Мы завернули за угол. Картина та же. «Тойота» сердито фыркала, сочувствуя нам, и, казалось, сама рыщет в поисках свободного крохотного местечка у тротуара. Я уверена, она готова была сжаться в комок, лишь бы припарковаться и выпустить нас поскорей.
Наконец мы нашли место. Но на этой улице были самые коварные счетчики. Стоять можно лишь полчаса. И снова беги, не опоздай бросить в щель монету. Иначе — штрафная квитанция на ветровом стекле, аккуратно засунутая под «дворник» — 25 долларов как не бывало.
И каждый раз, когда я спешила из его отеля, порой полуодетая, на выручку моей «Тойоте» с пятьюдесятью центами в руке, чтоб успеть до злополучного срока бросить их в ненасытную щель счетчика, моя машина смотрела на меня виновато и преданно, смущаясь, что причиняет мне столько хлопот. А когда случалось ей получить квитанцию под «дворник», она встречала меня с таким виноватым видом, словно не я, а она в этом повинна.
Я опустила в счетчик монеты, повернула рычаг, и стрелка на циферблате, дрогнув, стала отсчитывать жалкие тридцать минут, которые нам эта бездушная тварь отпустила для любви. Я ударила по головке счетчика кулаком. Моя «Тойота» замерла у кромки тротуара, вся напряглась, словно тоже прислушиваясь к еле слышному тиканью счетчика.
— Ну, не скучай, — ласково хлопнула я ее по крыше. — Мы быстренько. Через полчаса прибегу и выручу тебя. А ты не трусь, не давай себя в обиду.
В его комнате мы раздевались молча и быстро, без суеты, но и без пауз. Я уж совершенно разделась. На мне оставались лишь трусики. Крошечное, в обтяжку синтетическое бикини с лиловыми цветочками по белому полю. Точно такие же, что меня угораздило покупать сегодня на Орчад-стрит. Я уже сунула пальцы под резинку, чтоб спустить их вниз по бедрам, как перехватила его взгляд. И он вспомнил Орчад-стрит.
— Раздень меня, — попросила я.
Никогда прежде я этого не делала. Я не люблю, чтоб с меня снимали штанишки. Я это делаю сама. Иначе мне кажется, что кто-то, не имеющий на это права, посягает на мою свободу, подчиняет меня себе.
В моих ушах, как удары по барабанной перепонке, снова загремели злые слова, с хулиганской подчеркнутостью плюнутые мне в лицо:
— Почему я должен смотреть на трусики, которые скоро с тебя будут стаскивать нетерпеливыми пальцами ебари в Европе?
— Раздень меня, — повторила я.
Он набычился. Будто ожидая подвоха. Потом опустился на колени у моих босых нот, взялся пальцами за резинку трусиков, коснулся ими моего тела, и я почувствовала его нетерпеливую дрожь.
У меня закружилась голова. Я уперлась ладонями в его плечи, чтоб не упасть. А он мелко подрагивающими пальцами бережно, миллиметр за миллиметром, опускал прохладную синтетическую ткань вниз, к коленям, и, когда открылся в темных завитушках лобок, обессиленно ткнулся туда головой и замер.
Я часов не ношу, а его, очевидно, остановились, захлебнувшись от нашей страсти, наполнившей до предела всю комнату.
Мы никак не могли прикинуть, сколько времени прошло. Полчаса? Час? Бедная «Тойота». Она наверняка стоит и плачет со штрафной квитанцией на стекле, как с бельмом на глазу
— Бог с ним, со штрафом, — сказал Олег. — Я заплачу.
— Нет, милый, — мотнула я головой, торопливо одеваясь. — Я за любовь денег не беру. Считай меня блядью, проституткой, сукой. Вот такая я. Бесплатная. А ведь что мне сунуть в руку 25 долларов, что уплатить полиции за мой автомобиль — один черт. Не нужно быть великодушным.
Он тоже стал поспешно одеваться, поругиваясь сквозь зубы:
— Чертов город! Иметь в Нью-Йорке автомобиль — больше хлопот, чем с грудным ребенком. Только сунешься ночью к жене, а он, стервец, и поднимает рев.
В лифт мы вбежали, я — застегивая пуговицы на рубашке, а Олег — никак не совладая с заупрямившейся «молнией» в штанах.
Квитанции на «Тойоте» мы не нашли. Но мы не нашли и «Тойоту». Ее место пустовало, и наглый счетчик, как кобра, ставшая на хвост, уставился на нас ухмыляющимся циферблатом.
Сомнения не было. Машину угнала полиция. И теперь, чтобы ее выручить, придется уплатить 75 долларов.
Я на миг представила, как корчилась и стонала моя «Тойота», когда бессердечные полисмены задрали ей нос краном, больно прищемив бампер, подогнали под нее арестантскую тележку, безжалостно стянули тросом и поволокли на прицепе, как преступницу, на глазах у праздных и равнодушных прохожих.
Олег остановил такси. Мы поехали поперек Манхэттена к Гудзону. Туда угоняют арестованные автомобили.
За железной сетчатой оградой, действительно, как в тюрьме, а вернее в концентрационном лагере, стояли пыльной кучей сотни несчастных машин всех марок, всех цветов и всех возрастов.
Я искала глазами желтый цвет. Но желтые пятна рябили во множестве среди серых, красных, зеленых. Машины стояли неровными рядами, такие разные по происхождению и форме и такие одинаково скучные, какими бывают только арестанты.
Олег захотел взять на себя половину расходов, но я отклонила такое проявление рыцарства.
— Завтра тебе нечем будет платить за гостиницу.
— А что тебе останется для Европы?
— Обойдусь.
— Ну, это уж мы знаем, каким путем. Дорого тебе обойдутся чужие ужины.
— Не сотрется. Что-нибудь останется.
Олег наливался черной злобой. Но, слава богу, полисмен уже вел нас мимо бесконечных автомобилей, жалких, грустных арестантов, к нашей недотепе, и затлевшая ссора погасла, так и не вспыхнув пламенем.
«Тойота» стояла между «Бьюиком» и «Фордом» и выглядела карманным воришкой среди двух здоровенных громил-гангстеров.
Мне это не показалось. Я это видела.
Завидев нас, «Тойота», как обиженный щенок, припала на передние колеса, словно выдавив из них воздух, и заскулила виновато и счастливо.
— У тебя на глазах слезы, — удивился Олег, тоже растроганный. Но не так, как я.
Я вытерла кистью руки глаза и прикусила губу.
— Сколько я с тобой, ни разу не видел у тебя слез. Даже когда я унижал тебя, ты оставалась непроницаемой. Ты что, не умеешь плакать?
— На людях плакать — слишком большая роскошь. Слезы — это слабость. А слабостью легко воспользоваться.
— Хорошо ты себя выдрессировала. Даже страшно.
— Почему страшно? Я ведь, дорогой, тоже плачу. Но когда никого рядом нет. Когда я одна в машине на автостраде и кругом стада автомобилей и ни одной живой души, я даю волю слезам… за все обиды, что мне нанесли такие вот друзья, как ты. И свидетель этому один. Моя «Тойота Королла». Она не воспользуется моей слабостью, не сочтет меня дурочкой, не обидит фальшивым сочувствием. Она повздыхает и потащит меня дальше. А куда? Она думает, я знаю. А я не знаю.
Мы остановились в мотеле. В каком? Мотели одинаковы по всей Америке, как близнецы. Их можно различить лишь по месту расположения. Даже не по ландшафту. Ландшафты тоже похожи. Автострады и рекламы придали американским ландшафтам убийственное однообразие.
Поэтому самым верным будет такое определение: мы остановились в безликом мотеле на таком-то градусе северной широты и таком-то градусе западной долготы. Самый точный адрес — и слепой найдет, если мы вообще кому-то нужны. Но, слава Богу, мы никому не нужны. Им до нас никакого дела и нам нет никакой надобности в них.
Значит, мы нужны друг другу?
Это тоже вопрос. Мы нужны друг другу постольку, поскольку каждый из нас в отдельности взвыл бы от одиночества и, может быть, вскрыл себе вены, чтоб испачкать, испоганить своей кровью стерильно-чистое белье в мотеле, вымазать его лакированные стены, прожечь нашей ядовитой желчью эти розовые пушистые ковры, такие мягкие, такие удобные, глушащие любой звук, что кажется, ты не живой, а призрак, летающий по клетке. Очень удобной клетке. С белоснежной эмалевой ванной, хромированными кранами и душем, с пластиковой занавеской в неживых цветочках, с мертвым светом из-под элегантных, не утруждающих глаз матовых плафонов. С вечно закрытым окном на всю стену и уныло гудящим кондиционером. Дающим в любую погоду ровную прохладу, до несносности ровную, как компресс на воспаленном лбу. Эта прохлада пахнет синтетикой и лекарством.
По всей Америке, от побережья до побережья, в тысячах одинаковых мотелей, в миллионах одинаковых комнат ложатся в одинаковые кровати, предварительно помывшись одинаковым мылом с одним и тем же клеймом на обертках и тем же клеймом на до безобразия чистых махровых полотенцах, которые сложены в ванной высокой стопкой, втрое превышающей каждодневную потребность нормального человека, совсем неодинаковые люди, все стремление которых — тоже стать одинаковыми.
Моя любимая страна избыточного изобилия уже вывела инкубаторный экземпляр среднего американца. Эта биологическая особь — и он и она — имеет свой первый признак: избыточный вес. Шире нормального зад, тяжелые бедра, бесследно растворившуюся талию. Диеты, режимы, оздоровительные клубы — пустой треп, помогающий убивать праздную скуку, и рай для шарлатанов с медицинскими дипломами, стригущих купоны с доверчивых и тупых толстозадых баранов, одетых в брюки независимо от пола.
— Следите за своим весом! — главный лозунг Америки, ее хрюкающий стон.
Где-то на планете истошно, придушенно кричат:
— Свобода, равенство, братство!
Где-то, не совсем искренне, но все же с завидным вдохновением требуют, не знаю у кого:
— Миру мир!
Или же пытаются уговорить самих себя, что:
— Человек человеку — друг, товарищ и брат.
— Следите за своим весом, — с одышкой, астматически отдувается Америка. Цитадель свободного мира. Сладкая приманка, недосягаемая мечта остального человечества, лишенного благословенного американского гражданства.
Это очень похоже на анекдот, рассказанный мне Олегом на автостраде, когда он развлекал меня в машине, не давая уснуть за рулем.
Согласно марксистскому учению, вся история человечества делится на пять формаций:
Первобытнообщинный строй.
Рабовладельческий строй.
Феодальный строй.
Капиталистический строй.
И наконец, социализм, как венец прогресса.
В исторической перспективе каждая последующая формация была, естественно, прогрессивнее предыдущей, и поэтому для людей, скажем, капиталистического общества социализм является светлой мечтой, за осуществление которой борются лучшие сыны человечества.
Русские уже пребывают в нирване осуществленной мечты человечества и из своего социалистического рая, забранного решетками и колючей проволокой, зубоскалят очень зло. Едкий, талантливый народ.
Так о чем же анекдот? Я, к сожалению, слишком растянула вступление. Но ведь мы люди другой планеты, и, чтоб понять юмор с того света, надо кое-что предварительно объяснить среднему американцу, все представления которого о России сводятся к тому, что там пьют чай из самовара, катаются на тройках и играют на таких банджо, именуемых «балалайка».
Олег и меня считает таким средним американцем и долго внушал мне, что в России уже давно предпочитают кофе, а не чай. И прежде всего хороший «эспрессо» или кофе по-турецки, а не американское пойло для коров. Самовар, при всем желании, купить невозможно. Их продают только иностранным туристам за твердую конвертируемую валюту. Троек нет и в помине. Их держат несколько штук, чтоб покатать заезжих гостей. За валюту. И балалайки покупают только иностранцы, чтоб удивить дома своих соседей, а русскому, приплати, он ее не возьмет. Ему подавай японский транзистор «Сони» и стереопластинку с воплями «битлзов». Конечно, из-под полы, на черном рынке.
Да, так о чем же анекдот?
Первобытнообщинный строй.
В каменной пещере, уютно декорированной шкурой мамонта, Она, в набедренной повязке, у очага добывает огонь трением, а Он каменным топориком высекает на стене слова лозунга «Да здравствует рабовладельческий строй — светлая мечта человечества».
Мы, американцы, достигли предела человеческих мечтаний. Мы страна Макдональдов и Хоувард Джонсонов. Мы пьем самый невкусный кофе в мире, гастрономические изыски рафинированного человечества увенчались у нас гамбургерами, рассчитанными на верблюжьи желудки, и сахариновым порошком «Свит ин лоу».
Мы производим больше всех продуктов, а едим дерьмо, без вкуса и с минимальным количеством калорий.
Вот мы сидим с Олегом в кафетерии при мотеле и поедаем это дерьмо. Пьем жуткий кофе, жуем мочало — гамбургер. На высоких хромированных стульях у стойки десяток американцев, как и мы, соскочивших с автострады переспать ночку и завтра снова сесть в свои автомобили, жуют то же самое, безо всякого выражения на лицах. Я когда-то была на молочной ферме в Мичигане и видела автоматическое кормление коров. К каждой морде насыпали одинаковый рацион концентрата, и морды меланхолично жевали и отличались друг от друга размером и формой белых пятен на черном фоне. Наши соседи по кафе отличались цветом и размером клеток на брюках.
Комнаты в мотеле, как стойла для коров, разнятся лишь номером на дверях, выходящих солдатским строем на асфальтовый плац, где против каждой двери прилег отдохнуть автомобиль обладателя комнаты.
Мы ушли из кафе с неприятной тяжестью в желудках и оскоминой на зубах. В своей комнате поспешно приняли душ. Каждый по отдельности. Какая-то все еще стоящая между нами неловкость не позволяет нам мыться вместе. Хотя в постели мы лежим обнаженные, сбросив простыни, и без всякого стеснения рассматриваем друг друга и касаемся пальцами самых интимных мест.
В комнате, как и во всех мотелях, цветной телевизор и обязательная Библия с крестом на темной обложке. Библия лежит на телевизоре. Телевизор включен, но без звука. На экране то и дело стреляют, то и дело кто-то крупным планом демонстрирует нам предсмертную агонию на своем лице. Мы звук убрали, слишком много крика и грохота, а изображение оставили. Это действует даже успокаивающе, когда видишь беззвучные страсти. Только, как муха, бьющаяся об стекло, жужжит кондиционер, охлаждая наши взмокшие от любовных страстей тела.
Наши страсти тоже беззвучны. Он сгреб меня под себя без единого слова, и я не издала ни звука, ни вздоха, пока он возился на мне, сосредоточенный и угрюмый, как ученый математик на кафедре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57