«Эввива!» — и заполнил всю площадь так, что шествие продиралось по узкому проходу между людьми, а балдахин, с трудом удерживаемый слабыми ручками пажей, качался и кренился на один бок, но эта маленькая несообразность ничуть не умаляла достоинства герцогской прогулки, а, наоборот, возбуждала симпатию собравшейся публики и здоровое веселье.С пьяцца Монументале шествие завернуло на виа дель Соле, а оттуда на маленькую треугольную площадь Санта-Кроче, где наконец произошло то, чего с нетерпением ждали страмбане, о чем каждый из них только и мечтал, к чему каждый готовился, тот всеми желанный и тщательно подготовленный эффект, нечаянный срыв которого горько разочаровал бы весь город. Белая лошадь Петра потеряла одну из своих золотых подков, правую заднюю, которую герцогский кузнец с умыслом прикрепил непрочно; нужно отметить, что только эта подкова была целиком изготовлена из чистого золота, тогда как три остальные, хорошо прибитые, были лишь позолоченные. Из-за этой подковы Петр на несколько минут был отделен от кардинала и иностранных послов, которых темперамент итальянцев часто приводил в изумление, ибо драка из-за подковы была столь упорной и дикой, что пришлось остановиться и переждать, пока она окончится.Когда же Петр и его свита завернули с пьяцца Санта-Кроче к пьяцца Монументале, солнце неожиданно скрылось за лиловыми тучами, засвистел ветер и ни с того ни с сего поднялась налетевшая, словно ураган, снежная вьюга; снег был такой густой и колючий, что на расстоянии пяти шагов ничего не стало видно; ветер трепал балдахин над головой Петра, и вскоре туда намело целый сугроб снега. Ничего особенного, непривычного для этого горного края не произошло, но то обстоятельство, что вьюга началась именно во время первой прогулки нового герцога, во многих суеверных сердцах породило тревогу, и устрашающее предвестие того, что власть герцога Петра Первого будет исполнена треволнений, передавалось из уст в уста.Наутро, чуть свет, кардинал Тиначчо отбыл в Рим за своей племянницей Изоттой, чтобы привезти ее в Страмбу и отдать в жены Петру. ПРАВДА, РАЗУМ И СПРАВЕДЛИВОСТЬ Первой государственной акцией Петра был созыв giudizio di dodici savi. Суда двенадцати мудрецов, который должен был установить виновность Алессандро Барберини и его шести соучастников, переживших резню перед Страмбой, и вынести им соответствующий приговор.— Это первое настоящее судебное разбирательство после смерти герцога Танкреда, потому что узурпатор Гамбарини, да будет проклято имя его, захватив в руки всю власть, не интересовался нашим мнением, — сказал Петру Верховный судья, достопочтенный дон Тимонелли. У мудрецов по отношению к Петру совесть была нечиста, потому что среди них не было ни одного, кто не участвовал бы в заговоре против него; например, аптекарь Джербино — первый советчик узурпатора и его правая рука, или министр финансов банкир Тремадзи, который послал гонца в Рим вслед за Петром, чтобы его там арестовали, или Антонио Дзанкетти, сыну которого Гамбарини поручил убить Петра, — а потому все они состязались и в услужливости по отношению к новому правителю, и в проявлении доброй воли и лояльности. Зато обвиняемые перуджанцы держались на удивление самоуверенно, почти дерзко, о чем-то посмеиваясь, шушукались между собой, — словом, вели себя так, будто наперед получили заверения, что им ничего не грозит и если они вырвались из рук разъяренных горцев и остались целы и невредимы, то теперь уже им ничего не страшно.Дон Тимонелли открыл судебное заседание тремя ударами молоточка о колокольчик и обратился к Петру:— Прошу, Ваше Высочество, чтобы вы лично разобрались в этом деле и по своему усмотрению вынесли приговор этим юношам. Не желая влиять на мнение Вашего Высочества, я все же позволю себе высказать покорную просьбу, чтобы Ваше Высочество милостиво приняли во внимание почти детский возраст обвиняемых, так же как и то, что девять их товарищей заплатили жизнью за свою безрассудность. Я ходатайствую поэтому за то, чтобы они были наказаны поркой на пьяцца Монументале, а потом под охраной отправлены домой.Петр посидел молча с закрытыми глазами и затем спросил:— Остальные члены Суда поддерживают это предложение?Одиннадцать мудрецов почтительно закивали в знак согласия.— Но «порка» — слово многозначное, — уточнил Петр, — вы должны были бы, господа, выразиться более точно. Мое толкование этого слова такое: обвиняемых надо просто стукнуть поварешкой, как это делают матери, когда их сыновья рвут на заборах штанишки, или, может быть, высечь метелкой, разумеется, не палкой, а другим концом, чтобы не сделать больно.Обвиняемые юноши явно забеспокоились и насторожились.— Скажите мне, господа, — продолжал Петр, — как, согласно кодексу Страмбы, наказывают за кражу курицы?Дон Тимонелли, помедлив, облизнул губы и ответил мрачно:— Смертной казнью через повешение. Ваше Высочество.— А за кражу лошади?— Тоже виселицей, только после предварительного выламывания ребра.— А за поджог?— Смертью в котле с кипящим маслом.— А за убийство?— Колесованием.— И, по вашему мнению, это справедливо?— В пределах ограниченных человеческих возможностей это справедливо, — сказал дон Тимонелли, — потому что укравший курицу, например, если его удалось схватить, расплачивается за тысячу таких же жуликов, которых поймать не удалось.— А наказывать поркой негодяев, совершивших вероломство, повинных в воинской измене и преднамеренном убийстве своего начальника, это, по вашему мнению, справедливо?— По правде говоря, — ответил дон Тимонелли после тягостного молчания, — все мы надеялись, что Ваше Высочество начнут свою благословенную и всем страмбским народом желанную деятельность великодушным деянием, то есть амнистией, под которую подпадут и эти несчастные. Поскольку этого не произошло, мы стремились… я стремился… имея в виду их молодость…— Начинал ли Джованни Гамбарини свое благословенное правление освобождением по амнистии? — спросил Петр.— Да, Ваше Высочество!— Однако вчера, въезжая в город через Партенопейские ворота, — сказал Петр, — я видел виселицы на холме, сплошь увешанные мертвецами, пятерых колесованных, а среди них — женщину, которую вы приказали казнить за то, что она помогла мне бежать из тюрьмы.— Мы ее не казнили, мы не осуждали! — в испуге воскликнул дон Тимонелли. — Приговор этот вынес Гамбарини, да будет проклято имя его, даже не спросив нашего мнения.— Теперь это уже несущественно, — сказал Петр. — Прежде чем произнести свой приговор, я хотел бы особо подчеркнуть, что отнюдь не жажда власти заставляла меня добиваться герцогского трона, но убеждение, пронесенное через всю мою жизнь, что разум, справедливость и правда — это не пустые слова, а святые и действенные принципы, и, будучи очищены от грязи, в которую их втоптали, они смогут вывести человечество из того мрака, в котором оно блуждает с незапамятных времен. И до тех пор, пока я буду выполнять свои обязанности, я желаю быть их защитником и три эти принципа претворять в жизнь, чтобы моя Страмба стала их цитаделью и явила всему свету пример, который будет вдохновлять людей, наставлять их, делать совершеннее. Один из моих предшественников будто бы провозгласил, что он могущественнее самого Бога, потому что Бог не может вершить несправедливости, в то время как он волен делать все, что ему заблагорассудится. Ну, а я самым решительным образом отвергаю такую точку зрения и, напротив, желаю быть покорным слугой справедливости, разума и правды. Разумеется, я сознаю, что эти и тому подобные слова произносились несчетное количество раз, и всегда без ощутимого результата, потому что оставались только словами и не подкреплялись действием. Теперь мне впервые представляется возможность претворить мои убеждения в жизнь, и я хочу воспользоваться этим. Вы говорите, что ждали от меня объявления всеобщей амнистии. Нет, господа, дешевых и красивых эффектов вы от меня не дождетесь, потому что дешевые и рассчитанные на популярность действия — это привилегии тиранов. Я хочу править в согласии со своей совестью, невзирая на то, что справедливость, если это подлинная справедливость, беспощадна к тем, кто был беспощаден к другим, невзирая на то, что правда часто бывает страшна, а разум приводит к заключениям абсолютно невыносимым. Исходя из этих принципов, я приказываю: Алессандро Барберини, изменника, и более того — убийцу своего начальника, капитана д'Оберэ, колесовать, а его шестерых сообщников — повесить.Наступила такая тишина, что стало слышно, как жучки-точильщики гложут старые скамьи, на которых разместились мудрецы.Потрясенные обвиняемые сперва даже не поверили, что эти грозные слова Петр произносит серьезно. Первым опомнился Алессандро Барберини.— Смилуйтесь! — воскликнул он с плачем и упал на колени. — Господи, мне ведь еще только шестнадцать!— Я это уже слышал, — сказал Петр.— Припомните, Высочество, я вам спас жизнь!— Это не дает тебе права убивать других, — отозвался Петр.— Я первый назвал вас Высочеством, — рыдал Барберини, — и вы обещали никогда не забывать этого!— Да, это я говорил, — после короткой паузы признал Петр, несколько смущенный, — хорошо, я помилую тебя, ты не будешь колесован, тебя повесят так же, как и твоих друзей.Обернувшись к мудрецам, он продолжал:— Господа, я не хочу поступать как самодержец, а потому готов выслушать все, что вы изволите сказать о моем приговоре.Мудрецы поглядывали на Джербино, который был всеми признан как мудрейший, побуждая его высказаться.— Благодарим, Ваше Высочество, за то, что вы соизволили принять к сведению и наше мнение, — сказал Джербино, словно гребенкой расчесывая широко расставленными пальцами свою красивую бороду а ля Леонардо да Винчи. — Но прежде чем это произойдет и мы выскажем Вашему Высочеству все, что нас тревожит, мы предлагаем удалить из зала обвиняемых детей и дальнейшее обсуждение вести при закрытых дверях.— Согласен, — сказал Петр.Когда желтые гвардейцы вывели жалобно плачущих и сопротивляющихся перуджанцев, аптекарь Джербино заговорил так:— Ваше Высочество, вы, безусловно, обратили внимание, что наш председатель дон Тимонелли несколько раз напоминал о возрасте обвиняемых мальчиков. Это только кажется излишним, хотя страмбский кодекс, — об этом здесь тоже уже упоминалось, — наказуя за кражу курицы смертью через повешение, ничего не говорит о возрасте преступника. Однако мы очень хорошо знаем, что дон Тимонелли имел в виду не возраст обвиняемых, а нечто совсем иное — то весьма важное обстоятельство, о котором он не хотел в присутствии обвиняемых говорить во всеуслышание, а именно, что они не страмбане, а граждане Перуджи. Не так ли, дон Тимонелли?— Да, да, именно так, — сказал дон Тимонелли.— Не понимаю, — сказал Петр, — неужели гражданам Перуджи дозволено безнаказанно убивать и быть предателями?— В Перудже нет, — ответил аптекарь Джербино, — но уж если граждане Перуджи предстают перед страмбским судом, то нелишне принять во внимание, что Перуджа — богатая, сильная и воинственная страна, а Страмба, которая постоянно с ней на ножах, слаба и в данный момент — в плачевном финансовом положении… У нас и так уже начнутся осложнения из-за того, что горцы убили девять молодых людей из вероломной свиты Вашего Высочества. Поэтому мы считаем желательным проявить добрую волю по отношению к Перудже хотя бы в том, что, только формально наказав уцелевших детей, отослать их домой. В своей блестящей речи, Ваше Высочество, вы неоднократно ссылались на разум и подчеркивали, что на посту властителя и главы государства вы намерены править, всегда и неуклонно опираясь только на разум. Так вот я и спрашиваю, будет ли разумно лишний раз ворошить осиное гнездо.— То, что вы считаете разумным, я считаю осторожностью и трусостью, — сказал Петр. — Когда дело доходит до конфликта между разумом и справедливостью, это значит, что или с разумом, или со справедливостью что-то не в порядке. Вы считаете разумным оставить преступников без наказания, дабы правители Перуджи не гневались на нас, я же считаю это неразумным, ибо преступление, оставленное без наказания, ведет к дальнейшим преступлениям. Что касается богатой и могущественной Перуджи, то у меня о ней совершенно противоположное мнение: это город, разделенный на два враждебных и непримиримых лагеря, где вот-вот вспыхнет мятеж. Господа, я отказываюсь продолжать дебаты, вы или принимаете мой приговор без дальнейших обсуждений, или я еще сегодня объявляю народу Страмбы о своем отречении от престола и о причинах отречения.После этого Петр встал и удалился, оставив за своей спиной двенадцать разгневанных мудрецов. PERUSINI SUPERBI Казнь семи юношей из Перуджи перед Партенопейскими воротами, проведенная по приговору и настоянию Петра, вызвала большой интерес и серьезное волнение — немало женщин оплакивало красоту и молодость осужденных, когда помощники палача под унылый грохот барабанов вели их к месту экзекуции, — но Петр пользовался в Страмбе глубокой симпатией, авторитет его был неколебим, и люди легко убедили себя в том, что новый правитель отдает себе отчет в своих поступках и что в конце концов давно уже пора проучить слишком высокомерных перуджанцев.Два дня спустя Большой магистрат Перуджи прислал Большому магистрату герцогства Страмбского длинный, страстный протест, где обвинял Страмбу вообще и нынешнего ее правителя-узурпатора особенно в истреблении перуджанской молодежи. Несмотря на предупреждение подесты города Перуджи о том, что там строго-настрого запрещено вербовать солдат, нынешний узурпатор Страмбы, на самом деле — некий Пьетро Кукано, жулик и бродяга, забредший в Страмбу из еретической земли Богемии, ловкими маневрами и вероломными обещаниями, подобно сказочному крысолову, выманил из города упомянутый цвет молодежи в количестве шестидесяти подающих надежды юнцов. Правда, большинство из них вскоре разгадали подлые замыслы Пьетро Кукано и воротились в родной город, но шестнадцать человек остались у него на службе, и когда с помощью обманутых им юношей — причем многие из этих несчастных поплатились жизнью — он достиг своей узурпаторской цели, то приказал казнить оставшихся в живых, соблазненных им несчастных мальчиков без всяких оснований и повода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65