Так что, пока отец плескался в каморке при кухне, Энни уходила провести часок с соседкой. А миссис Морел пекла хлеб.
– Двери затвори! – яростно прорычал Морел.
Энни захлопнула за собой дверь и была такова.
– Только попробуй опять открыть дверь, покуда я моюсь, схлопочешь в зубы, – пригрозил он, весь окутанный мыльной пеной. При этих словах Пол с матерью нахмурились.
Вскоре он выбежал из чулана, мыльная вода стекала с него, и он дрожал от холода.
– Мать честная! – крикнул он. – Да где ж мое полотенце?
Полотенце висело на спинке стула, у огня, чтоб согрелось, не то бы Морел разбушевался и стал их поносить. Он присел на корточки перед жарким огнем, торопясь обсохнуть.
– Бр-рр-р! – продолжал он, делая вид, будто все еще дрожит от холода.
– Да перестань, что ты как маленький! – сказала миссис Морел. – Вовсе здесь не холодно.
– А ты разденься догола и вымойся в этом чулане, – сказал Морел, вытирая голову, – там что в леднике!
– Я-то не стала бы поднимать столько шуму, – отвечала жена.
– Ясно, ты бы хлопнулась тут замертво, будто чурка.
– А почему это чурка мертвей всего прочего? – с любопытством спросил Пол.
– Кто ж его знает… присловье такое, – отвечал отец. – А только сквознячище там, в чулане, так и продувает между ребер, будто через решетку.
– Ну, тебя не больно продуешь, – сказала миссис Морел.
Морел уныло оглядел свои бока.
– Меня-то! – воскликнул он. – Да я что кролик ободранный. У меня вон все кости выпирают.
– Хотела бы я знать, где они у тебя выпирают, – возразила жена.
– Да везде-е! Мешок костей я, вот чего.
Миссис Морел рассмеялась. У него до сих пор было замечательно молодое тело, мускулистое, безо всякого жира. Кожа гладкая и чистая. Можно бы подумать, это тело мужчины, которому и тридцати нет, вот только слишком много синих шрамов, будто следы татуировки, где угольная пыль забилась под кожу, да еще грудь слишком волосатая. Но он уныло провел ладонями по бокам. Он был совершенно уверен, что раз он не оброс жирком, значит, тощ, как голодная крыса.
Пол взглянул на тяжелые, темные, заскорузлые руки отца со сломанными ногтями, поглаживающие безупречно гладкую кожу на боках, и несоответствие это его ошеломило. Так странно, что это одна и та же плоть.
– У тебя, наверно, раньше прекрасная была фигура, – сказал он отцу.
– Ха! – воскликнул углекоп и огляделся испуганно и робко, совсем по-детски.
– Это правда! – воскликнула миссис Морел. – Если б только он не съеживался весь, будто стараясь забиться в щель.
– У меня! – воскликнул Морел. – У меня хорошая фигура! Да я всегда был сущий скелет.
– Ты что! – воскликнула жена.
– Вот те крест! – сказал он. – Ты таким только меня и видела, я ж так камнем и качусь под уклон.
Жена сидела и смеялась.
– У тебя железный организм, – сказала она, – и если главное – тело, тебе было дано как никому. Ты бы видел его молодым! – вдруг крикнула она Полу и поднялась, изобразила, какая великолепная осанка была когда-то у мужа.
Морел застенчиво на нее смотрел. Он опять увидел прежнюю ее страсть к нему. Вот что на миг вспыхнуло в жене. Он был смущен, и оробел, и застеснялся. И однако, вновь ощутил былой пыл. Но тотчас почувствовал, в какую развалину он превратился за последние годы. Захотелось вскинуться, сбежать от случившегося.
– Потри мне малость спину, – попросил он жену.
Она принесла хорошо намыленную фланельку и похлопала его по плечам. Он подскочил.
– Ах ты злодейка! – вскричал он. – Тряпка ж холодная как смерть.
– Тебе родиться бы саламандрой, – со смехом сказала она и все терла ему спину. Редко, редко она так его обихаживала. Обычно это делали дети.
– Тебе и на том свете не хватило бы жару, – прибавила она.
– И то, – согласился он. – Как бы сквозняк меня не прохватил.
Но она уже кончила. Кое-как его вытерла, сходила наверх и тут же вернулась с другими брюками. Обсохнув, он натянул рубаху. Потом, красный и лоснящийся, волосы всклокочены, фланелевая рубаха висит поверх шахтерских штанов, он стоял и грел одежду, которую собирался надеть. Поворачивал ее, выворачивал наизнанку, даже подпалил.
– Боже милостивый! – воскликнула миссис Морел. – Да оденься ты!
– А тебе понравилось бы влезать в штаны, ледяные, будто лохань с водой? – сказал он.
Наконец он скинул шахтерские штаны и надел приличные черные брюки. Все это он проделывал на каминном коврике, так же делал бы и при Энни и ее друзьях.
Миссис Морел перевернула в печи хлеб. Потом из большой красной глиняной миски, что стояла в углу, взяла еще теста, придала ему нужную форму и положила на противень. В эту минуту постучал и вошел Баркер. Спокойный, плотный, небольшого росточка, с таким видом, будто он и сквозь каменную стену пройдет. Черные волосы коротко острижены, голова костистая. Как почти все углекопы, он был бледный, но крепкий и подтянутый.
– Наше вам, хозяйка. – Он кивнул миссис Морел и со вздохом сел.
– Добрый вечер, – приветливо ответила она.
– У тебя башмаки скрипят, – сказал Морел.
– А я и не заметил, – сказал Баркер.
Он сразу несколько стушевался, так бывало со всеми углекопами в кухне миссис Морел.
– А как ваша хозяйка? – спросила она.
Недавно Баркер ей сказал: «У нас не нынче завтра третий будет, вот какое дело».
– Сдается мне, она ничего, – сказал он и почесал в затылке.
– Так когда ждете? – спросила миссис Морел.
– Да теперь в любую минуту не диво.
– А-а. И держится она молодцом?
– Да, что надо.
– Слава Богу, ведь она не очень-то крепкая.
– Да уж. А я опять сглупил.
– Что такое?
Миссис Морел знала, не станет Баркер совершать особые глупости.
– Да сумку хозяйственную не прихватил из дому.
– Возьмите мою.
– Не-е, вам самой понадобится.
– Нет-нет. Я с плетеной хожу.
Она не раз видела, как маленький углекоп деловито покупал в пятницу вечером недельный запас бакалейных товаров и мяса, и восхищалась им. «Баркер ростом мал, а в сто раз больше мужчина, чем ты», – говорила она мужу.
Пришел Уэссон. Был он тощий, на вид не очень-то крепкий, по-мальчишески простодушный, и улыбка глуповатая для отца семерых детей. Но жена его была женщина пылкая.
– Я гляжу, ты меня обошел, – сказал он с бледной улыбкой.
– Ага, – ответил Баркер.
Пришедший снял шапку и размотал длиннейший шерстяной шарф. Острый нос его покраснел.
– Боюсь, вы замерзли, мистер Уэссон, – сказала миссис Морел.
– Да, холодновато, – ответил он.
– Так садитесь к огню.
– Не, уж останусь, где есть.
Оба углекопа сидели в сторонке. И никак нельзя было убедить их подсесть к очагу. Очаг свят в доме, он для семьи.
– Поди сядь в кресло, – весело предложил Морел.
– Не, спасибочки, мне и тут очень даже хорошо.
– Да, правда, сядьте сюда, – настаивала миссис Морел.
Он поднялся и смущенно подошел. И смущенно сел в кресло Морела. То было слишком большой вольностью. Но подле огня его охватило истинное блаженство.
– А грудь у вас как? – поинтересовалась миссис Морел.
Он опять улыбнулся, голубые глаза его повеселели.
– А очень даже ничего, – ответил он.
– А грохочет в груди, будто литавра, – коротко сказал Баркер.
Миссис Морел огорченно прищелкнула языком.
– А фланелевую фуфайку вам сшили?
– Нет покуда, – с улыбкой ответил он.
– Да что ж это вы? – упрекнула она.
– Сошьют, – с улыбкой заверил он.
– Будешь ждать до второго пришествия! – объявил Баркер.
И Баркера и Морела Уэссон раздражал. Но ведь оба они были такие крепыши, словно железные.
Почти уже покончив с одеванием, Морел подвинул к Полу сумку с деньгами.
– Посчитай, сынок, – смиренно попросил он.
Пол с досадой оторвался от своих книг и от карандаша, перевернул сумку вверх дном. На стол выпал запечатанный мешочек с серебром на пять фунтов, а еще соверены и мелочь. Он быстро посчитал, сверился с чеками – там было записано количество угля, – аккуратно уложил деньги. Потом чеки просмотрел Баркер.
Миссис Морел ушла наверх, и трое мужчин подошли к столу. Морел, как хозяин дома, сел в свое кресло, спиной к жаркому огню. У двух его сотоварищей места были попрохладнее. Никто не считал деньги.
– Сколько, мы сказали, причитается Симпсону? – спросил Морел. И они с минуту прикидывали дневной заработок. Потом сумму эту отложили в сторону.
– А Биллу Нейлору?
Эти деньги тоже взяли из общей кучи.
Потом, оттого что Уэссон жил в доме Компании и его квартирная плата была удержана, Морел и Баркер взяли каждый по четыре шиллинга шесть пенсов. И оттого что Морелу уже доставили топливо и он уже не был старшим, Баркер и Уэссон взяли по четыре шиллинга. Дальше все пошло просто. Морел давал каждому по соверену, пока они не кончились; потом по полукроне, пока не осталось ни одной; каждому по шиллингу, пока не осталось ни одного. Если под конец что-то не делилось, Морел брал это и ставил выпивку.
Потом все трое поднялись и ушли. Морел поспешил удрать из дому, пока жена не спустилась. Она услышала, как закрылась дверь, и сошла вниз. Она поскорей заглянула в духовку, на хлебы. Потом посмотрела на стол, увидела оставленные ей деньги. Пол все это время занимался. Но теперь он чувствовал, что мать считает деньги и в ней закипает гнев.
Она опять поцокала языком.
Пол нахмурился. Когда мать сердилась, он совсем не мог заниматься. Она опять пересчитала деньги.
– Жалкие двадцать пять шиллингов! – воскликнула она. – Сколько им выписали?
– Десять фунтов одиннадцать шиллингов, – раздраженно ответил Пол. С ужасом ждал он, что за этим последует.
– А со мной скопидомничает, дает двадцать пять шиллингов, да в эту неделю еще в кассу взаимной помощи! Но я его знаю. Он думает, раз теперь ты зарабатываешь, значит, он больше не обязан содержать семью. Да, и может сам спустить все свои деньги. Но я ему покажу.
– Ох, мама, не надо! – воскликнул Пол.
– Что не надо, скажи на милость? – закричала мать.
– Не заводись опять, я не могу заниматься.
Она тотчас притихла.
– Да, все это очень хорошо, – сказала она – но как прикажешь мне выкручиваться?
– Но оттого, что ты станешь изводиться, легче не станет.
– Хотела бы я знать, как бы поступил в таком положении ты.
– Это ненадолго. Ты сможешь взять мои деньги. Пошел он к черту.
Пол вернулся к своим занятиям, а мать угрюмо завязала ленты шляпки. Ему нестерпимо было, когда она волновалась. Но теперь он стал настаивать, чтобы она с ним считалась.
– Два верхних каравая через двадцать минут будут готовы, – сказала она. – Не забудь про них.
– Ладно, – ответил Пол, и она пошла на рынок.
Он сидел един и занимался. Но, выбитый из колеи, не мог привычно сосредоточиться. Он прислушивался, не стукнет ли калитка. В четверть восьмого раздался негромкий стук и вошла Мириам.
– Совсем один? – спросила она.
– Да.
Будто у себя дома, она сняла свой шотландский берет и длинное пальто и повесила их. Его это взволновало. Словно здесь их общий дом, его и ее. Потом она подошла к нему и стала разглядывать его работу.
– Что это? – спросила она.
– Композиция для декоративных тканей и для вышивки.
Мириам близоруко склонилась над рисунками.
Его взяла досада, что она так пристально рассматривает все, что он делает, вглядывается в него самого. Он пошел в гостиную и возвратился со свернутым коричневым холстом. Осторожно развернул и разложил на полу. Оказалось, это занавесь, или portiere, на которую по трафарету был нанесен прелестный орнамент из роз.
– Какая красота! – воскликнула Мириам.
Эта ткань с чудесными бледно-красными розами и зелеными стеблями, лежащая у ее ног, была такая простая, и, однако, что-то в ней чудилось греховное. Мириам опустилась перед ней на колени, темные кудри ее упали на лоб. Пол видел, как томно она склонилась к его работе, и сердце учащенно заколотилось. Внезапно она подняла на него глаза.
– Почему этот узор кажется жестоким? – спросила она.
– Что?
– В нем есть что-то жестокое, – сказала Мириам.
– Так ли, нет ли, а он очень хорош, – ответил Пол, любовно сворачивая свою работу.
Мириам в задумчивости медленно поднялась.
– А что ты станешь с ним делать? – спросила она.
– Отошлю к Либерти. Я делал это для мамы, но она, пожалуй, предпочтет деньги.
– Наверно, – согласилась Мириам.
В голосе Пола слышалась горечь, и ей было его жаль. Для нее-то деньги ничего бы не значили.
Он унес холст в гостиную. А вернувшись, протянул Мириам холст много меньше. То была накидка на подушку с тем же рисунком.
– Это я сделал для тебя, – сказал он.
Мириам потрогала материю дрожащими руками и ничего не сказала. Полу стало неловко.
– О Господи, хлеб! – воскликнул он.
Он вытащил верхние караваи и с силой по ним похлопал. Они испеклись. Он положил их на плиту, чтобы остудить. Потом зашел в чулан при кухне, смочил руки, выгреб из миски остатки белого теста и опустил на противень. Мириам все стояла, склонясь над разрисованной накидкой. Пол принялся счищать с рук налипшее тесто.
– Тебе, правда, нравится?
Она вскинула на него темные глаза, в них пламенела любовь. Он смущенно засмеялся. Потом заговорил о рисунке. Он не знал наслаждения выше, чем рассказывать Мириам о своем любимом занятии. Этим их беседам, когда он говорил о своей работе и задумывал что-либо новое, он отдавался со всем пылом, со всей бушующей в крови страстью. Мириам будила его воображение. Она не понимала этого, как не понимает женщина, что в утробе своей зачала дитя. Но и для нее и для него то была жизнь.
Во время их разговора в кухню вошла молодая женщина лет двадцати двух, невысокая, бледная, с ввалившимися глазами, но была странная безжалостность в ее облике. Она дружила с семьей Морелов.
– Раздевайся, – сказал Пол.
– Нет, я на минутку.
Гостья опустилась в кресло напротив Пола и Мириам, которые сидели на диване. Мириам чуть отодвинулась от него. Было жарко, пахло свежеиспеченным хлебом. Румяные караваи лежали на плите.
– Вот уж не чаяла увидеть тебя здесь нынче вечером, Мириам Ливерс, – сказала Беатриса.
– Почему же? – севшим голосом пробормотала Мириам.
– Покажи-ка твою обувку.
Мириам не шевельнулась, явно смущенная.
– Видать, неохота, – засмеялась Беатриса.
Мириам выставила башмаки из-под платья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64