ожидания. Он был глубоко потрясен, хотя из упрямства не хотел себе в этом признаться.
Колдовство? Магия? Нет, понял он, то, что делает Мэгги, – это не магия и не дешевые психологические трюки, которыми в базарный день развлекают толпу угадыватели мыслей, гипнотизеры и прочие мошенники. Не важно, действительно ли ее способности относились к области паранормального, как утверждал Квентин, или же она была наделена природной наблюдательностью и интуицией, которые помогали ей угадывать подлинные чувства других людей. Главным – и бесспорным – было то, что Мэгги по-настоящему страдала вместе с теми, кому пыталась помочь, и Джон впервые задался вопросом, имеет ли он право требовать от нее подобной самоотверженности.
Потом Джон задумался, почему Мэгги все-таки делает это, почему она выбрала путь нечеловеческих страданий – пусть и ради благородной цели. Он, разумеется, мог нанять лучших частных детективов, которые раскопали бы для него все прошлое Мэгги и в конце концов отыскали бы причины столь нерационального поведения, но собирать информацию подобным образом было не в его правилах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47