Именно потому, что общество бедно, власть имущим удалось играючи навербовать солдат, и вот война началась. Но та же бедность нашего общества делает невозможной выплату жалованья солдатам, а следовательно, их нельзя распустить по домам. Вот война и затягивается, и чем дольше она длится, тем беднее мы становимся, невозможность покончить с ней возрастает, и так далее ad nauseam usque. Это не война, это хроническая болезнь.
— Вот как! — воскликнул папа. — Наш милый Пьетро да Кукан присоединился к тем заскорузлым мудрецам, которые с серьезной миной доказывают, что с научной точки зрения птицы не могут летать, потому что сила их крыльев слишком мала для тяжести их тел, и настаивают на своем, невзирая на то что птицы, вопреки их утверждениям, все же летают. Так и синьор Пьетро заявляет, будто война не может кончиться, потому что нет денег заплатить солдатам и отправить их по домам, тем более что эти дома давно сожжены и сровнены с землей. Нет, нет, amico. Человек — тварь ничтожная и губительная, но, благодарение Провидению, воздействие его ничтожности и губительности ограничено. Человек может загрязнить пруд, но не море. Пускай он выливает в него сколько угодно всякой гадости — море остается чистым. Человек может отравить вонью воздух в своем жилище, но не атмосферу земли; сколько б ни напустил он дыму, повеет ветер и унесет дым. Человек может развязать войну, но не может сделать так, чтобы она длилась вечно. Да, будет конец и этой войне, более того: настанет время, когда старых солдат, обожающих, как все старые вояки, рассказывать всякие ужасы, будут избегать, и молодые люди станут смеяться над ними как над несносными болтунами и сеятелями скуки. Но не будем тратить слов зря. Я искал вас несколько лет, потому что все о вас знаю и вы мне нужны; и уж коли я вас нашел наконец, то не отпущу. Поступайте ко мне на службу.
— Я служу герцогу Тосканскому.
— Герцог Тосканский обойдется и без вас, — возразил папа. — Он вас не знает и понятия не имеет, кто вы. А быть разводящим его личной стражи — на это вас, право, жаль. У меня есть для вас более серьезные задания.
— Смею ли узнать, какие?
— Конечно, смеете. Но сначала скажите, каково ваше мнение о генералиссимусе императора, об Альбрехте Вальдштейне?
— Почтительно и с благодарностью выслушал я возражения Вашего Святейшества и все же настаиваю на своем утверждении, что эта война — хроническая болезнь, — молвил Петр. — Что же касается моего недостойного земляка, Альбрехта Вальдштейна, с его сказочной военной карьерой, — то он один из симптомов этой болезни.
— Никакой Вальдштейн не симптом, — возразил папа. — Вальдштейн — конкретная личность, играющая в этой войне значительную роль, и многое зависит от того, доиграет ли он ее до конца и как именно. Альбрехт Вальдштейн человек в высшей степени одаренный и умный, и единственная его ошибка в том, что он стал не на ту сторону баррикады.
— В этой войне я не знаю никакой «той» стороны, — заметил Петр.
— Я тоже, — согласился папа. — Но известна заведомо неправильная сторона: та, на которой стоит Габсбург. А Вальдштейн создал огромную армию и выигрывает Габсбургу сражения. Вальдштейн — движущая сила этой войны. Напомню, что он предал ваш народ, проткнул шпагой вашего полковника, когда тот отказался выполнить его подлый приказ — перейти со своим полком на сторону неприятеля. Он украл казну моравских сословий и положил ее в Вене к ногам императора. С точки зрения мировой политики все эти подробности ныне имеют уже мало значения, но полагаю, что для вас лично они достаточно важны и отнюдь вам не симпатичны. Скажите-ка, мой good-looking, нет ли у вас охоты посбить спесь с Вальдштейна?
Папа с удовлетворением видел, как вспыхнул Петр от этих слов.
— Охота-то у меня есть, Ваше Святейшество, но я не считаю это дело осуществимым.
— Почему же? Я слыхал, вы не умеете не только лгать, но и произносить слово «невозможно».
— Я действительно не знал этого слова, но теперь узнал, — ответил Петр. — Жизнь научила меня, что это понятие обозначает до ужаса реальные вещи. Я считаю позицию Вальдштейна несокрушимой. Ожидается вторжение шведских войск. Император должен Вальдштейну огромные деньги. Он понимает, что без Вальдштейна армия развалится и он сделается марионеткой в руках своих союзников, прежде всего Максимилиана Баварского.
— Другими словами, — заметил папа, — Вальдштейн поднялся так высоко, что уже очень близок к падению: чем больше у него успехов, тем большую он возбуждает ненависть. Вы, Пьетро, и сами убедились в правдивости этого парадокса, когда были первым визирем султана. Но довольно слов. То, что я вам сейчас открою, — настолько щекотливое, настолько секретное дело, что нельзя, чтобы о нем услышал хоть один из благочестивых сотрудников святой курии, которые сейчас, как это у нас в обычае, подслушивают за дверьми. Это такая глубокая тайна, что я не имею права сообщать ее вам даже шепотом — а вдруг у кого-нибудь из подслушивающих такой тонкий слух, что он все расслышит, или столь проницательный взор, что, глядя в замочную скважину, по движению моих губ угадает слова? Поэтому я напишу вам.
Папа сел к столу и быстро, как он делал все, начал писать крупным, размашистым почерком.
— Это в самом деле совершенно секретно, — пробормотал он, почесывая ухо гусиным пером. — Тайна такая строгая, что правильно было бы вам сжечь эту бумагу еще до прочтения. Но так как это ни к чему бы не привело, придется мне положиться на то, что вы не проболтаетесь, и смириться с тем, что вы сожжете бумажку тотчас, как прочитаете. Впрочем, если вы и проболтаетесь, ничего не случится, ибо человек вы незначительный и никто не поверит, что эти сведения — и какие! — вы получили из надежного — и до чего надежного! — источника, а не выдумали в пьяном виде. Итак, в эту минуту вы становитесь третьим из самых информированных людей в мире. Первый — Ришелье, он в курсе всех подробностей этого дела, ибо сам в него встрял, и его патер Жозеф пребывает сейчас в Регенсбурге; второй — я, знающий подробностей несколько меньше, а третий — Пьетро Кукан да Кукан, которому будет известен лишь голый факт; но и этого, Madonna mia , с него хватит.
Он подал лист Петру, и тот прочитал:
«На сейме курфюрстов в Регенсбурге ведутся тайные переговоры об отстранении Вальдштейна. Император требует, чтобы его сына избрали Римским королем. Курфюрсты готовы удовлетворить это требование при условии, что Вальдштейн падет. Император выкручивается и отговаривается, однако все идет к тому, что он поддастся нажиму курфюрстов. Тут есть, однако, загвоздка: Вальдштейн засел неподалеку, в Меммингене, и стоит ему узнать, что против него стряпают, он двинется походом на Регенсбург. Не следует рассчитывать на то, что он с головы до ног разъеден французской болезнью, посещая в молодые годы бордели чаще, чем это было полезно. Вальдштейн еле держится на ногах, однако у него еще достаточно энергии и дальновидности, чтобы остаться хозяином положения. Курфюрсты стоят против него дружно, однако престиж Вальдштейна столь велик, что, появись он в Регенсбурге, все, и первый — император, лопнут как мыльные пузыри, а позиции Вальдштейна только упрочатся. Вам, Пьетро, надлежит любыми средствами воспрепятствовать возможному походу Вальдштейна на Регенсбург».
— Сверните лист трубочкой, текстом внутрь, — сказал папа, когда Петр дочитал до конца, и дернул шнур колокольчика. Тотчас вошел служитель с зажженной свечой и серебряным подносиком.
— Сожгите бумагу, — приказал папа. — Над подносиком. И разомните пепел пальцами.
Петр сделал, как было приказано.
— Ну? — заговорил папа, когда служитель вынес пепел этого поразительного документа. — Считаете ли вы задачу, которой я почтил вас, исполнимой?
— Я не сомневаюсь в достоверности информации, доверенной мне Вашим Святейшеством; поэтому считаю задачу, проистекающую отсюда, осуществимой, но очень трудной и сложной.
— И это вам не нравится? А я полагал, что трудности-то и привлекают людей вашего сорта.
— Трудностей я не боюсь, — возразил Петр. — Но да позволят мне Ваше Святейшество высказать почтительное удивление мягкостью и гуманностью Ваших методов, в корне отличных от прямолинейности, с какой действовал святой предшественник святого предшественника Вашего Святейшества.
— Бедняжка Камилло, — вздохнул папа. — Что вы имеете в виду, говоря о прямолинейности его методов?
— Я на собственной шкуре испытал, что, когда кто-нибудь мешал этому святому человеку, он просто нанимал молодца, готового отрезать голову неудобному и доставить ее в корзинке к ногам папы.
— Однако и этот метод, при всей своей патриархальности и лапидарности, не всегда приводит к удаче, ибо, например, в случае с вами он не достиг цели. А главное, пользоваться им можно не всегда и не везде. В данном же случае такой метод совершенно не подходит. Вальдштейн не должен умереть, пока он в зените власти и славы: если он умрет сейчас, то оставит по себе вредную легенду! Вы попробуете добиться этого?
— Более того, — сказал Петр, — я этого добьюсь.
— Вот слова, что любезнее всего моему слуху. Получите мое благословение и обещание жарко молиться за вас Тому, кто благосклонен к храбрым и правдивым. Деньги у вас есть?
— У меня есть сбережения.
— Все же я велю выдать вам две сотни золотом, чтобы вы не забывали — это не ваше, а мое предприятие, и вы мой агент. Быть может, по мере надобности, я буду посылать вам советы и указания через моих людей. Вы узнаете их по паролю «Panta rhei» , с которым к вам обратятся.
— Кто это будет? — поинтересовался Петр.
— Еще не знаю. Быть может, нищий на улице потянет вас за край плаща и прошепчет «Панта рэй». Или какой-нибудь генерал, монах, кардинал или маркитантка, а может, даже ворона прокаркает над вашей головой «Панта рэй», если только золотая рыбка не высунется из воды, чтобы пискнуть «Панта рэй». Но кто бы это ни был, когда услышите этот пароль — не сомневайтесь, это мое доверенное лицо.
— Ясно.
— Браво. Теперь я еще прикажу составить рекомендательное письмо, которое вы отдадите Вальдштейну, чтобы он принял вас к себе на службу.
— Боюсь, я не понял, — сказал Петр. — Я полагал, что, если уж покинул службу у герцога Тосканского, то перешел на службу к Вашему Святейшеству.
— Вы что, поглупели? — воскликнул папа. — Или с дерева свалились? Разумеется, вы поступите к Вальдштейну только для виду. Если вы хотите что-то против него предпринять, должны же вы находиться поблизости от него, разве есть для этого иной путь?
Петр резко качнул головой.
— Я не могу поступить на службу к человеку, против которого вынашиваю враждебные замыслы.
Папа онемел от изумления и некоторое время молча, с открытым ртом, смотрел на Петра, а потом произнес медленно, вполголоса:
— Sangue di Bacco! Такого мир еще не видывал, такого еще не бывало, чтоб какой-то авантюрист без роду-племени преподал главе всего христианства урок христианских добродетелей! Но могу ли я корить его или даже карать за то, что он впрямь обладает свойствами, которые так импонировали бедняжке Камилло и ради которых я повелел искать его по всей Европе?
И, уже громче, он добавил:
— Отправляйтесь немедля. Вы уже столько лет проворонили в этой войне, что вам многое придется наверстывать. Fila! Fila! Ступайте!
ПО ПУТИ В МЕММИНГЕН
Как и упомянул папа в своем «совершенно секретном» сообщении, герцог Альбрехт Вальдштейн, желая быть поблизости от Регенсбурга, где собрались немецкие курфюрсты, обосновался со своим двором в швабском городе Меммингене. К этому-то Меммингену, на коне североафриканской породы — в те беспокойные времена этих малорослых лошадок весьма ценили за быстроту, — ехал один из трех самых осведомленных в мире людей, то есть Петр Кукань. Ехал он по долине быстрой реки Иллер, которая, зарождаясь в ледяном сердце Альп, стремительно пробивает себе путь через Верхнюю Швабию.
Край этот, лет за сто до того бывший ареной кровавого крестьянского восстания, еще не затронула война. Недаром Вальдштейн, помимо прочих соображений, засел именно здесь: по его грубому выражению, здесь еще «было что жрать». Поля между каменистыми холмами аккуратно возделаны, белые деревни, разнообразящие линии и плоскости горизонта, не сожжены, заборы и замки не разрушены, мосты и мостики не сорваны — в общем, все тут было таким, каким и должно быть всегда. Крылья ветряных мельниц на пригорках медленно вращались под сухим и жарким ветром, на лугах цвели альпийские колокольчики и скромный золототысячник, по берегам ручьев нежно голубели горные незабудки, ничуть не менее прелестные, чем их сестры в долинах, а в расщелинах скал ютилась ползучая лапчатка, излечивающая девять недугов и предупреждающая десятый. Где-то дремотно побрякивали коровьи ботала. Но Петр отлично знал, что такая чудесная картина божьего мира недолговечна и обманчива: если война, подобно вшивой конской попоне, накрыла всю Центральную Европу, то над этими местами просто пришлась дырка в попоне, которую, быть может, заделают уже завтра, или — ибо тело больного континента металось в корчах — она сама сдвинется на другое место. Поэтому Петр — в отличие от своей лошади, которая внезапно шарахнулась в сторону, — был не особенно удивлен, заметив за поворотом дороги, посреди этого эльдорадо, три трупа — один женский и два мужских.
Мертвая женщина, молодая крестьянка, покоилась на кустах, на которые ее бросили, в гротескно-бессмысленной позе ленивой дамы, развалившейся в шезлонге; она вольно раскинула руки, как бы опираясь на подлокотники, и с жуткой кокетливостью склонила голову к плечу. Оба мертвых мужчины в военных мундирах, в грубых сапогах, какие предприимчивый Вальдштейн шил для своих солдат в своих Фридляндских владениях, несомненно, принадлежали к числу гнусных мародеров, которые, дезертировав из регулярных войск, держались — так же как профессиональные грабители, разоренные крестьяне, маркитантки и потаскушки — поблизости от армии, подобно оводам, кружащимся над стадом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56