до чего, бедняга, сдал! Моя очередь прошивает бомбардировщик наискось, и он плюхается на землю… Второй пытается улизнуть. Напарник почему-то не стал по нему стрелять. Мы — в глубине Маньчжурии, хватит ли горючего до аэродрома? Взгляд на часы: полет длится тридцать одну минуту. «Ничего, — успокаиваю себя, — в случае чего доберусь до Монголии и сяду в степи».Резким разворотом приготавливаюсь для нападения на второго бомбардировщика и тут замечаю — выше нас появился японский истребитель. Он пока не страшен, нас двое. Тороплюсь. Иду в атаку. Напарник немного отстает. Это к лучшему, так ему будет удобней прикрыть меня от истребителя противника.Скорость большая, сближаюсь быстро. Ловлю в прицел бомбардировщика. Стрелок даже не сопротивляется, молчит. Сейчас я нажму на гашетки… Но прежде рефлективно оглядываюсь… Над самым затылком страшным хищником висит вражеский истребитель, а мой напарник с набором высоты уходит домой…Безудержная злость на мерзавца, бросившего меня в такую минуту, затмила сознание. Наш трус стал для меня хуже врага, и я со всей силы хватил «на себя» ручку управления, чтобы догнать его…Страшная резь в спине — и все передо мной исчезло. 12 Хочется спать, но шум мешает. Это трещит киноаппарат, я вижу экран. На нем плывут небо, земля… Как называется этот фильм? Я уже видел его. Все, что на экране, давно знакомо… Пробую мотор. Он ревет, трясется, меня прижимает к спинке сиденья, струя бьет в лицо. Нужно сбавить обороты, но я почему-то медлю. Самолет срывается с колодок и бежит по земле, страшно прыгая. Немедленно убрать газ! Но кто-то крепко держит меня за руку. Самолет набирает скорость и мчится на какую-то стену… Резко, с болью высвобождаю руку…Что такое? Я же в воздухе, самолет идет на посадку! А шасси? Так и есть — позабыл выпустить… Самолет, едва не коснувшись земли, полез кверху. Я хватаюсь за управление и набираю высоту. Подальше, подальше от земли…Воскресают последние секунды боя, я оглядываюсь…Внизу простирается степная пустыня, вверху — небесная. Солнце спокойно светит. Кругом ни одного самолета. Понимаю, что произошло: от большой перегрузки я потерял сознание. Очки сорвало, на левой руке — она плетью болталась за бортом — нет перчатки. Самолет, отрегулированный на кабрирование, сам набирал высоту, терял скорость, сваливался и опять шел вверх. Мотор благодаря резинке, которая удерживала сектор газа в переднем положении, работал на полную мощность, и только поэтому я не врезался в землю…Урок первого боя спас мне жизнь. Теперь скорее бы выбраться с территории противника.А где же я нахожусь? Вглядываюсь в землю, узнаю в стороне Джин-Джин-Суме — самый близкий населенный пункт от границы Маньчжурии. Хватит ли горючею? Стрелки часов успокаивают.Уточняю курс на свой аэродром. Долечу.Настороженно, зорко оглядываюсь. Вокруг меня никого.Пересекаю границу. Наши войска, наша техника. Они теперь плохо маскируются. Противника нет…На душе сразу стало веселее. Прошедший бой представляется сном. Почему меня не сбил японский истребитель, когда я был без сознания? Наверное, он стрелял? Так и есть: белеют дырки в правой консоли. Возможно, он принял мой «пилотаж» за падение, а меня счел убитым?..Хорошо то, что хорошо кончается.Миновал Халхин-Гол. Все его извилины, очертания до того знакомы, что кажется, копни сапер на берегу лопатой — и это от меня не ускользнет. Теперь можно считать, что я уже дома. Какое-то благодушие овладевает мною. Думаю о жене. Валя! Где ты теперь? Почему-то вспоминаю слова, сказанные ею в день отъезда: «…летчики вообще хорошо живут, всем обеспечены, квартиры отличные..» Если бы она весь этот полет могла быть со мной! Но, собственно, зачем?Аэродром. Считаю самолеты. Не хватает одного — меня.— Как мотор? — спрашивает Васильев.— Прекрасно. В правом крыле пробоины.— Вижу. Это чепуха, товарищ комиссар, минутная работа. Вон у комэски — 47 дырок! — Васильев говорит о пробоинах, как об очках, которые другие набирают в игре, ему недоступной. Сегодня он отдает предпочтение Гриневу. — У него пробоин больше…С трудом я вылез из кабины: тело отяжелело, в левом плече боль. Бросил парашют, осторожно попробовал прогнуться в пояснице — и тут же все передо мной померкло. Я на ощупь ухватился за крыло. Через какой то промежуток времени стало лучше; выпрямился, повел головой, будто осматривая аэродром.— Что с вами? — подскочил Васильев.— Устал… Много пришлось крутиться. Дай попить, пожалуйста.Он достал из своего погребка чайник, и я пил прямо из носика. Холодный чай с густым клюквенным экстрактом показался жизненным элексиром.Сколько раз приходилось мне после вылета ходить по короткому маршруту от самолета до командного пункта, и каждый раз я нес в себе новые чувства, новые переживания, новые впечатления. Сейчас, превозмогая боль и очень опасаясь, как бы после сегодняшней невольной неосторожности не оказаться в руках врачей, думал только об одном: из-за кого?За все время боев мне ни разу не пришлось услышать слово «трус». Меньше всего я был готов к тому, чтобы встретить труса среди летчиков. Злоба, как и тогда, в воздухе, охватила меня. Кто этот мерзавец? Я запомнил номер его самолета, а летчиков пятьдесят шестого полка прекрасно знает его ветеран Павел Кулаков.— Как не знать! — отвечает Кулаков. — Фюлькин — прекрасный, опытный летчик.Слова Кулакова меня немного обескуражили. «Прекрасный, опытный летчик…» Но ведь мужество истребителя определяется не по тому, хорошо он летает или так себе, а по его поведению в бою, по его действиям в минуты смертельной опасности… Да он ли, Фюлькин ли, летал на этом самолете? А может быть, когда я был в беспамятстве, этот Фюлькин дрался с японцем и только потому меня не сбили? Летчик в бою действует подчас инстинктивно, и не исключено, что Фюлькин, метнувшись поначалу в сторону, быстро опомнился и возвратился ко мне на помощь. Но почему он не стал одновременно со мной атаковывать второй бомбардировщик? Трус не только тот, кто бежит из схватки, но и тот, кто не проявляет инициативы, кто прячется за крыло соседа, выжидая, когда кончится бой. Я прикинул расстояние, на которое Фюлькин удалился от меня… Нет. Если бы он и возвратился, то было бы поздно — японец уже расправился бы со мной. Значит, удрал.Звоню по телефону в пятьдесят шестой полк. На самолете, номер которого я назвал, летал действительно летчик Фюлькин. Из боя он ушел потому, что слишком далеко залетел, а горючее у него было уже на исходе…Может быть, все это и в самом деле так, но все же сел Фюлькин на своем аэродроме. Значит, на несколько минут мог бы задержаться. В крайнем случае, не дотянув до аэродрома, мог сесть в степи. Выставленный довод формально Фюлькина оправдывал, но меня не убеждал.Для летчика-истребителя, который боится воевать, всегда найдется множество причин, объясняющих, почему он вышел из боя: здесь и плохая работа материальной части, и тактическая ошибка, и скверное самочувствие, и то, что сам вынужден был увертываться из-под удара врага, — всего даже невозможно и перечесть. Вообще в истребительной авиации, как ни в каком другом роде войск, много возможностей, чтобы незаметно уклониться от боя. И тут же существуют поистине безграничные просторы для полного проявления всех нравственных достоинств, которыми наделен, которые воспитал и развил в себе человек.Мне кажется, что трусливые люди чаще всего выходят из скрытых характеров. Боязнь признаться в своих ошибках и слабостях перед товарищами постоянно толкает их на сделку с совестью, на ложь. И это подтачивает их душевные силы, делает неустойчивыми. Когда же они попадают в условия, где ради дела требуется не щадить собственной жизни, они оказываются не в состоянии не только бороться с врагом, но даже и защитить самих себя.Судьей летчику-истребителю, ведущему схватку с врагом, зачастую является одна его совесть — она рождает геройство и трусость, вдохновляет на победу и ведет к поражению, — все зависит от того, насколько чиста совесть. Как бы ни были люди крепки духом, минуты слабости и сомнений им знакомы. Но они потому и люди, что умеют взять себя в руки и поступать так, как подсказывает совесть.Надо ли говорить, что на такое дело, когда судьей часто служит только собственная совесть, способен человек с высоко развитым чувством общественного долга, воспитывающийся и мужающий в коллективе!Кто не имеет хороших друзей, оторван от коллектива, тот хиреет, как крепкое дерево, лишенное источников питания. Такие люди на фронте быстро вырождаются в эгоистов-гонцов за славой или же становятся трусами, а то и предателями. Любая ошибка, допущенная летчиком в полете, будет прощена коллективом, , если провинившийся не укроет ее, а честно признается в ней. Само признание — первый признак крепнущего мужества в человеке.Где-где, а в воздухе просторы широки, до поры до времени трус может прятаться и в небе. Но рано или поздно, если только не опередит смерть, он будет изобличен.Фюлькин мне и представлялся именно таким человеком, замкнутым, оторванным от коллектива. Впоследствии судьба свела нас, и я увидел, что не ошибся в своем предположении.— …О чем задумался, комиссар? — подошедший Гринев даже не дал мне ответить: — А с глазами что? Почему глаза такие красные?— Очки сорвало.— Ну, это ерунда, не надо высовываться… А за мной, как за чудом, гонялись все самураи. Ты посмотри, — он указал на свой самолет, — разукрашен, как попугай на маскараде. Его, наверно, сам микадо из Токио рассмотрел.— Значит, теперь все самолеты так размалюем? — Я задал вопрос с полной серьезностью, чтобы еще больше подзадорить командира и отвлечься от своих тяжелых мыслей.— Борзяк! — глаза Гринева сверкнули лукавством. — Передай камуфляжникам, чтобы они сейчас же покрасили самолет комиссара так же, как и мой. Комиссару очень нравится…— Да ведь вы, товарищ командир, сами их турнули с аэродрома, — на этот раз всегда серьезный Борзяк не понял шутки. — Они уже уехали, товарищ командир.Самолет Гринева выделялся на стоянке среди других машин, как селезень среди уток: более яркой демаскирующей расцветки при всем желании нельзя было бы изобрести. Помянув крепким словом техника и других специалистов маскировочной службы, Гринев приказал:— Смыть! Из-за такого безобразия чуть было не погиб…— В авиации «чуть» не считается, — я снова возвратился в мыслях к своему последнему вылету. — Вообще, видно, редкого летчика не спасало это самое «чуть». Если бы при каждом «чуть» гибли, то и летать-то, наверно, было бы некому… 13 В этот день меня вызвали в политотдел. В связи с переходом наших войск к стабильной охране государственных границ здесь состоялось совещание. На нем обсуждались задачи партийно-политической работы в новых условиях.Возвращаясь, я еще издали заметил, что на нашем аэродроме происходит нечто необычное: все сидят на земле посредине стоянки, перед ними на кузове полуторки с открытыми бортами — женщина в белом. Артисты!На тебя заглядеться не диво.Полюбить тебя всякий не прочь . —донеслось до меня.— Стой! — сказал я шоферу и потихоньку вылез из кабины. Песня, разгоняемая ветерком, лилась по степному простору, волнуя, лаская и тревожа человеческие сердца.Взгляд один чернобровой дикаркиРазжигает убийственно кровь…Я слушал, восхищенный песней, белой женщиной на машине. В обстановке, с которой мы сжились, женская красота, конечно, преувеличивается. Молодое нежное лицо артистки, ее голос, тонкое белое платье, выступая в резком контрасте с нашими овеянными войной лицами, с гимнастерками, пропитанными потом, действительно придавали ей какую-то чарующую силу…Словно оказались мы в другом мире, где все дышит жизнью и любовью. Суровое небо войны вдруг обрело весеннюю яркость и покой. Полынная жаркая степь дохнула свежестью заволжских просторов. И сами мы почувствовали, будто стали и легче, и одновременно сильнее… Тайна этого внутреннего преображения проста: здесь, вдали от Родины, где мы привыкли каждый день видеть врага, песня хватала за самую душу и уносила к родному крову, к самым близким людям. С новой, необыкновенной ясностью каждый понимал великую важность дела, которое совершал он вместе с товарищами во имя счастья дорогих людей…Концерт окончен.От имени всех присутствующих я сердечно и с благодарностью жму руки артистам, заверяю их, что мы и в дальнейшем надежно будем оберегать труд нашего народа, труд людей дружественной Монголии.День погас. Враг разгромлен. Невольно думается, что раздастся телефонный звонок из штаба и нам скажут: война кончилась, мир. Снова битва в воздухе 1 Над землей стоял туман, густо заполнивший низины. Мы медленно брели к самолетам, поеживаясь от утренней свежести. Холодок уже пробирался под регланы, надетые поверх меховых жилетов. Теперь, когда ночь увеличилась более чем на три часа, все высыпались значительно лучше и уже не спешили, как прежде, улечься на зорьке под крыло, чтобы хоть немного подремать до первого вылета. Да и в воздухе после 31 августа, когда японцы потерпели полное поражение, установилось некоторое затишье — предвестник близкого перемирия.Никто, конечно, не рассчитывал, что спокойствие на границе установится сразу и окончательно. Все отдавали себе отчет, что перед нами — зарвавшийся громила, который после первой неожиданной и увесистой затрещины не может сразу же здраво оценить обстановку и утихомириться, что он еще похорохорится, и к небольшим стычкам были внутренне готовы. Но о крупных воздушных сражениях с японцами никто уже не помышлял.На командном пункте кроватей не было, мы обычно коротали время на сене. Теперь надвигались холода, и я предложил Гриневу передвинуть к КП нашу юрту, где мы и будем постоянно находиться — в тепле и уюте. Борзяк поддержал меня:— Война кончилась, можно подумать и о некотором комфорте.Ответить Гринев не успел, раздался телефонный звонок, и прозвучал приказ:— Немедленно поднять всю эскадрилью!..«Вот тебе и кончилась война!» — думал я, запустив мотор и всматриваясь в пелену сизого тумана, покрывшего аэродром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41