Вдруг японские истребители раскалываются на две группы. Одна — самолетов в двадцать — резко пикирует на эскадрилью, а другая остается на высоте.Противник, упустивший прекрасный момент для атаки, понял, очевидно, свою оплошность и теперь, используя тактическое преимущество в высоте, вступает в бой с остервенением. Мы, защищаясь, подставляем лбы своих самолетов. Мгновение лобовой атаки…Японцы враз разделились на звенья и очень организованно стали заходить к нам в хвост. Маневр выполнялся с той слаженностью, четкостью и быстротой, которая позволяла думать, что летчики получают указание по радио. Командир группы, должно быть, оставался на высоте, имея прекрасные условия для обзора.Нашу тройку атаковали два звена. Мы рассыпались, схлестнувшись в отдельные клубки боя. Кто-то из нас камнем пошел вниз. Сбит? Или уходит из-под удара? Кто это? Рядом узнал крутящегося волчком Холина. Значит, пикирует Василий Васильевич. За ним бросился было японец, но, увидав сзади меня, прервал атаку. Я успел заметить, как командир начал выходить из пикирования, — «Жив!» — и бросился выбивать японского истребителя, засевшего в хвосте у Холина. Пулеметная очередь, стеганувшая по мне, заставила круто уйти вниз. На выходе рядом с собой я увидел Холина. Самолет Василия Васильевича, как я понял, подбитый, уже сидел на земле, а сам командир размахивал над головой шлемом, показывая, что с ним все в порядке, что мы должны продолжать свое дело.После короткой вспышки бой стих — противник стал уходить, набирая высоту. Меня охватило бессильное негодование. Казалось, что это просто преступление — находясь над своей территорией, позволить противнику так безнаказанно уйти. Я не знал, куда направить кипевшую во мне злость. Как говорится, после драки кулаками не машут, но смириться с таким финалом я не мог. Те же чувства владели, видимо, и Холиным: не сговариваясь, мы одновременно бросились вдогонку за японцами… Эта попытка была явно бессмысленной. Немного остепенившись, мы вышли в пологий разворот, направляясь домой, как вдруг Холин, глубоко помахав крыльями, пошел вниз со снижением. «Не подбит ли?» — подумал я, следуя за ним. Он снижался быстро, устойчиво — похоже, что самолет у него исправен.Впервые после взлета я внимательно и широко осмотрелся. На востоке, где все было залито солнцем, небо и земля линией горизонта не разделялись. В северной стороне, куда мы мчались на максимальных скоростях, лежала равнина, на ее темно-зеленом фоне выделялся беловатый силуэт чужого самолета. Я понял намерение Холина и приготовился к атаке. Этот-то от нас не уйдет!Холин, опасаясь проскочить самолет противника и оказаться под его пулеметами, резко уменьшил скорость, но сделал это с некоторым опозданием… Японец получил превосходную позицию для атаки, и я не мог понять, почему он не открыл огонь. «Вероятно, не работает оружие!» Под прикрытием Холина, не соблюдая никакой предосторожности — оружие врага молчит! — я стремительно пошел в атаку. Японец, однако, выскользнул. Тогда перешел в нападение Холин — результат был тот же… Ловко маневрируя, одинокий истребитель вырвался в Маньчжурию и, прижимаясь к земле, мог уйти от нас.«Вот недоучки, — подумал я, — вдвоем не можем сбить!»Вспомнил прием Грицевца, когда он одним удачным маневром свалил в Халхин-Гол такого же вертлявого самурая, и решил прибегнуть к той же уловке.Поставив свой самолет параллельно японскому, я приступил к имитации атаки и — о, ужас! — едва не столкнулся с противником. Японец, испугавшись, видно, не меньше моего, шарахнулся кверху.«Какой глупый таран мог бы получиться: пулеметы и пушки стреляют, под нами территория противника…» У меня не было больше охоты повторять еще не освоенный прием атаки.Выбрав удобную позицию, я начал прицеливаться, но наложить оптическую сетку прицела на маневрирующий самолет врага никак не удавалось. Страшно досадуя, я со злостью нажал рычаг управления огнем, рассчитывая только на «авось»… Увы! Предупрежденный об опасности трассой, японец стал маневрировать с удвоенной энергией и изощренностью…Теперь он летел, словно заговоренный.Низко распластавшись над землей, японский летчик подобрал, видимо, скорость, наивыгоднейшую для прекрасной горизонтальной маневренности своей машины. Нет, не легко приходилось ему, но вряд ли, конечно, этот искусный истребитель мог так же хорошо понять, как я, разъяренный и взмокший, что его спасает. Я понял в эти горестные, унизительные минуты, как мало одного лишь пыла да задора, чтобы проучить наглеца, одержать верх, и что умение вести меткий огонь по маневрирующей цели у меня начисто отсутствует. Познать свой недостаток — тоже победа! Да и откуда быть ему, этому умению, если я, как и большинство летчиков эскадрильи, не более двух раз стрелял по конусу. Ведь стрельба по маневрирующему самолету требует такой же длительной выучки и постоянной тренировки, как и обучение курсанта летного училища посадке: одно неверное движение, ошибка в расчете — и результаты, бесспорно, будут самые плачевные. Для овладения этим сложнейшим искусством нужны не две стрельбы по конусу, а по меньшей мере тридцать — сорок.Да, воздушная стрельба оказалась в нашей подготовке самым слабым местом, и трудно передать то жгучее чувство стыда, бессилия и гнева, которое я испытывал при мысли, что в моих беспомощных руках — две пушки и два пулемета…И вдруг — счастливый миг! — мне удалось схватить вертлявого, как уж, японца в перекрестие. Он словно замер в самом центре тонких белых нитей. Я нажал гашетки. Стрельбы не было. Я не взревел от злобы, нет: мне показалось, что я постиг секрет своего удачного маневра и сумею его повторить. В волнующем предчувствии близкого торжества я быстро перезарядил оружие и повторил заход. Еще секунда… В решающее мгновение что-то словно толкнуло меня изнутри — это опыт, крошечный боевой опыт, вынесенный из первых боев, спасительно заявлял о себе: оглянись! И я увидел: сверху на нас сыплются два звена вражеских истребителей.Я метнулся в сторону. В моей разом похолодевшей голове пронеслось: зарвались!Холин, заметивший опасность раньше меня, разворачивался навстречу нападающим. Я немедленно последовал за ним, пробуя оружие: пушки и пулеметы молчали…Воздушный бой подобен грозе, единой по своей природе и бесконечной в формах проявления: он то бурно разразится и пронесется ураганом, оставляющим после себя хаос; то, сверкнув коротким ослепительным ударом, отзовется по небу затухающим эхом; то, начавшись в одной точке, расширится по сторонам, рождая новые испепеляющие вспышки. Секундная растерянность — и ты повергнут.Мы вдвоем вступили в бой против шесги — другого выхода не было. В этой обстановке нападение являлось все-таки лучшим средством самообороны, да и вообще истребитель может обороняться только нападением.Противник, изготовившийся к разящему удару сзади, вынужден был принять защитную лобовую атаку. Этого оказалось достаточным, чтобы мы смогли немного оторваться от шестерки, прижаться к земле и уходить в Монголию. Тут я увидел не шесть, а семь вражеских самолетов, седьмой был японец, за которым мы гнались. Почуяв помощь, он немедленно перешел от обороны к очень активному наступлению. Мы, предполагавшие до этого, что у него не стреляют пулеметы, почувствовали себя несколько иначе, когда он оказался в хвосте: а вдруг да он боеспособен и может вести огонь на поражение? Нельзя не опасаться врага, пока он не уничтожен. «Наш» японец жал на Холина сзади. Намеревался ли он действительно сбить его или просто пугал, решить было трудно, но, во всяком случае, именно из-за не снятого нами истребителя снова возник напряженный момент: мы не могли произвести какой-нибудь маневр отворотом в сторону, потому что это значило бы потерять скорость и поставить себя под удар всей шестерке, более маневренной, уже настигавшей нас. Непосредственная угроза создавалась, однако, одиночным истребителем, получившим возможность с короткой дистанции атаковать любого из нас — на выбор. Холин, отрываясь от него, изменил наш боевой порядок. Теперь мы держались не клином, не уступом — я впереди, Холин — сбоку и сзади, — а растянули свою пару по фронту и шли нос в нос. И точно так же, как в начале полета, когда мы, не сговариваясь, бросились одновременно за японцами, и теперь, повинуясь обстановке и продолжая полет в сторону своей границы, начали отсекать друг от друга противника, меняясь местами.Так получились у нас своего рода «воздушные ножницы» — прием активной обороны, прежде нам неизвестный, хотя он использовался в Испании и имел место в практике отдельных летчиков здесь, в Монголии. В военной литературе он узаконен еще не был, а уставные плотные боевые порядки просто исключали его применение…Так, меняясь только местами, мы на максимальной скорости спешили к своей территории. Шестерка, пользуясь преимуществом в высоте, все же догоняла нас. Японцы учли характер нашей самозащиты. Они разделились на два звена и теперь пытались взять каждого из нас в «клещи». Развернуться навстречу вражеским звеньям было, конечно, правильней всего над своей землей.Когда впереди блеснул Халхин-Гол, японцы, видимо, уже ловили нас в прицелы. «Ножницы» при таком количественном превосходстве противника больше помочь не могли. Боевыми разворотами в разные стороны направили мы на японцев широкие лбы своих самолетов. Но маневр встречной, защитной атаки не вышел: мы запоздали. Японцы сумели крепко зажать нас, оторвав друг от друга. Казалось, выхода нет: вверху — противник, вниз уйти невозможно — рядом земля, любое порывистое движение в сторону исключено — плотно обложил опытный враг, со всех сторон — губительный огонь.Глухая безнадежность, когда и отчаяние не придает больше сил, страшная апатия вторглась в душу; все вокруг потеряло свои краски и значительность. Продолжать борьбу, казалось, уже бессмысленно. Слепой случай — вот единственное, на что можно еще положиться. Пусть не живым — мертвым, но перетянуть бы реку, перевалить этот змеистый ров с водой — и все; последнее желание, бессильный порыв — туда, к своей земле… Так сдают уставшие нервы. А разум, мобилизованный волей, говорит: держись! Пока ты жив, не все потеряно!Японцы открыли по нашим самолетам огонь, мешая друг другу. В обоих звеньях возникла сутолока. Я мог воспользоваться этим, чтобы броситься только в одну сторону — к Холину. А Холин помчался навстречу мне. Мы потянули за собой японцев, скучившихся за нашими хвостами, и принудили их столкнуться лбами. Этих нескольких мгновений нам хватило, чтобы круто развернуться в свою сторону и вырваться из «клещей».Под крыльями — монгольская земля! Японцы уже не могли нас достать: запас высоты, необходимой для разгона скорости, ими потерян.Холин шел рядом, плотно ко мне пристроившись. Я заметил на его лице довольную улыбку. Я тоже улыбнулся товарищу. Мне вдруг стало до чертиков весело и легко. Обернулся назад и помахал рукой безнадежно отставшим японцам:— До скорой встречи!И в тот же самый момент какая-то страшная сила, будто не позволяя мне расстаться с врагом, вцепилась в левое крыло — самолет разом завалился набок и пошел к земле, зарываясь носом и теряя скорость.Я не мог понять, что случилось. Усилий правой руки не хватило, чтобы вытянуть машину. Я дал до отказа правую ногу, но положение не менялось. Земля приближалась. Я убрал газ и обеими руками со всей силой хватил ручку «на себя», двинув вперед правую ногу. Самолет нехотя приподнял нос и застыл — без скорости, готовый рухнуть на землю. Вот машина задрожала, затряслась… Я пустил сектор газа вперед, «на всю железку», давая мотору полную мощность. Это предотвратило катастрофу. На малой скорости, поддерживаемый правой ногой и ручкой, самолет пошел по прямой.Я взглянул влево, на крыло — там зияла брешь. Пули разрезали крепление пушки, щиток и часть покрытия сорвало, обтекаемость самолета резко нарушилась…Положение мое было предельно беспомощным, и я с опаской, сознавая, что каждую секунду могу снова стать объектом нападения, оглянулся назад. Там, отвлекая противника, связав его боем, один против семи дрался Холин. Зачем продолжать полет? Я должен немедленно сесть, тем самым я развяжу Холину руки! Японцы шарахались в стороны, боясь, что он ударит их своим самолетом, но «клещи», в которых оказался товарищ, становились все неумолимее и жестче… Видеть такую трагедию и чувствовать свою беспомощность — нет участи более тяжелой. У меня невольно вырвался крик, похожий на заклятье: «Уходи!»Шасси были выпущены, я шел на посадку прямо перед собой… Вдруг в поведении японских истребителей произошла крутая перемена: бросив Холина, они развернулись в Маньчжурию. Все объяснилось просто: сверху на самолеты противника шла тройка И-16. Это было звено лейтенанта Красноюрченко. 5 В воздухе я находился почти сорок минут.Горючего хватило бы долететь и до своего аэродрома, но руки и ноги, напряженные до крайней степени, отказывались повиноваться. Я сел на ближайшем аэродроме.Вопреки ожиданию, посадка не показалась трудной — все было пустяшным в сравнении с последними минутами полета…Я не рассчитывал, что буду встречен здесь с распростертыми объятиями. Но мне не оказали даже элементарного гостеприимства. Сколько ни вертел я головой по сторонам, нигде не было видно поднятых рук, указывающих место для заруливания. На своем фронтовом аэродроме мы так не поступали. Война — войной, а добрые порядки — добрыми порядками. Внимательность к незнакомцу на летном поле никому не делает вреда.Я зарулил и в конце стоянки выключил мотор. Сидел не шевелясь — наступил момент разрядки. Воля, главная сила, движущая человеком в бою, обмякла. Я упивался блаженством тихого покоя. Вдруг словно из-под земли вырос техник:— Вы не ранены?Я отрицательно покачал головой.— Но как вы долетели? — он уставился на брешь в крыле.Я сам не знал — как, и мне очень не хотелось начинать объяснения на эту тему. Идти на командный пункт, выпрашивать ремонтников, потом поторапливать их, чтобы не мешкали… Надо бы все попроще, а главное — побыстрее… Все-таки люди земли порой очень далеки от тех, кто оставляет их на время воздушного боя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41