Монтерей мы покинули окончательно примиренными. И оба не скрывали своей радости по этому поводу. Мы в равной степени изголодались по доброму к себе отношению, по теплому взгляду, ласковому касанию. И боялись неосторожным словом вспугнуть нарождавшееся чувство.
Калифорнийские дороги, такие же многорядные, как и везде в Америке, отличаются тем, что разделительная полоса — сплошные заросли цветущих олеандров, и кажется, что мчишься по оранжерее из красных, розовых, желтых и белых цветов.
Семнадцатая автострада понесла нас в направлении Сан-Франциско. В отличие от сто первой, по ней было дозволено движение тяжелых грузовиков. Мы обгоняли серебристые цистерны, длинные, с прицепами кузова, из-за решетчатых боков которых пучили глаза черно-белые коровы, огромные, в ярких рекламных надписях холодильники на колесах. А по другой стороне неслись нам навстречу такие же серебристые мамонты в многоцветном окружении легковых автомобилей. Кипение жизни на дорогах казалось мне пульсом полнокровных артерий страны, и этот пульс выдавал отменное здоровье организма.
Не только на дорогах, но и в небе Америки бьется мощный пульс. Когда я на самолете подлетал к Лос-Анджелесу, меня поразила густота движения в воздухе. Десятки авиалайнеров плыли над нами и под нами. А еще ниже стаей птиц заполонили небо маленькие частные самолеты.
И вот я их вижу на земле. Справа от меня замелькали бесконечными рядами легкие, как стрекозы, частные самолеты на придорожном аэродроме. Их сотни. Разных типов и размеров. Яркой, праздничной окраски. Потом пошли заводские корпуса, отсвечивая сталью и стеклом. На первый взгляд совершенно безлюдные, и только тысячи замерших перед ними автомобилей напоминали, что их владельцы работают за стенами цехов.
Миновали Оклэнд с грузовыми кораблями у причалов в заливе и влетели в многорядном потоке автомашин на длинный, больше трех миль, железный мост — Бэй бридж. С обеих сторон моста разворачивалась перед нами панорама глубоко въевшегося в материк залива, на чьих живописных берегах один впритык к другому уютно устроились города с общим населением, куда большим, нежели в Сан-Франциско. Вокруг залива расположилась электронная промышленность Америки. Тут два крупнейших университета — Беркли и Стэнфорд. Названия многих городов сохранили испанский акцент — Сан Леандро, Сан Матео, Сан Хозе, Санта Роза, Санта Клара. Сплошные святые, но, чтоб не возникало сомнения, что это территория Соединенных Штатов, они перемежаются чисто английскими именами — Фримонт, Хэйвард, Оклэнд.
Гудит под колесами мост, неся на своем горбу тысячи автомобилей. На обоих этажах. Посреди залива он с ходу врезается в маленький холм — островок с чудесным названием Остров Сокровищ, ныряет в туннель и выносится к другому берегу висячими, на толстых тросах, стальными фермами. Оставляет справа в заливе каменистый Алькатраз — знаменитую тюрьму, окруженную со всех сторон водой и теперь уже свободную от каторжников и превращенную в музей, куда на катерах доставляют жаждущих острых ощущений туристов.
С каждым пролетом бесконечного моста на нас наезжает, приближается небоскребами город Сан-Франциско, до удивления похожий отсюда на панораму Манхэттена в конечной цели нашего с Майрой путешествия — в Нью-Йорке. До которого еще тысячи и тысячи миль. Весь американский континент, пересеченный поперек. От берега к берегу. От Тихого океана до океана Атлантического.
ОНА
Я — лесбиянка. И прошу не вскидывать брови и не делать удивленных глаз. Ибо я не совсем уж и лесбиянка. И еще точнее будет — меньше всего лесбиянка. Так, процентов на пять, а то и на три. Спать по-настоящему, до забвения самой себя, почти до потери сознания я предпочитаю с мужчинами. Этими грубыми и самоуверенными животными, выносить которых днем — сплошная мука, но зато ночь приносит полную компенсацию.
Это одна из причин, по которой я и не стремлюсь определиться замуж и предпочитаю ни к чему не обязывающие связи с мужчинами, когда встречаемся большей частью по ночам, берем друг от друга, сколько можем выжать, а днем свободны от всякого контроля. Я принадлежу сама себе, никому не должна давать отчета и, положа руку на сердце, не всегда могу восстановить в памяти лицо ночного партнера. Но я — женщина, и одних оргазмов, сколько бы их ни сотрясало меня за ночь, мне мало. По натуре своей я — ласковый теленок, и потому, что в детстве меня теплом обошли, я теперь испытываю острую и никак не утолимую потребность в нежном ко мне отношении. А этого мужчины, как бы ни старались, дать не могут. Довести до изнеможения, выпотрошить за ночь так, что глаза на лоб лезут, — это они еще умеют. Не все, понятно. А самые сильные из них. Жеребцы. Но напоить лаской и негой мою иссохшую от жажды душу, тронуть, растопить мое сердце, вызвать из глаз моих слезы умиления они не в состоянии.
Только этим я объясняю покорность, с которой уступила мягким, осторожным домоганиям моей подруги Мелиссы. Уступила вначале со страхом и сосущим чувством, что совершаю нечто противоестественное и постыдное, но не уклонилась, не отстранила ее, подгоняемая присущим мне любопытством.
А потом мне это понравилось. Я уже сама с нетерпением ожидала ночи, когда Мелисса, долго и возбуждающе шурша одеждой, разденется донага в своей комнате и, неслышно ступая по ковру, подойдет к моей кровати. Ее трогательные ласки, ее нежность, ее шелестящий, теплый шепот затопили вакуум, пустоту в моей душе, так долго ждавшей, чтоб наполниться до краев.
Для Мелиссы лесбиянство было главным в сексуальной жизни. Мужчинам она уступала неохотно, по необходимости. Нужно ведь иметь кого-нибудь, кто заберет тебя вечерами из дому. В дискотеку. В ресторан. А за это тот, кто вывозит, требует недвусмысленной платы — телом. Мелисса обладала роскошным телом. Не только по мужским понятиям. Но и вызывавшим мой восторг. Белым, молочным. Больших и очень пропорциональных размеров. Один из ее поклонников, подержавший это тело в руках, назвал Мелиссу «молочной коровкой». У нее была мягкая, женственная фигура фермерской дочки, вскормленной натуральной пищей и не отравленной спертым воздухом городов. Некрашеная блондинка цвета зрелой пшеницы, с бесхитростным взглядом глуповатых серых глаз, она привлекала жадные взоры мужчин везде, где появлялась. Я потом поняла, что мужчины отворачивались от своих дам и бросались, едва завидев, на Мелиссу не только из-за ее сексуальной привлекательности, но и безошибочно учуяв в ее покорном взгляде уступчивость, неумение воспротивиться, отказать настойчивым домоганиям.
А была Мелисса совершенно холодной, фригидной женщиной, какими часто оказываются в постели такие аппетитные на вид сдобные блондинки. Мужчинам она уступала безо всякой радости, не испытывая от этого никакого удовлетворения, а лишь брезгливость, как она мне сама признавалась.
Только с женщиной, взвинтив себя до предела продолжительными ласками, она достигала оргазма. Не бурного, вулканического, все затмевающего, как у меня, а тихого и со стороны неприметного, в полном соответствии с ее невспыльчивым, покладистым характером.
Будь я мужчиной, я бы скончалась от тоски, очутившись в постели с Мелиссой. Но мне, женщине, с моей потребностью в ласке, Мелисса была подарком судьбы. Она давала то, что мужчины недодавали, — теплоту. Я бы даже назвала эту теплоту материнской. А ведь именно ею я была жестоко обделена с тех пор, как себя помню.
Я легко возбудима, и мне не много нужно, чтоб потерять голову, обрушиться в гремящий водопад оргазма. Иное дело — Мелисса. Никакие ласки, сколько бы я ни ухитрялась, не способны были довести ее до кипения. Она безнадежно застревала где-то на полпути к сладкому финалу.
И тогда приходил на помощь вибратор. Зажатый между ее мягкими, вкусными бедрами, он усыпляюще гудел в ее нутре. И она, закрыв глаза, отдавалась электрической машине и, сладко, как ребенок, посапывая, долго, не ограниченная временем, добирала то, что не могло принести естество.
Я тоже попробовала вибратор. Хотя мне он и ни к чему. Из того же любопытства, которое когда-нибудь меня погубит. Удивительное ощущение. Абсолютный онанизм, совершаемый бездушной машиной. Кончить никак невозможно, пока не представишь, закрыв глаза, склоненное над тобой знакомое мужское лицо. Мелисса в этом смысле была однолюбкой. Она всегда вызывала облик одного и того же актера — Джона Траволты. Я под гудение вибратора воображала на себе тяжесть тела то Роберта Редфорда, то Пола Ньюмена. Кстати сказать, даже и в этом сказывалась разница наших натур, темпераментов и вкусов.
От вибратора, попробовав разок-другой, я категорически отказалась. Вызвав удивление Мелиссы. И я никак не могла ей втолковать, что, привыкнув к этой машине, приноровив свой темперамент к ее бездушному ритму, я стану сексуальным инвалидом. Никакой мужчина после этого не сможет меня удовлетворить. Что в сравнении с вибратором, подключенным в электрическую сеть с напряжением ПО вольт, жалкий мужской член? Как бы он ни лез из кожи вон, не в состоянии соперничать с неограниченно долго и безотказно действующим автоматом.
Мелисса, соглашаясь, кивала и притом, как попугай, повторяла, что вибратор ей милее уж хотя бы потому, что не нахамит, не ущемит ее женской стыдливости, не повернется, насытившись, равнодушной спиной. И ее нисколько не страшит эта привычка. Слава Богу, на ее век в Америке хватит электричества, даже невзирая на мировой энергетический кризис.
Меня поражало, что такая здоровая, что называется, кровь с молоком, фермерская дочь могла стать лесбиянкой. Я знала о ее семье и по ее рассказам, и по большому, в красном бархатном переплете альбому с фотографиями. Со снимков на меня смотрели типичные американские фермеры, так сказать, соль земли этой страны. У них в Индиане было много земли. Перешедшей в наследство по линии матери от предков, семь поколений назад переселившихся за океан из Европы. Ферму ее родителей по нынешним ценам можно продать за несколько миллионов. Мелисса в шутку называла себя миллионерской дочкой, хотя, я тому свидетель, никогда не имела лишнего цента и, чтоб как-нибудь продержаться, не брезговала никакой работой.
В ней сочетались ирландские, шотландские и скандинавские крови. Тот коктейль, на котором настояно ядро Америки — ВАСПы. Консервативные, в меру богобоязненные, трудолюбивые и изо всех сил до наших дней тяготеющие к традициям, унаследованным от предков-землепроходцев. Ее отец, белоголовый от серебряной седины, с неулыбчивым, бурым от солнца и ветра лицом, выглядел на снимках простым, немудрящим крестьянином. И мать ему под стать. Мелисса без удивления, а как нормальное, само собой разумеющееся рассказывала, что отец, человек упрямый и малоразговорчивый, умудрялся годами не обмолвиться ни словом с матерью. Молчал, словно немой. Так, молча, обедали, делали всякие дела по дому. На детей, когда доводили, огрызнется. И снова — молчок. Потом вдруг, без видимой причины, удостаивал мать беседы. А какое-то время спустя снова замолкал. На годы.
— Спали в одной кровати и молчали, — говорила Мелисса. — Я думаю, он взбирался-то на нее за всю жизнь четыре раза. Не больше. По числу детей. Осеменит, как бык корову, и больше не замечает.
Мелисса рано покинула Индиану, и связи с отчим домом ограничивались редкими поздравительными открытками по церковным праздникам. Денег из дому ей не присылали. Она и не просила. Даже когда нужда доводила до отчаяния. После смерти родителей она имела перспективу сразу разбогатеть — ее доля в наследстве достигнет тогда не меньше миллиона.
И вот в такой пуританской семье дочь стала лесбиянкой, один из сыновей, брат Мелиссы, сидит в тюрьме за наркотики. Славная иллюстрация к социальной характе-
ристике процветающей доброй старой Америки. Ее дубоватый, пышущий старомодным здоровьем организм, казалось бы, окаменевший в этом состоянии, с удивительной быстротой, в одно поколение, затрещал по швам и поддался разрушительной коррозии современности. Разве не пример тому Мелисса Пауэлл и ее незадачливый брат?
Моя семья не чета этой. Мы и американцы-то свежей формации. Всего третье поколение. Моя родня еще не успела пресытиться благополучием, еще жрет взахлеб из полного корыта американского образа жизни, чавкая и хрюкая и расталкивая окрепшими плечами жрущих рядом. Мой отец намного богаче дедушки. Тот всю жизнь не разгибался над швейной машиной. Был объектом эксплуатации. А отец сам эксплуатирует других, хотя при этом работает как каторжный. Он владеет двумя магазинами в Нью-Йорке. Его дети, кроме меня, ушли еще дальше. Обе мои старшие сестры после колледжа удачно выскочили замуж. За себе подобных. Одна — за адвоката, другая — за врача. Живут в собственных домах на Лонг-Айленде и при годовом доходе не меньше ста тысяч долларов благополучно размножаются, выводя на свет четвертое поколение уже совершенно обезличенных янки, и всю силу своего не Бог весть какого ума употребляют на поиски диет, чтоб укротить упрямо ползущие тела и иметь стандартный вид стопроцентных американок.
Судьба свела меня с Мелиссой в далеко не самый лучший момент моей жизни. Я добралась до Лос-Анджелеса с весьма скромными средствами и, не располагая здесь близкими друзьями, остановилась в дешевой гостиничке, чтоб иметь хоть какую-нибудь крышу над головой, пока подыщу работу. Отель этот, как и многие ему подобные заведения, не отличался пуританской репутацией. И определила я это, по своей неопытности, лишь поселившись. Здесь сдавали душные, обшарпанные комнатки на час, на два, и черные девицы и их коротконогие, оливкового цвета мексиканские конкурентки приводили сюда с улицы мужчин, часто перегруженных алкоголем и одурманенных наркотиками. Через тонкие перегородки я слышала вопли, ругательства, плач. Мужчины явно не проявляли признаков джентльменства. На ночь я не только запиралась, но и придвигала кровать к двери, забаррикадировавшись таким образом на случай попытки вломиться ко мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57