— А зачем ты претендуешь быть цивилизованным? К чему тебе эта ветошь? Будь свободным, раскованным. Представь, что мы с тобой — дикари. Нам плевать на цивилизацию. И на весь мир. Есть только ты и я.
И «Тойота». И дуй вперед. Не оглядываясь. Позади ничего хорошего.
— А лошадь с жеребеночком?
— Прощай, лошадь! Прощай, жеребеночек! А теперь трогай, милый! — потрепала она меня по плечу.
До чего прекрасна эта страна!
Сколько я исколесил по ее дорогам, — а я в этой стране уже год, — никак не могу насытиться открывающимися слева и справа от широченных автострад картинами могучей, пышущей здоровьем и силой, спокойной уверенностью жизни.
Говорят, что пейзажи Америки однообразны. Мол, сколько ни едешь, одинаковые бензоколонки, те же мотели, словно близнецы, отштампованные на одном прессе, закусочные «Мак Дональд».
Господи! Какой дальтонизм! Разве бывает тоскливым цвет здорового румянца во всю щеку? Разве может наскучить взгляду вид мускулистого тренированного тела?
Едешь, и душа наполняется восторгом. Вот на что способен человек! Вот какой преображает землю! Здесь уже давно создано все, чем коммунисты столько лет пытаются соблазнить человечество, да дальше пышных слов и посулов не смогли уйти. Погрязнув вместе с клюнувшими на их приманку народами в бесконечном болоте бесхозяйственности и нищеты.
Только в Америке я понял, как могуч и привлекателен трижды проклятый капитализм. Какой силой обладает свободная инициатива, расковавшая творческую потенцию человека. Земля здесь ухожена с нежностью пылкого любовника, и человек берет у нее, благодарной, все, что ему нужно. И берет с избытком. Да с таким, что может кроме себя до отвала накормить весь остальной мир.
Есть красота весеннего цветения. Легкая, воздушная, пьянящая. И есть грубоватая, тяжеловесная красота обильно покрытой плодами земли. Америка прекрасна вот этой красотой изобилия. И мне, выросшему в стране фальшивых лозунгов и обещаний, где, сколько я себя помню, временные трудности всегда остаются постоянным фактором, вот эта рубенсовская красота румяной Америки сразу пришлась по душе.
Еще в России, пытаясь представить Америку, я предполагал нечто подобное, но моя фантазия оказалась слаба по сравнению с тем, что предстало моему взору в этой стране. Любая мелочь, которую и не заметит человек, родившийся здесь, мне, новичку из совсем другого мира, говорит о многом.
Мы неслись на хорошей скорости, я лихо перестраивался из ряда в ряд, обгоняя одних и давая обойти себя другим, нетерпеливым. «Тойота» гудела ровно, уверенно, как знающая свою силу лошадка, и вела себя, как рыба в воде, на упругом бетоне, расстилающемся под колесами, в многорядной колонне себе подобных.
Слева то укрывался за холмом, то снова широко распахивал слепящую ширь океан. В воде, за мили от берега, чернели переплетениями металлических конструкций вышки на искусственных островах с пузатыми белыми цистернами для нефти, добытой со дна морского. Здесь все работало на человека. И море, и земля. Как только зеленые, в пальмах и кукольных домиках холмы сглаживались в равнину, возникали квадраты ухоженных полей. Разной окраски. Одни квадраты изумрудно-зеленые. На них ровными рядами набирали сочность кочаны салата, осеняемые струями дождя из автоматических поливалок. Другие квадраты — золотисто-желтые. Урожай с них убран. Осталось жесткое жнивье. А на третьих — сплошная жирная чернота свежевспаханной земли, готовой быть осемененной. И все это рядом, по соседству. Словно сбился календарь, смешались в одну кучу и весна, и лето, и осень.
Не было лишь признаков зимы. Надо всем этим жаркой улыбкой лучилось калифорнийское солнце, любуясь плодами рук человеческих. Молодой и сильной нацией, в которой смешались бесчисленные иммигранты со всего мира в такой крепкий коктейль, какому только могут удивляться и завидовать народы Земли.
Нечто вроде этого я и высказал Майре, подремывавшей на переднем сиденье справа от меня. И вызвал немедленную отповедь.
— Протри глаза, — сморщила она свой носик. — Сними розовые очки. Ты ведь достаточно зрел и бит жизнью, чтоб разглядеть что-нибудь и позади витрин.
— Прости меня, — не согласился я. — Но в таком случае, вся Америка — сплошная витрина. Даже чрезмерно отягощенная разложенными товарами.
— И этот товар радует твое сердце? — кивнула она на окно. Я взглянул и ничего не понял.
— Ты что имеешь в виду?
— А вот этих женщин, согбенно собирающих урожай, чтоб у молодой и сильной нации, как ты говоришь, был круглый год на столе свежий салат.
— Что же плохого в свежем салате круглый год? В благословенной России его не хватает даже в сезон уборки урожая. А уж зимой и весной днем с огнем не сыщешь, как, впрочем, и другие овощи и фрукты.
— Знаешь, кто эти женщины, собирающие салат?
— Кто?
— Мексиканки. Дешевая рабочая сила. Которой за гроши предоставляют самый тяжелый ручной труд американские благодетели.
— Но ведь их сюда не на аркане тянули? Раз эти мексиканки по своей воле пересекают границу в поисках работы, значит, здесь они зарабатывают больше, чем у себя на родине. И уверяю тебя, они благодарны Богу, что могут работать и жить в богатой Америке.
— Голодному не до выбора. Они согласны на любые условия… лишь бы набить свое брюхо. И мои соотечественники этим безжалостно пользуются. Богатство этой страны, приводящей тебя в такой восторг, в значительной мере сколочено на рабском труде черных невольников, а теперь на лишних, готовых на все рабочих руках Латинской Америки.
— Ты меня ни в чем не убедила. Америка, пожалуй, единственное место на земле, где нет голодных. Тебе не дадут голодать, даже если ты этого захочешь. Десятки благотворительных организаций одолеют тебя своей опекой, бесплатно набьют тебе брюхо. Я, иммигрант, на своей шкуре все это проверил и испытал.
Но я хочу тебе втолковать совсем иное. Ты видишь, сколько легковых автомобилей стоит по краям поля, на котором в поте лица трудятся несчастные мексиканцы? Чьи это автомобили? Кто на них приехал? Эти вот несчастные, по-твоему, мексиканцы. У себя дома они не только не могут позволить такую роскошь, как собственный автомобиль, но я сомневаюсь, всегда ли у них хватает денег на билет в автобусе.
А что касается России, которая, конечно же, не жалкая Мексика, а великая держава, даже слишком великая и своей мощью держит в трепете весь мир, так в этой самой России, стране, где, казалось бы, нет эксплуататоров, то есть сбылась мечта вот таких, как ты, прогрессивных дурачков, власть в руках у рабочих и крестьян, русские крестьяне и не мечтают о собственном автомобиле и на работу в поле ходят пешком за много километров и также пешком, на своих двоих, возвращаются, отработав день, домой. И это не какие-нибудь нелегальные иностранцы, готовые взяться за любой труд, а коренные русские, у себя дома, так называемые хозяева страны торжествующего социализма.
Ты понимаешь, о чем я говорю? А теперь я тебе посоветую, как и ты мне, протереть глаза и заметить, что возле каждого поля, где работают люди, стоит стандартная, вроде усеченного конуса железная будка на колесах. Заметила? Вон она. На другом углу поля — другая. Окрашены в веселые тона. И стоят на колесах. Их привезли и поставили у края каждого поля вслед за автомобилями, на которых пожаловали на работу бедненькие мексиканцы. Что это за будки? Ты можешь мне объяснить?
— Я полагаю, уборные.
— И я так полагаю. Вон, видишь, женщина выходит из будки, прикрывает дверцу. Конечно, уборная.
— Подумаешь, невидаль? Что ты этим желаешь мне доказать?
— Элементарную вещь. Заботу о человеке. Американские эксплуататоры нашли возможным позаботиться, чтоб к услугам мексиканских сборщиков овощей были удобства, без которых не мыслит жизни цивилизованный человек. В России же власть рабочих и крестьян даже не догадывается, что и русским людям не мешало бы пользоваться в поле такими удобствами. Там вам не поверят, поднимут на смех как неумного врунишку, если вы станете рассказывать русскому крестьянину, что в Америке на поля привозят к работающим людям уборные. Я, Майра, был журналистом и исколесил Россию вдоль и поперек. Поверь мне, нигде, ни на одном поле, я не видел подобное тому, что мы сейчас с тобой наблюдаем. Русские крестьяне и крестьянки бегают в поле на межу, укрываются в кустах, чтоб справить свою нужду. Таких уборных, какие мы сейчас видим, русский крестьянин чаще всего не имеет и в собственном доме. Поэтому справить нужду по-русски до сих пор называют «сбегать до ветру». То есть совершить этот неизбежный для любого человека процесс под открытым небом и чаще всего на ветру. Даже в лютый сибирский мороз.
— Знаешь, — усмехнулась Майра, — мне пришла на ум не совсем приятная фразочка, которой мы пользовались в школе в Квинсе, когда уставали от долгой речи собеседника: «Ты кончил? Спусти воду». Позволь не поверить тому, чем ты забивал мне мозги в твоей блистательной туалетной филиппике. Единственный ее результат, пожалуй, что мне самой понадобится воспользоваться туалетом. Скоро будет бензоколонка. Сверни, пожалуйста. Тебе, я думаю, тоже не лишним будет заглянуть туда. О'кей?
После бензоколонки мы поменялись местами. Майра пересела к рулю. Мы долго ехали молча. Я не хотел разговаривать, обиженный ее выпадом. И она не находила нужным смягчить каким-нибудь словом свою дерзость.
Я смотрел на убегающие назад дома, поля, пальмы и кипарисы и думал о том, что лучше всего в дальнейшем не вступать с Майрой в политические дискуссии. Она упряма и самоуверенна. В голове ее бездна политического мусора и шелухи, которой отравилась в этой стране молодежь. Споры могут нас рассорить. А это ни к чему обоим.
— Заночуем в Сан-Франциско, — сказала Майра. — Ты бывал в Сан-Франциско?
— Нет.
— И я тоже. Только в аэропорту. Жаль, приедем — уже будет темно.
— А сколько еще времени до Сан-Франциско?
— Если не попадем в час пик, то три часа, не больше. Я достал из ящика рядом с приборной доской дорожную карту и развернул ее на коленях.
— Что ты ищешь? — спросила она, скосив глаза.
— В этих краях, если не ошибаюсь, живет мой приятель. Тоже русский. Мы могли бы у него переночевать.
— Совсем недурно, — оживилась Майра. — Зачем сорить деньгами в мотелях? Где живет твой приятель, ты помнишь?
— Монтерей. Он писал, прямо на берегу океана.
— Монтерей! — воскликнула Майра. — Это совсем рядом! Свернуть влево, к океану. Адрес есть?
— Кажется, нет. Записал на бумажке, не помню где.
— А телефон?
— Вот телефон должен быть. У меня все телефоны в книжке, с которой не расстаюсь.
— Ты уверен, что твой приятель дома, никуда не уехал и сидит ждет, когда мы пожалуем?
— Ждет он нас навряд ли. Ввалимся как сюрприз. Но рад будет, это уж точно. Он мне недавно звонил в Лос-Анджелес. Воет от тоски.
— Один? Не женат?
— Старый холостяк.
— Очень старый?
— По крайней мере, старше меня.
— Староват. Но ведь нам с ним не в одну постель ложиться.
— А ляжешь, смею заверить, не пожалеешь.
— Ты-то как это знаешь?
— Женщины хорошо отзывались.
— В России?
— Полагаю, в Америке тоже.
— Считай, ты меня заинтриговал. Где его телефон? Сейчас свернем к бензоколонке. Попробуй дозвониться из автомата. Местный разговор. Один гривенник.
Телефон долго трезвонил безответно, и я уже собрался было разочарованно повесить трубку, как там что-то треснуло, и хриплый голос моего друга спросил по-русски:
— Кто?
Я назвался и спросил, чего он так долго не снимал трубку.
— Ты меня вырвал из объятий Морфея, — зевая, ответил он.
— Неплохо живешь — спишь днем.
— А чем еще прикажешь заниматься? Пришел с проклятой службы, тяпнул двести грамм и завалился. Ты где, еще в Лос-Анджелесе? — скучным голосом спросил он.
— Нет, ближе.
— Где? — встрепенулся голос. — Не ко мне ли в гости собрался?
— Что-то в этом роде.
— Вот здорово! Вот удружил! Я уж думал, не повеситься ли вечером с тоски. Придется отложить. Где ты? Конкретней.
— Совсем рядом. Звоню с бензоколонки. Диктуй, как до тебя добраться.
— Бумага есть? Пиши! — завопил он. — Ой, Олег, даже не верится!
— Но я не один…
— Тем лучше…
— Со мной женщина.
— Ну, совсем хорошо! Записывай!
И он, волнуясь и оттого сбивчиво и повторяясь, обрисовал мне кратчайший маршрут до его дома. Майра, ознакомившись с маршрутом, сказала:
— Магазины еще открыты. Надо по пути чего-нибудь купить. Что пьет твой друг?
— Все! В том числе одеколон и лак для ногтей. Поэтому везти горячительные напитки, по крайней мере, непедагогично. Полагаю, у него имеется приличный запас спиртного. А вот что касается еды, уверен — холодильник пуст. Захватим что-нибудь пожевать — не промахнемся.
Пока мы искали магазин, пока делали покупки — платила она, сказав, что в следующий раз расходы возьму на себя я, — и пока мы добирались до моего друга по другой автостраде через весь монтерейский полуостров, вдающийся узким языком в Тихий океан, я постарался вкратце обрисовать ей человека, чьим гостеприимным кровом мы предполагали воспользоваться этой ночью.
Я знал Антона по Москве, где мы много лет проработали в редакции столичной газеты. Правда, в разных отделах. Он был в привилегированном иностранном отделе. Часто ездил за границу. Проводил там больше времени, чем в Москве. И, возвращаясь, поражал восторженных московских дамочек элегантными костюмами и обувью — последним криком заграничной моды, — еще неведомыми в провинциально-консервативной России. Он был высок и строен. Спортивно-подтянут. Круглый год с его лица не сходил бронзовый загар, возобновляемый то на Кубе, то во Флориде, то на Французской Ривьере, а в промежутках — на нашей кавказской Пицунде. И на этом лице, как на американских рекламных этикетках зубной пасты, слепила белозубая улыбка. Со временем он совсем потерял русский облик, и его легко было принять за элегантного, с достатком англичанина или американца.
Когда-то он закончил военный институт иностранных языков и безукоризненно владел двумя: английским и испанским. Это и привело его на весьма ответственный пост постоянного корреспондента нашей газеты в Центральной Америке, аккредитованного в Гаване и оттуда совершавшего вылазки на острова Карибского архипелага и на континент — в Панаму, Никарагуа, Гватемалу, Колумбию, Венесуэлу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57