Я качу как ни в чем не бывало, а ты стоишь с задранным капотом, и хозяин твой ругает тебя на все корки и, уверена, клянется в следующий раз при покупке не гоняться за внешним лоском, а искать прочность и качество.
Конечно, не могу удержаться от злорадства, когда застревают из-за поломки аборигены — американские широкозадые «Плимуты», «Шевроле», «Форды». Дома, говорят, и стены помогают. Ан нет. Стоят, голубчики, на своих дорогах и ни взад, ни вперед. А мы победно мчимся мимо, небрежно кося фарой. И злорадствуя.
Грех, конечно. Но кто без греха? Тем более, когда в мире такая конкуренция на автомобильном рынке. Тут уж не до приличных манер и показного благородства.
Когда я в среднем ряду, зажатая с обеих сторон попутчиками, мне не на кого глядеть. Особенно по вечерам и ночью, когда впереди мерцают лишь красные огоньки и от них начинает рябить в глазах. Тогда углубляюсь в себя. Предаюсь размышлениям. Под баюкающее рычанье десятков соседних моторов, слегка одурманенная газом из множества выхлопных труб.
И, невольно, клянусь, я не люблю подслушивать, внимаю разговорам моих хозяев. Вернее, моей хозяйки — Майры и ее попутчика Олега. Я привыкла к обоим за долгий путь через весь американский континент, мы сжились, стали одной семьей, и их беды и заботы, их перемежающиеся ссорами страстные поцелуи волнуют меня, радуют и угнетают, оставляя в душе ощущение близящейся недоброй развязки.
Они спорят и ссорятся, доходят до ненависти. А потом, устав, приникают друг к другу и горько и нежно предаются любви. Потом снова спорят и ссорятся.
Я слушаю, и мне грустно. Потому что я мудрее их. Я — с Востока. За моей спиной самая древняя цивилизация. Я знаю много больше, чем знают они. Я знаю, что было, и я знаю, что будет. И от жалости к людям мне хочется взвыть во всю силу своего клаксона, так, чтобы этот сигнал тревоги прокатился над бесконечными лентами автострад, над миллионами автомобилей, мерцающих красными огоньками задних фар и несущихся вперед, безостановочно вперед.
ОНА
Я стою, вернее, нервно прохаживаюсь, на Лексингтон-авеню, между 55-й и 56-й улицами. Это место я выбрала по наитию, седьмым чувством определив, что здесь мне повезет. А также потому, что здесь иссякает неровная цепочка проституток, протянувшаяся по обеим сторонам Лексингтон от самой 42-й улицы, и, следовательно, тут я в какой-то степени застрахована от конкурентной атаки уличных девиц и их покровителей — сутенеров.
Можете меня поздравить — я стала проституткой. Даже не стала. А лишь попробовала откусить от этого куска хлеба.
Меня выгнали из дому. Точнее, я сама ушла, в который раз поссорившись с матерью и сняв с ее души грех указать мне рукой на дверь отчего дома. Ушла, оставив ее и отца стоять в прихожей с бледными лицами и трясущимися губами, но так и не отважившихся окликнуть меня, ласковой интонацией в голосе остановить на пороге, и я бы замерла, зарыдала и бросилась на шею, не к ней, а к отцу. Он-то совсем ни в чем не повинен. И любит меня. Я это знаю. Но бесхарактерен, как тряпка. И никогда не соберется с духом возразить ей.
Когда нечем заработать на пропитание, а ты молода и кожа твоя свежа, и лицо не отпугивает мужчин, и между ногами есть кое-что, способное выдавить у самца глаза на лоб, ты с голоду не умрешь. Не протянешь ноги. А раскинешь их, чуть задерешь — и считай, ты сыта.
В мире капитала, да к тому еще в столице этого паучьего мира, в Нью-Йорке, все, на что есть спрос, продается. И молодое тело тоже. И, как я слыхала, по неплохой цене. За каких-нибудь полчаса под чьей-то потеющей и кряхтящей тяжестью унесешь в зубах больше, чем за целый рабочий день на швейной фабрике в нижнем Манхэттене.
За мной хлопнула дверь нашего дома, швырнув меня из мягкой, ласкающей кожу прохлады кондиционированного воздуха в густую и вязкую, как клей, духоту летнего Нью-Йорка. Даже в Форест Хиллс, где столько зелени на лужайках вокруг коттеджей, а черепичные крыши укрыты густыми кронами старых деревьев, не продохнуть. Что же творится в такую ночь в каменных, без единой травинки мешках Манхэттена?
А я еду туда. Там меня ждет хлеб. Возможно, и кров. Не ночевать же мне на скамейке в Сентрал Парке, этом ночном обиталище наркоманов и грабителей. Добро бы только изнасиловали. Убьют просто так. От скуки. Ради потехи. Чтоб как-то скоротать душную, теплой ватой забивающую легкие ночь. Я это видела много раз по телевидению. В новостях, которые уж давно не новость, а рутина. Одна из сторон обычной жизни этого жуткого города — самого богатого в мире. И самого… Бог с ним. Я родилась в этом городе. И даже по-своему люблю его. Испытываю же я нежность к своему отцу, хотя и знаю, что он ничтожество. Бесхарактерное и беззащитное. Вот таково примерно и мое отношение к этому городу, построенному пришельцами и беглецами из Европы на базальтовых глыбах берегов двух рек и на нескольких островах, купленных их предками у краснокожих индейцев за жалкую пачку долларов, за которые теперь вам не продадут даже наш дом в Форест Хиллс.
Вышла я в чем стояла. В шортах — совсем коротко, под самую промежность, обрезанных джинсах — и в белой безрукавке с эмблемой на груди «Я люблю Нью-Йорк». Вместо слова «люблю» красное сердце, червонный туз, а Нью-Йорк — инициалами. Всего четыре знака на моей груди, рекламирующих мою любовь к тому, что ненавижу. Насмешка судьбы. Она, судьба, почему-то относится ко мне с иронией, хотя, видит Бог, я ко всему вокруг меня отношусь весьма серьезно.
Этот мой наряд, и в особенности шорты, и определил род моих занятий в эту ночь. Проститутки в изнемогающем от духоты Нью-Йорке как в униформу облачены в шорты и безрукавки. С эмблемой и без эмблемы. И для пущей сексапильности на их крепких голых ножках — сапоги до колен. Мягкие, в обтяжку, как чулки. А бедра до паха обнажены.
Из дому я, не задумываясь, вышла, обряженная, как проститутка, и это решило весь ход моего дальнейшего поведения в эту ночь. Тем более что я сгоряча забыла прихватить свои деньги, долларов двадцать мелочью, покоившиеся в ящике ночного столика у моей кровати.
В карманах моих шорт, отойдя несколько блоков от моего дома и немного успокоившись, нашарила лишь медный жетон метро. Поэтому не оставалось иного выбора, как сесть в метро и покатить… Куда? Конечно же, к центру. В раскаленный, как финская баня, Манхэттен. Где улицы, в бетонных ущельях небоскребов, истекают мокрыми огнями всю ночь. Где до утра не иссякает поток автомобилей. Где очень много людей не спят и рыщут по мягкому асфальту, гонимые наркотическими парами и алкоголем, а то и просто одиночеством, кто в поисках чужого распаренного тела, кто приглядывая своему телу потребителя поприличней, способного уплатить за услуги. Товар — деньги — товар. По Карлу Марксу. Ох, прозорлив был этот благообразно седой немецкий еврей. Все понял. Все уловил. На целое столетие вперед.
Чтоб попасть на экспресс, мне нужно сесть в поезд на станции Континенталь на 71-й улице, и я иду туда тихими, уже сонными улицами Форест Хиллс, где каждый дом, каждое дерево мне знакомы от рождения. Во многих домах я бывала в разные годы. Там жили школьные подруги, мальчишки, с кем знакомилась на танцах, приятели моих родителей, их коллеги по бизнесу или компаньоны по карточным играм.
Дома, хоть и разные, тщатся отличиться от соседей, чем-нибудь выделиться, все равно похожи друг на друга, а уж внутри, как близнецы. Сытый и скучный обывательский стандарт людей без воображения, без вдохновения, без озорства, одержимых лишь одной страстью — не быть хуже других, не отстать от них и поэтому до зубной боли похожих на этих других, как две капли несвежей, зацветшей воды.
Не во всех окнах горит свет — готовятся ко сну. Но везде по голубоватым отсветам я угадываю — включены телевизоры. На ночь смотрят, позевывая, глупую комедию с консервированным смехом, заранее записанными взрывами хохота, побуждающими дремлющего обывателя, вздрогнув, тоже поржать в заранее запланированном и указанном ему месте. Мужчины вроде моего папы, клюя носом, дожидаются новостей.
Сейчас десять часов. Если стоит пятая программа, то именно сейчас серьезная, озабоченная дама или такой же, с проникновенным взором мужчина спросит с экрана: знаете ли вы, где сейчас ваши дети? Этот вопрос задают каждый вечер по этому каналу, и прежде я пропускала его мимо ушей. Что значит, знаете ли вы, где сейчас ваши дети? Нелепый вопрос. Наши дети, то есть дети моих родителей и наших соседей, в это время чистят зубы, умываются на ночь и отправляются в свои комнаты, в мягкие и свежие постели, которые, спружинив, примут их тела в свои объятия.
Но, Боже мой, какой тревогой сейчас пахнуло на меня от этого приевшегося, как реклама, телевизионного вопроса:
— Знаете ли вы, где сейчас ваши дети?
Что они знают, ублюдки, за стенами двухэтажных коттеджей о том, где сейчас их дети? Они и не хотят утруждать свои оплывшие жиром, несмотря на вечные диеты, мозги. Потому что дети их в эти часы накуриваются до одури марихуаны, нанюхиваются до беспамятства кокаином, насасываются до тошноты чужих, за полчаса до того незнакомых членов, лишь бы не думать ни о чем, уйти от бесстыдной лжи повседневности, не видеть омерзевшие рожи хрюкающих от довольства и благополучия родителей.
Любопытно, какие рыла сейчас у моих родителей, когда они услышали с экрана:
— Знаете ли вы, где сейчас ваши дети?
Вернее всего, они лишь молча переглянулись. Она, обиженно поджав и без того тонкие губы, а он, заморгав по-телячьи ресницами, как он всегда делает, когда не знает, как реагировать, чтоб не допустить оплошности.
— Ваши дети на улице! — чуть не кричу я во влажную мглу. — Они опускаются на дно, с которого вы всю жизнь выкарабкивались, пока не укрылись в домиках-раковинах. Ваши дети выходят на панель. Чтоб вкусить горький хлеб людей, стоящих ниже вашего среднего класса, по горло в дерьме, потерявших надежду выплыть на поверхность вашего жирного вонючего болота.
Меня трясет от ненависти. К этим ухоженным газонам, сытым, разомлевшим деревьям и кирпичным двухэтажным фортам, за стенами которых окопались скучные, тусклые люди, мнящие себя солью земли образцовыми гражданами недосягаемой мечты всего страждущего человечества — благословенной Америки.
Мне хочется швырять гранаты, стрелять в упор, содрогаясь вместе с дергающимся в руках автоматом. Никого не щадя. Ни малых, ни больших ублюдков.
Ох, не зря в мире расплодилось столько террористов. Не зря гремят выстрелы по всей планете. Это рвется к небу гнев моего поколения, его исступленная ненависть к окружающему миру.
Я спустилась в метро, в куда более густой и вонючий воздух, чем на разомлевшей от влажной жары улице. Подождала, пока подойдет поезд, и на всей платформе, слева и справа от меня, на дистанции, досягаемой моим зрением, не увидела ни одного белого лица. Сплошные черные. Лоснящаяся, как густо смазанная обувной мазью, черная кожа и синеватые белки глаз. Подземное царство. Самый низкий уровень Нью-Йорка. Владения черных. Ниже этого только крысы, на которых покоится самый большой город мира. Я где-то слыхала или читала, не помню, что мой родной город населяют 14 миллионов крыс. Больше, чем по одной крысе на душу населения.
Белые ездят в автомобилях. С охлажденным воздухом. А если заглянут в метро, оттого, что то ли автомобиль сломался, то ли нет его по бедности, трясутся от страха. Словно пересекли запретную зону, заглянули на чужую, враждебную территорию. Потом в новостях на экранах телевизоров белую женщину, вернее, укутанные в санитарный саван куски белого мяса с костями, извлекают из-под колес поезда. Черные мальчики-проказники столкнули белую леди под самые колеса вынырнувшего из туннеля поезда.
Когда с нарастающим гулом возникли из темноты огни поезда, я невольно оглянулась на стоявших за моей спиной черных парней и девиц, хохотавших громко и вызывающе, и отступила на шаг от края платформы.
Потом еще на один. И сдвинулась в сторону, чтоб никого за моей спиной не было. Это я-то. Прогрессивная до чертиков, защитница равноправия, борец против расизма. В распахнувшиеся с треском двери вагона я вошла последней, смущенная, как напакостившая на ковре собачонка, пропустив всех черных впереди себя, и все же села не рядом с ними, а на дальней скамье, где их не было ни одного, а лишь скорчилась в углу жалкая старушка с дряблым, сморщенным лицом. Белым. Таким же, как у меня.
Вышла я из-под земли на Пятой авеню и чуть не задохнулась от густого чада застоявшихся автомобильных выхлопных газов. Пятая авеню, вся в огнях и витринах, как река в половодье, затоплена до краев лоснящимися боками и крышами автомобилей, газ от которых не уходит, а, пропитавшись влагой, ползет едким душным облаком, набиваясь в ноздри, глотки, во все поры.
Куда идти? Наверх, к Сентрал Парку? Или на Лексингтон-авеню? Оказывается, я знаю места, где промышляют проститутки. Никогда специально этим не интересовалась. Но то ли из трепа знакомых ребят, то ли из газетных статей, а возможно, из болтовни подружек-всезнаек, проявляющих особые познания во всем, что касается сексуальных проблем, я безошибочно вспомнила, что на Сауф Парк Лэйн, у южной оконечности Сентрал Парка, вдоль самых фешенебельных отелей, таких, как «Эссекс-хауз» или «Барбизон Плаза», прогуливаются в нарядной толпе самые дорогие проститутки. Меньше чем со стодолларовой бумажкой к ним и не суйся.
Бывая в этой части города, я каждый раз на Сауф Парк Лэйн невольно искала глазами этих самых дорогих проституток и не могла выделить их среди прекрасно одетых, очень красивых и очень стройных женщин. Не угадаешь, не отличишь, кто здесь проститутка, а кто — жена миллионера. Возможно, сами миллионеры по каким-то им одним ведомым приметам отличают проституток от своих жен и не женам, а этим девицам суют стодолларовую бумажку. На жен им приходится тратить значительно больше, и, сомневаюсь, получают ли от них такие сексуальные услуги, какие дают всего за сотню уличные девчонки.
У Таймс-сквер отираются дешевые бляди. По десятке за раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57