И сын скорчился на полу подле кровати, зашептал:
– Мама, мама!
Он все еще оставался с матерью, когда пришли гробовщики, молодые люди, былые его одноклассники. Они касались покойницы почтительно, спокойно и деловито. Они не смотрели на нее. Пол ревниво за ними следил. Энни и он свирепо охраняли мать. Никого не пускали посмотреть на нее, и соседи обижались.
Немного погодя Пол ушел из дому и у одного из приятелей сел за карты. Вернулся он в полночь. Едва он вошел, поднялся с дивана отец и жалобно сказал:
– Я уж думал, ты вовсе не вернешься, сынок.
– Я не думал, что ты станешь ждать, – сказал Пол.
Таким заброшенным казался отец. Прежде Морел был человек, не знающий страха, – решительно ничто его не пугало. И Пол вдруг понял, что отец боялся лечь, когда он в доме один на один с покойницей. И пожалел старика.
– Я забыл, что ты будешь тут один, отец, – сказал он.
– Тебе поесть охота? – спросил Морел.
– Нет.
– Сядь-ка… я молока тебе вскипятил. Сейчас принесу, как раз малость остыло.
Пол выпил молоко.
– Завтра мне надо в Ноттингем, – сказал он.
Немного погодя Морел пошел спать. Он поспешно миновал закрытую дверь, а свою оставил открытой. Скоро сын тоже поднялся наверх. Он, как всегда, зашел поцеловать мать, пожелать спокойной ночи. В комнате было темно и холодно. Жаль, нельзя было оставить здесь гореть камин. Ей все снился ее молодой сон. Но она все равно была бы холодная.
– Родная моя! – прошептал он. – Родная моя!
И он ее не поцеловал, побоялся ощутить, что она холодная, незнакомая. Спала она так красиво, и оттого ему полегчало. Он бесшумно притворил дверь, чтобы не разбудить ее, и пошел спать.
Утром Морел услышал, что Энни внизу, а Пол покашливает у себя в комнате через лестничную площадку, и это помогло ему собраться с духом. Он отворил дверь жениной спальни и вошел в затемненную комнату. В полутьме он увидел белую приподнятую на кровати фигуру, но посмотреть на лицо не решился. Смущенный, испуганный до того, что совсем себя потерял, он выбрался из комнаты и покинул жену. Больше он ни разу на нее не взглянул. Он не видел ее уже многие месяцы, потому что не решался на нее взглянуть. А ведь сейчас она опять походила на его молодую жену.
– Ты ее видел? – резко спросила Энни после завтрака.
– Да, – ответил он.
– Правда, она славно выглядит?
– Да.
Скоро он ушел из дому. И, казалось, все время старался держаться подальше от родного крова.
Пол взял на себя все заботы, делал все, чего требовала смерть. В Ноттингеме он встретился с Кларой, и они выпили чаю в кафе и совсем развеселились. Ей несказанно полегчало, когда она поняла, что случившееся для него не трагедия.
Позднее начала съезжаться родня, похороны стали публичным действом, а дети покойной – представителями семьи. Сами они отошли в тень. Похоронили миссис Морел в бурный дождливый и ветреный день. Мокрая глина блестела, белые цветы намокли, хоть выжми. Энни ухватилась за руки Пола и наклонилась над могилой. Глубоко внизу она увидела темный угол Уильямова гроба. Дубовый гроб неотвратимо опускался. Вот и нету матери. В могилу лил дождь. Черная процессия с поблескивающими зонтами двинулась прочь. Под холодным проливным дождем кладбище опустело.
Пол вернулся домой и стал обносить гостей напитками. Отец сидел в кухне с родней миссис Морел, с именитой публикой, и плакал, и говорил, какой же хорошей была его лапушка, и как он старался угодить ей чем только мог… чем только мог. Всю жизнь он старался ей угодить, чем только мог, и не в чем ему себя упрекнуть. Ее не стало, но он сделал для нее все, что было в его силах. Он утирал глаза белым носовым платком. Не в чем ему себя упрекнуть, повторял он. Всю жизнь он старался ей угодить чем только мог.
Так он пытался избавиться от мыслей о ней. Никогда он по-настоящему о ней не думал. Никогда не признавал в себе глубинных движений души. Полу ненавистно было, что отец сидит и распускает нюни. Он знал, отец и в пивных будет так же хныкать. Потому что, хотел Морел того или нет, смерть жены была для него подлинной трагедией. Некоторое время спустя он иной раз вставал после дневного сна бледный, поникший.
– Я мать нынче во сне видал, – говорил он вполголоса.
– Правда, отец? Я вижу ее во сне всегда здоровую. Она мне часто снится, и это так славно, естественно, будто ничего не изменилось.
Но Морел, сжавшись, в ужасе садился перед камином.
Проходили недели, какие-то призрачные, не приносящие ни особой боли, ни иных каких-то чувств, разве что некоторое облегчение, по большей части nuit blanche. Пол не находил себе места. Несколько месяцев, с тех пор, как матери стало хуже, он не был близок с Кларой. Она как бы утратила для него притягательность, стала слишком далека. Изредка она виделась с Доусом, но пропасть, разделявшая их, ничуть не стала меньше. Все трое отдались на волю судьбы.
Доус поправлялся, хоть и очень медленно. На Рождество, в санатории в Скегнессе, он был уже почти здоров. Пол на несколько дней уехал к морю. Отец гостил у Энни в Шеффилде. Доус приехал к Полу. Время пребывания в Скегнессе кончилось. Казалось, эти двое, кое о чем так упорно умалчивая, были, однако, преданы друг другу. Доус теперь полагался на Морела. Он знал. Пол и Клара, в сущности, расстались.
Через два дня после Рождества Пол вернулся в Ноттингем. Накануне вечером они сидели с Доусом у камина и курили.
– Ты ведь знаешь, завтра на денек приезжает Клара? – сказал Пол.
Доус глянул на него.
– Да, ты говорил, – отозвался он.
Пол допил оставшиеся у него в стакане виски.
– Я сказал хозяйке, приезжает твоя жена, – сказал он.
– Вон как? – отозвался Доус несколько подавленно, но, можно сказать, покорно. Неуклюже, с трудом поднялся и потянулся за стаканом Пола.
– Давай налью, – сказал он.
Пол вскочил.
– Сиди, сиди, – сказал он.
Но Доус неверной рукой продолжал смешивать напитки.
– Скажи, когда хватит подливать содовую, – спросил он.
– Спасибо! – отозвался Пол. – Но зря ты вставал.
– Мне это на пользу, парень, – ответил Доус. – Мне тогда кажется, вроде я опять в порядке.
– А ты и правда почти в порядке.
– Правда, ясно, правда, – покивал Доус.
– И Лен говорит, он может взять тебя на работу в Шеффилде.
Доус опять глянул на него своими темными глазами, в них было согласие со всем, что ни скажет приятель, которому он, пожалуй, даже слегка подчинялся.
– Странно все начинать сначала, – сказал Пол. – У меня, думаю, все куда запутанней, чем у тебя.
– В чем это, парень?
– Не знаю. Не знаю. Будто запутался я в каком-то темном и мрачном лабиринте – и нет никакого выхода.
– Это я знаю… это мне понятно, – кивал Доус. – Только сам увидишь, все уладится.
Он говорил ласково.
– Надеюсь, – сказал Пол.
Доус сник, постучал трубкой, выбивая пепел.
– Тебе не пришлось обходиться самому, как мне, – сказал он.
Морел смотрел на его руку, очень белая, она стиснула трубку, из которой он выбивал пепел так, будто цеплялся, утопая, за последнюю соломинку.
– Тебе сколько лет? – спросил Пол.
– Тридцать девять, – глянув на него, ответил Доус.
Пола тревожили эти карие глаза, глаза отчаявшегося неудачника, они умоляли – поддержи, помоги снова стать человеком, согрей, дай снова стать на ноги.
– У тебя еще все впереди, – сказал Морел. – Не похоже, что в тебе так уж не осталось жизни.
Карие глаза неожиданно сверкнули.
– Осталось, – сказал он. – Есть еще порох в пороховницах.
Пол посмотрел на него и засмеялся.
– Мы оба еще можем горы своротить.
Глаза мужчин встретились. Они обменялись взглядом. И, увидав друг в друге жаркую силу, выпили виски.
– Вот ей-ей! – задохнувшись, сказал Доус.
Помолчали.
– И я не понимаю, почему бы вам не продолжить с того места, где вы остановились, – сказал Пол.
– Ты хочешь сказать… – поторапливая его мысль, предложил Доус.
– Да… вместе зажить вашим прежним домом.
Доус спрятал лицо, помотал головой.
– Этому не бывать, – сказал он и, иронически улыбаясь, глянул на Пола.
– Почему? Потому что ты не хочешь?
– Может, и так.
Они молча курили. Закусив черенок трубки, Доус оскалил зубы.
– Ты хочешь сказать, она тебе не нужна? – спросил Пол.
Доус с язвительной усмешкой вгляделся в эту перспективу будущего.
– Сам не знаю, – сказал он.
Дым медленно плыл вверх.
– Мне кажется, ты ей нужен, – сказал Пол.
– Тебе так кажется? – мягко, усмешливо, отрешенно отозвался Доус.
– Да. Она так по-настоящему и не предалась мне… на заднем плане всегда маячил ты. Оттого она и разводиться с тобой не стала.
Доус все насмешливо смотрел на картинку будущего, что рисовалась ему где-то в пространстве над каминной полкой.
– Так они и ведут себя со мной, женщины, – сказал Пол. – Я им нужен до безумия, но по-настоящему принадлежать мне они не желают. И все это время она принадлежала тебе. Я же знал.
В Доусе вдруг взыграл торжествующий самец. Он еще больше оскалил зубы.
– Может, дурак я был, – сказал он.
– Еще какой дурак, – сказал Морел.
– А ты, даже тогда, может, был еще дурей, – сказал Доус. В его словах был привкус торжества и злости.
– Думаешь? – спросил Пол.
Они помолчали.
– Так или иначе, я завтра укачу, – сказал Морел.
– Понятно, – сказал Доус.
Разговор оборвался. Вновь родилось бессознательное желание изувечить друг друга. Теперь они как могли избегали друг друга.
Спальня у них была общая. Когда собрались ложиться, Доус казался отрешенным, о чем-то задумался. Сидел на краю кровати в одной рубашке, уставясь на ноги.
– Не замерзаешь? – спросил Морел.
– Вот гляжу на ноги, – ответил Доус.
– А что нот? С виду вроде в порядке, – отозвался со своей кровати Пол.
– На вид-то в порядке, а еще вода в них.
– Что за вода?
– А вот поди погляди.
Пол нехотя вылез из-под одеяла, посмотрел на складные, поросшие темно-золотистым волосом ноги.
– Погляди-ка, – сказал Доус, показывая на свою голень. – Вот она вода.
– Где? – спросил Пол.
Тот нажал кончиками пальцев. От них остались вмятинки и исчезли не сразу.
– Подумаешь, – сказал Пол.
– А ты потрогай, – предложил Доус.
Пол нажал пальцами. Остались вмятинки.
Он хмыкнул.
– Погано, а? – сказал Доус.
– Да почему? Ничего особенного.
– Хорош мужик, коли у него вода в ногах.
– По-моему, это дела не меняет, – сказал Морел. – У меня вот грудь слабая.
Он опять лег.
– Сдается мне, все остальное у меня в порядке, – сказал Доус и погасил свет.
Утром зарядил дождь. Морел уложил чемодан. Море было серое, неспокойное, унылое. Казалось, он все больше и больше отключается от жизни. И это рождало в нем злое удовольствие.
Мужчины вдвоем ждали на станции. Клара сошла с поезда и шла по перрону очень прямая, холодно спокойная. На ней был длинный жакет и шляпа из твида. Обоим встречающим эта ее сдержанность была ненавистна. У контрольного барьера Пол пожал ей руку. Доус смотрел на них, прислонясь к книжному киоску. Из-за дождя его черное пальто было застегнуто до подбородка. Он был бледен, и в его спокойствии был даже оттенок благородства. Чуть прихрамывая, он пошел навстречу Кларе.
– Надо бы тебе выглядеть получше, – сказала она.
– Ну, я сейчас в порядке.
Все трое растерянно остановились. Мужчины не знали, как с нею держаться.
– Пойдем прямо на квартиру или куда-нибудь еще? – спросил Пол.
– По мне, можно и домой, – сказал Доус.
Пол шел с краю тротуара, рядом с ним Доус, рядом с Доусом – Клара. Они шли и вели благовоспитанный разговор. Окно небольшой гостиной выходило на море, за ним неподалеку беспокойные серые воды с шипеньем накатывались на берег.
Морел подвинул большое кресло.
– Садись, Джек, – сказал он.
– Не хочу, – сказал Доус.
– Садись, – повторил Пол.
Клара разделась, положила жакет и шляпу на диван. Заметно было, она чем-то недовольна. Она поправила, чуть приподняла пальцами волосы, села, сдержанная и какая-то отрешенная. Пол поспешил вниз поговорить с хозяйкой.
– Тебе вроде холодно, – сказал жене Доус. – Сядь поближе к камину.
– Спасибо, мне вполне тепло, – отозвалась Клара.
Она смотрела в окно на дождь, на море.
– Когда ты возвращаешься? – спросила она.
– Ну, комнаты сняты до завтра, и он хочет, чтоб я остался. А сам уезжает нынче вечером.
– И ты собираешься в Шеффилд?
– Да.
– Уже в силах работать?
– Хочу начать.
– У тебя есть место?
– Да… с понедельника.
– Не похоже, что ты в силах работать.
– Почему это?
Клара не ответила, опять посмотрела в окно. Спросила:
– А жилье у тебя в Шеффилде есть?
– Да.
Опять она посмотрела в окно. По стеклам струился дождь.
– И ты там справишься? – спросила она.
– Наверно. Надо будет справиться!
Когда вернулся Морел, они молчали.
– Я уеду поездом в четыре двадцать, – сказал он.
Никто не отозвался.
– Лучше тебе снять башмачки, – сказал он Кларе. – Тут есть мои тапки.
– Спасибо, – сказала она. – Они не промокли.
Пол поставил тапки к ее ногам. Она чувствовала их ступнями.
Морел сел. Мужчины сейчас казались беззащитными. Но Доус держался спокойно, похоже, он решил – будь что будет, а вот Пол словно весь внутренне сжался. Никогда еще Клара не видела его таким маленьким, жалким. Он будто старался стать как можно незаметней. И пока собирался, пока сидел, разговаривал, какой-то он был неестественный и явно не в своей тарелке. Исподволь за ним наблюдая, она подумала, нет в нем сейчас устойчивости, а ведь он по-своему такой славный, пылкий, способен под настроением напоить ее из чистого источника жизни. Но сейчас он приниженный, незначительный. Все в нем неустойчиво. В ее муже куда больше мужского достоинства. Он-то, во всяком случае, не клонится под любым ветром. Каким-то ускользающим, неестественным, изменчивым казался ей Морел. Не может он стать надежной опорой женщине. Она, пожалуй, даже презирала его за то, что он так сдал, стал неприметней. Ее муж по крайней мере настоящий мужчина, и когда над ним взяли верх, он это признал. А этот, другой, нипочем такое не признает. Будет ходить вокруг да около, метаться, терять свое достоинство. Клара презирала его. И однако, смотрела не столько на Доуса, сколько на него, и ей казалось, судьба всех троих у него в руках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64