Владелец лесопильного завода встретил свою жену. Последние пассажиры покинули поезд. Солдаты из задних вагонов строились на перроне.
Лена и Ланговой одни стояли на станционном крыльце. Денщик караулил вещи внизу. Сумрачные горы, заслоняя небо, обступали станцийку со всех сторон. Внизу, в котловине, мигали огни поселка, горели багровые костры, вырывавшие из темноты полотнища военных палаток.
- Нет, Лена, вы не можете остаться здесь одна, - глухо говорил Ланговой. - Право, пойдемте с нами. За перевалом начинается узкоколейка, и там нас ожидает специальный поезд...
- Я буду ночевать здесь, - тихо повторила Лена.
- Но где же? Вы никого не знаете, гостиницы здесь нет...
- На станции. Ночуют же другие...
- Слушайте, Лена, это просто неразумно. В конце концов, если вы не хотите ехать со мной на рудник и отказываетесь вернуться, то ведь вы же сами говорили, что вам нужно до Сицы... По крайней мере, мы проводим вас до Сицы, вам не страшно будет одной переходить перевалы, вам не придется часами ожидать поездов...
- Не хитрите, Ланговой...
- Зачем вы обижаете меня в последнюю минуту? Я никогда не хитрил с вами. Не думаете же вы, что я потащу вас силой, если вы пожелаете остаться на Сице?
- Не хитрите перед самим собой...
- Лена, сейчас не до психологии, это просто смешно. Ну, почему бы вам, действительно, не поехать с нами до Сицы?
- Вы хотите знать?.. - Лена прямо посмотрела на Лангового. - Я думаю, мне невыгодно дальше двигаться с вами, вы можете скомпрометировать меня...
- Скомпрометировать?! Перед кем?..
- Перед партизанами.
- Вот как!..
Ланговой замолчал.
- Прикажите дать мне мой саквояж, - сказала Лена. Ланговой молча смотрел на нее.
- Лена, - сказал он, - остались последние мгновения, когда я еще могу видеть вас и говорить с вами...
- Как вы любите драматические положения!
- Мне хочется сказать вам, что я всегда любил и люблю больше своей жизни только вас одну и что я глубоко и непоправимо несчастлив... Я прошу вас только об одном: положите себе руку на сердце и с последней силой правды скажите, не можете ли вы пересмотреть наново все то, что было, и вернуть то чувство любви и доверия ко мне, которое у вас было... вернуть хотя когда-нибудь?.. Не отвечайте сразу. Я вас прошу... Подумайте над этим...
- Дайте мой саквояж, - протяжно сказала Лена.
- Значит, кончено?..
Лена молчала.
- Тимофей! Дай саквояж Елены Владимировны...
Приняв саквояж, Ланговой некоторое время подержал его в руке, - это было последнее, что еще связывало их, потом протянул Лене.
- Прощайте, Лена...
- Прощайте, Ланговой...
Лена взялась за ручку двери и на мгновенье остановилась. Она слышала шаги Лангового по ступенькам. Шаги смолкли.
- Лена!.. - позвал Ланговой.
Лена распахнула дверь и вошла в станционное помещение.
XLVI
Перекинув через руку пальто, а в другой держа саквояж, Лена стояла на перевале. Было не более шести утра. Клочья тумана ползли по склонам гор, а в долинах и распадках туман лежал еще густыми полосами. Мутное солнце только поднялось над дальним гребнем; на перевале, где стояла Лена, набухшие за ночь, готовые распуститься почки золотились в росе. Возле трех палаток под деревьями стоял американский солдат с ружьем; другой, с намыленным лицом, брился, сидя неподалеку на складном стуле, пристроив на ветке зеркальце.
Мимо Лены по узким поблескивающим колеям ползли через перевал на стальных тросах вагонетки без людей: груженные углем - в сторону Кангауза, пустые - вниз, куда смотрела Лена. Вагонетки, уголь, тросы были мокры от росы. Внизу выступали в тумане строения какой-то станцийки, будка электрического подъемника, штабеля дров и леса. Маленький паровоз "кукушка", посвистывая, сновал по путям, и дым его смешивался с туманом. Это была станция узкоколейки.
В одной из пустых вагонеток, движущихся со станции Кангауз, лежало двое рабочих с задранными кверху ногами. Увидев Лену, они быстро убрали ноги.
- Садись, - подвезем! - крикнул один, откидывая стенку.
Лена бросила им саквояж и пальто и сама вскочила на вагонетку.
- Далеко едешь, товарищ? - спросил рабочий, пригласивший ее.
- На рудник... - запнувшись, сказала Лена.
- Учителька, что ли?
- Да, учительница...
Вагонетка круто ползла книзу; золотящиеся почки и палатки американцев, казалось, повисли над головой.
...Меня маманя упреждала,
Я мамани не жалел...
тоненько и сипло запел второй рабочий.
- Скажите, поезд на рудник скоро будет? - спросила Лена.
- Да тут ведь расписаниев нету... Однако скоро должен быть, что-нибудь уж повезут... Ну-ка, Ваня, готовься, а то под бункер уйдем... Прыгай, товарищ учителька! - сказал первый рабочий, откидывая стенку.
Лена выпрыгнула, рабочие подали ей пальто и саквояж и выпрыгнули сами, - вагонетка погрузилась в какую-то темную пасть.
Лена, не спавшая всю ночь, прикорнула на солнышке возле станции, где уже сидели группы ожидающих поезда рабочих и работниц. Проснулась она оттого, что кто-то толкнул ее в плечо.
- Вставай, девка, поезд проспишь, - говорила пожилая женщина в рваном переднике.
Женщина подхватила корзинку с проросшим картофелем и кинулась к составу из трех вагончиков, в которые, смеясь и толкаясь, лезли люди с мешками, корзинками и инструментами. Лена, не решаясь принять участие в этой давке, растерянно прошла вдоль состава со своим саквояжиком.
- Ваня! А учительку-то нашу забыли!.. - раздался знакомый голос, и с площадки заднего вагона, сплошь забитой людьми, протянулись к Лене две жилистых руки. - Давай сюда свои причиндалы... Ваня, держи!..
- Да тут местов нету! - роптал кто-то.
- Ну, как нету, - гляди, кака она тоненька, учителька-то...
- А саквояж куда, на голову?
- А саквояж к тормозу привяжем, - лениво говорил Ваня.
- А ежели тормозить?
- А ежели тормозить - отвяжем, - лениво отвечал Ваня в то время, пока первый рабочий подсаживал Лену.
Облитые солнцем хвойные леса, искрящиеся водопады, овраги с остатками почерневшего снега, нежные перья облаков, вербовый пух мчались мимо Лены; в лицо бил вольный, пахнувший смолой ветер, на сарафане оседала пыль. Сильная жилистая рука придерживала Лену, обняв ее ниже груди, но Лена не только не испытывала неловкости, но чувствовала необыкновенную благодарность и доверие к этой руке.
Ее радовало то, что никто не обращал на нее внимания и не заговаривал с ней, и то, что люди, забившие площадку позади нее, свободно, весело и безбоязненно ругали власть, хвалили партизан и хвастали их успехами, как своими, изрядно, должно быть, привирая.
- Заходит он на вокзал, прямо в буфет первого классу, кругом дамы, офицерья, - мурлыкал чей-то самодовольный голос, - ну, ведь он тоже оделся по форме, честь честью, принимают его за своего. Подходит это он к стойке, стакан водки выпил, селедочкой закусил и - прямо на телеграф. Сразу дверь на ключ, достает револьвер. "Вызови мне, - говорит телеграфисту, - по прямому самого атамана Калмыкова!.." - "А вы, извиняюсь, кто такой будете?" - "А я партизан Бредюк, хоть это, говорит, впрочем, не ваше дело..." Телеграфист, понятно, полны штаны напустил, давай вызывать...
- Вот это - да! - засмеялись вокруг.
- Достукался он до самого атамана. Тот передает. "Я - атаман Калмыков. Кто требует?.." - "Партизан Бредюк требует". - "Что тебе надо, бандит?" "Надо мне, ваше превосходительство, послать вас к такой матери, а поезд твой я все одно взорву и тебя, гада, белопогонника, в пролубь спущу. Точка и амба!.."
- Тю-тю! Во, проздравил атамана!..
- А как же он обратно вышел?
- Так и вышел. Телеграфиста припугнул: "Ежели ты, говорит, гнида, шум подымешь, я тебя под землей найду". Дверь с обратной стороны закрыл, на лошадь и - айда...
- Смело!
- Этот Бредюк начудит!
- Что - Бредюк! Вот под Ольгой, говорят, командир Гладких, так это командир...
- Да и уж наш Мартемьяныч, думаю, не подгадит: слыхать, скоро на рудник пойдут...
- И то пора, а то ни жратвы, ни денег, детишки с голоду пухнут...
- Детишки - что: им не впервой пухнуть. Главное дело, беляки силу набирают. Ночью опять эшелон прошел. Говорят, новый начальник гарнизона...
- Этот подвернет гайку еще чище...
На противоположном конце площадки двое внезапно и неизвестно из-за чего подрались. Их быстро уняли, но они еще долго матерились, попрекая друг друга.
С этой группой рабочих, часам к трем пополудни, пройдя еще один перевал с ползущими через него, как бурые черви, вагонетками, Лена добралась до станции Сицы. Чтобы избежать расспросов, почему она остается здесь, ей пришлось выждать за станционным сараем, пока отойдет поезд. Потом она расспросила дорогу в деревню Хмельницкую и храбро двинулась в путь.
Обливаясь потом, она перекладывала пальто и саквояж из одной руки в другую; наконец ей стало ясно, что она не в состоянии донести обе вещи. Тогда с небрежностью человека, которому вещи достаются без труда, Лена выбросила пальто в кусты.
Дорога шла тайгой через горы, лес стоял безмолвен; никто не обгонял Лену, никто не встречался ей; слышен был шорох каждого сухого листа. Лена перевалила одну гору, за ней виднелась другая. Дорогу обступали чудовищные нагромождения бурелома: вывороченные с пластами земли корни упавших дерев стояли, как пирамиды.
Жуть овладевала Леной. Что, если она не успеет дойти до деревни и ей придется ночевать одной в этом бору? Она убыстряла шаг, бежала, спотыкалась, падала, подбирала саквояж и снова шла, прерывисто дыша, держась рукой за сердце.
Весенний мутный поток с выступающими из него склизкими валунами с ревом перегораживал дорогу. Лена походила возле, отыскивая кладку или упавшую тесину; потом, как была, в красных сапожках вступила в ледяную воду. Вода била выше колен. Приподняв в дрожащей от напряжения руке саквояж, Лена все же выбралась на другой берег и побежала, даже не вылив из сапожков воды.
И вдруг за поворотом дороги оборвался лес, и перед Леной раскинулся просторный, залитый вечерним солнцем луг в яркой мураве, подснежниках и фиалках. В дальнем конце его виднелась поскотина в молодых кустах, за кустами выступали тесовые и соломенные крыши изб и колодезные журавли. И Лена едва удержалась от слез, когда над одной из крыш увидела поникший красный флаг.
Из кустов вышел пожилой крестьянин в войлочной шляпе - в сопровождении мальчика-подростка лет тринадцати. Крестьянин был опоясан патронташем и в руке, как палку, держал ружье.
- Стойте! Кто такая будете? - спокойно спросил он, пощипывая пальцами козлиную серую бородку.
Лена растерялась, не зная, как назвать себя.
- Я иду из города... Мне нужен штаб или комитет партизан... Там должен быть мой отец...
- Отец? - недоверчиво переспросил крестьянин. - Кто он будет, ваш отец?..
- Доктор Костенецкий...
- Владимир Григорьевич?
- Да, да... - радостно сказала Лена.
- Ловко!.. - Лицо крестьянина распустилось в улыбке. - А я и не знал, что у него дочка есть. Вы, видать, в городу жили? Учились, что ли?
- Вот-вот...
- Ловко!.. А и вымочились же вы! Вода еще больно студена, как раз заклечетеешь. Гриня! Проводи девку до избы, скажи... Да нет, видать, самому придется. Держи-ка амуницию...
Он передал мальчику ружье и патронташ.
- Значит, ты близко не подпущай, а сдалека кричи: "Стой! Кто идет?" Ты не гляди, что я вот ее до себя допустил, потому я уж видел: идет девка одна... Ежели скажет: "Свой", - расспроси и к председателю сведи, а ежели видишь - беляки, стреляй три раза и беги в кусты, чтоб не поймали... Пойдем, девка!..
- У нас тут караул подворно, - пояснял он, шагая с Леной в деревню, ну, старшой у меня в отряде в Перятине, а этот еще мал, а бабы к этому делу не способны - приходится самому... Так вы, значит, дочка Владимира Григорьевича? Ловко!.. Да ведь я его хорошо знаю. И то сказать, кто его не знает... Он ведь все в Скобеевке живет. И в штабу работает, и больных лечит... Степан! - окликнул он парня, ладившего борону во дворе. - Беги к председателю, скажи, чтобы в карауле меня заменил, - у меня гости: дочка скобеевского доктора приехала. А то парнишка мой, боюсь, по коровам палить начнет...
Парень, отложив борону, побежал впереди них по улице, по которой уже ложились вечерние тени.
- Вот он, дворец мой, - сказал крестьянин, останавливаясь возле одной избы. - Не побрезгуйте...
Женщина в повойнике возилась возле печи; из темного угла глянули хмурые лики образов. Женщина вопросительно подняла голову, задержав в печи ухват.
- Вот привел тебе дочку Владимира Григорьевича, что лечил тебя, не забыла?.. Ты эти дела бросай, беги к соседке за самогоном, надо девке ноги растереть... Яйца-то у нас еще остались. Яишенку бы не грех. Садись, девушка, давай свою хурду...
- Скажите, я подводу здесь достану? - спросила Лена, садясь на скамью.
Крестьянин, став на одно колено, стащил с нее сапожки, мокрые чулки.
- Подводу как не достать... Добрые сапожки, а пропасть могут. Ну, мы в них овса насыпем, а к утру смажем, и ловко будет...
Он выспрашивал городские новости - "много ли силы этой, японцев, идет", и "можно ли купить что", и "что это за новые деньги Колчак выпустил", и "что про Советскую Россию слыхать". Лена, напрягая память, выкладывала все, что читала и слышала, и ей было стыдно, что она ничего не может толком рассказать ему.
Дверь в другую половину избы, с закрытыми ставнями, была приотворена; женщина в темноте однообразно качала люльку и тоненько-тоненько напевала что-то нерусское.
- Вот он, самогон! Теперь у нас дело ловко пойдет... - сказал крестьянин, принимая от жены бутыль. - Да нет, сама налей...
Он подставил свои, в коричневых мозолях, ладони.
Спускались сумерки; в печи шипела яичница; Лене покалывало ноги, жар поднимался выше колен, по всему телу разливалась истома, смыкались веки. Крестьянин, склонившись перед Леной на коленях, все растирал и растирал ей ноги шершавыми бережными ладонями, и Лена уже сквозь дрему слышала, как позвякивает кольцо от люльки и тоненько-тоненько поет женщина:
Трансваль, Трансваль, страна моя,
Горишь ты вся в огне...
XLVII
При свете ночника и лампады они ужинали - крестьянин, его жена, сноха, дочь, вернувшаяся с огорода, сынишка, снятый с караула, и Лена. Они сидели вокруг стола и ели из общей миски деревянными ложками, подставляя куски хлеба, чтобы не капало на стол, - это походило на игру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76