— В Беотии? Но Дельфы находятся в Фокиде!
— Скажем, что мы заблудились, — крикнул Гефестион, пришпоривая коня.
Каллисфен смотрел то на одного, то на другого, не зная, какое принять решение.
— Что собираешься делать? — спросил его Евмен.
— Я? С одной стороны, чувства, что я питаю к Александру, тянут последовать за ним, а с другой стороны, благоразумие склоняет к…
— Понятно, — оборвал его Евмен. — Стойте! Разрази вас гром Зевса, остановитесь!
Двое замерли.
— У меня хотя бы нет македонского акцента, и меня могут принять за беотийца.
— Ха-ха! В этом нет сомнений! — усмехнулся Гефестион.
— Смейся, смейся, — проворчал Евмен, пуская своего коня в рысь. — Будь здесь царь Филипп, уж он бы дал тебе посмеяться — плетью по спине. Поехали, ну, двигайтесь, что ли.
— А Каллисфен? — спросил Александр.
— Едет с нами, с нами, — ответил Евмен. — Куда же ему деваться одному?
На следующий день они миновали Фермопилы, и Александр остановился навестить могилу спартанских воинов, павших сто сорок лет назад в битве против персидских захватчиков. Он прочел простую надпись на лаконском диалекте, напоминавшую об их великой жертве, и постоял молча, слушая свист ветра с моря.
— Как непостоянна человеческая судьба! — воскликнул он, наконец. — Только эти несколько строк остались в память о грохоте столкновения, потрясшего весь мир, о героизме, достойном гомеровских песен. А теперь здесь все тихо.
За пару дней они беспрепятственно пересекли Локриду и Фокиду и по прибрежной дороге въехали в Беотию: впереди виднелся берег острова Эвбея, опаляемый лучами южного солнца, и сверкающие воды Эврипского канала. Вдали крейсировала флотилия из дюжины триер, на надутых парусах виднелось изображение афинской совы.
— Если бы только этот наварх мог представить, кто здесь, на берегу, смотрит на его корабли…— пробормотал Евмен.
— Поехали, — сказал Каллисфен. — Завершим эту поездку как можно скорее. Уже недалеко.
Но в душе он боялся, что Александр попросит их присоединиться к какой-нибудь еще более страшной авантюре.
Въехав на вершину холма, они неожиданно увидали внизу маленькую бухту Авлиды. Далеко впереди, на другом берегу Эвбеи, белел город Халкида. Вода была ярко-синей, а покрывавшая склоны холмов дубовая роща простиралась почти до самого моря, сначала уступая место низкорослому миртовому кустарнику и земляничному дереву, а потом переходя в узкую полоску гальки и красного песка.
Там, откуда некогда отходили тысячи ахейских кораблей, маячил лишь одинокий парус рыбацкой лодки.
Четверо юношей слезли с коней и молча смотрели на место, похожее на тысячи других участков эллинского побережья и в то же время столь отличное от всех. Александр вспоминал в этот момент слова отца, когда тот держал его, маленького, на руках на галерее дворца в Пелле и рассказывал о бескрайней далекой Азии.
— Здесь не уместится тысяча кораблей, — заметил Гефестион, нарушив волшебство этой тишины.
— Не уместится, — признал Каллисфен. — Но для поэта их не могло быть меньше. Поэт слагает стихи не для того, чтобы передать человеческое свидетельство о происшедшем, Гефестион, а чтобы оживить через века чувства и страсти героев.
Александр повернулся к нему с горящими от возбуждения глазами:
— Ты веришь, что сегодня мог бы жить человек, способный на деяния, которые вдохновили бы великого поэта вроде Гомера?
— Это поэты создают героев, Александр, — ответил Каллисфен, — а не наоборот. А поэты рождаются, только когда море, небо и земля в ладу между собой.
Вернувшись в Фессалию, они обнаружили отряд царской стражи, повсюду их разыскивавший, и Евмену пришлось рассказать, что царевич плохо себя почувствовал, а остальные не захотели его оставить. Никто не поверил этой выдумке. Но теперь у Александра было доказательство, что его друзья готовы следовать за ним куда угодно, даже испытывая страх, как Евмен и Каллисфен. Кроме того, он сознавал, что его немало тяготит разлука с Кампаспой и что он ждет, не дождется момента, когда снова увидит ее обнаженной на своем ложе в золотистом свете лампы.
Однако у него не было возможности вернуться в Пеллу, потому что в это время ситуация развивалась стремительно и царь, собрав войско, направился в Фокиду, чтобы овладеть горными перевалами: время ничему не научило его противников.
Александра вызвали в шатер царя в тот же вечер. Отец не стал спрашивать, почему он так поздно вернулся из своей поездки в Фессалию, а просто показал ему нарисованную на столе карту и сказал:
— Афинский командующий Харет с десятью тысячами наемников находится на марше между Кифинионом и Амфиссой, но он не знает, что мы уже здесь. Я буду идти всю ночь и завтра утром лично разбужу его. Ты же удерживай эту позицию и ни за что не покидай ее. Как только прогоню Харета, я уйду отсюда, из долины Крисса, и выдавлю афинян и фиванцев с перевалов: они будут вынуждены оставить их и отступить на заранее укрепленные позиции в Беотии. — Он опустил палец на то место на карте, куда, полагал, отступит противник. — А вот здесь мы соединимся с твоей конницей. В Херонее.
ГЛАВА 24
На рассвете Филипп внезапно атаковал наемников Харета и перебил их почти всех; оставшихся рассеяла конница. Потом, вместо того чтобы пойти на Амфиссу, царь повернул назад и, как и намеревался, освободил перевалы, занятые афинянами и фиванцами, которым ничего не осталось, как отступить.
Через три дня Александр получил сообщение, что отец занял позицию на равнине близ Херонеи с двадцатью тысячами пехоты и пятью тысячами конницы и что нужно как можно быстрее соединиться с ним. Оставив слуг убирать шатры и заниматься обозом, царевич до рассвета дал сигнал выходить. Он хотел успеть до наступления жары и велел двигаться шагом, чтобы не утомлять коней.
При свете факелов Александр оседлал Букефала и провел смотр «Острия». Его товарищи, командовавшие отдельными отрядами, подняли копья, приветствуя его. Все были в полном вооружении и готовы к походу, но было ясно видно, что некоторым не удалось сомкнуть глаз. Ведь это был их первый боевой поход.
— Запомните, мужчины! — обратился к ним Александр. — Фаланга — это наковальня, конница — молот, а «Острие»… это головка молота! — Он направил Букефала к Птолемею, командовавшему первым отрядом справа, и объявил ему пароль: — Фобос каи Деймос.
— Кони бога войны, — повторил Птолемей. — Не найти более подходящего пароля. — И он сообщил пароль тем конникам, что находились справа от него, чтобы те передали по рядам дальше.
Александр сделал знак трубачу, тот протрубил поход, и турма двинулась шагом. Александр во главе, за ним Гефестион, а за ним — все остальные. Отряд Птолемея замыкал арьергард.
До восхода солнца они перешли вброд Крисе и на рассвете увидели на равнине сверкающие наконечники сарисс македонского войска, как колосья на пшеничном поле.
Заметив прибывших, Филипп пришпорил коня и поехал навстречу сыну.
— Здравствуй, мальчик мой! — Он похлопал его по плечу. — Все идет, как я предполагал. И вон там нас ждут. Располагай своих людей на левом фланге, а сам потом иди ко мне. Я с Парменионом и Черным разрабатываю план сражения, и мы ждем лишь тебя, чтобы завершить его. Ты прибыл как раз вовремя. Как себя чувствуешь?
— Здравствуй, отец. Я чувствую себя прекрасно и сейчас же приду.
Он доехал до своей турмы и повел ее на левый фланг. Гефестион протянул руку к холму и воскликнул:
— О небесные боги, смотри! Твой отец поставил нас против Священного отряда фиванцев — видишь? Они вон там, наверху, в кроваво-красных хитонах и плащах. Они очень сильны, Александр, никто никогда не мог их одолеть.
— Вижу, Гефестион. Мы их одолеем. Построй людей в три ряда. Будем атаковать волнами.
— Великий Зевс! — вскричал Селевк. — Знаете, почему его называют Священным отрядом? Потому что каждый из них дал товарищу клятву: не бросать его до смерти.
— Да, — подтвердил Пердикка. — И говорят, что все они между собой любовники, так что связаны еще более крепкими обязательствами.
— Это не защитит их от наших ударов, — сказал Александр. — Не двигайтесь, пока я не вернусь.
Он пришпорил коня и поскакал к Филиппу, Пармениону и Черному, которые поднялись на скромную высотку, откуда открывался вид на все поле боя. Справа перед ними виднелся акрополь Херонеи с храмами.
Посредине и слева на гряде господствовавших над равниной холмов выстроились сначала афиняне, а за ними фиванцы. Их начищенные щиты отражали солнце, поднявшееся в весеннем небе над большими белыми облаками. С самого правого края алым пятном выделялся Священный отряд фиванцев.
Филипп расположился слева от двух отрядов «щитоносцев», ударных войск, которые под его непосредственным командованием три дня назад разбили войско Харета. Такое имя они получили из-за своих щитов, украшенных звездой Аргеадов из серебра и меди.
В центре, под командованием Пармениона и Черного, расположились двенадцать батальонов фаланги, выстроившейся в пять рядов и образовавшей стену бесчисленных копий. Это был настоящий непроходимый лес железных острий, выставленных наискось в одну линию. Слева собралась вся сила конных гетайров, заканчивающаяся «Острием», турмой Александра.
— Сначала атакую я, — сказал Филипп, — и свяжу афинян. Потом начну отступление, и, если ко мне зайдут в тыл, ты, Парменион, выдвини в промежуток один батальон фаланги и рассеки силы противника пополам, а потом вводи прочие шесть батальонов. Черный со всем остальным войском последует за тобой. И тут настанет твое время, Александр: брось конницу на правый фланг фиванцев и направь «Острие» на Священный отряд. Если удастся сломать их строй, ты сам знаешь, что делать.
— Прекрасно знаю, отец: фаланга — наковальня, конница — молот.
Филипп прижал сына к груди и на мгновение снова увидел, как стоит в погруженной во мрак комнате царицы и держит на руках новорожденного младенца.
— Будь внимателен, мальчик мой, — сказал царь. — В бою удары сыплются со всех сторон.
— Буду, отец, — ответил Александр.
Он вскочил на Букефала и галопом проскакал перед выстроившимися в боевые порядки батальонами к своему отряду.
Филипп проводил его взглядом, потом повернулся к своему адъютанту и сказал:
— Мой щит.
— Но, государь…
— Мой щит, — не терпящим возражений тоном повторил царь.
Адъютант повесил ему на плечо царский щит — единственный со звездой Аргеадов из чистого золота.
С вершин холмов раздался резкий сигнал трубы, и вскоре ветер донес на равнину протяжный хор флейт и ритмичный бой барабанов, сопровождавший шаги воинов. Музыка подчеркивала движение спускающегося с холмов войска, сверкающего тысячами огненных щитов. Тяжелая поступь покрытых броней пехотинцев наполнила долину зловещим громом.
Фаланга на равнине оставалась неподвижной и молчаливой, кони на левом фланге фыркали и мотали головами, звеня бронзовыми удилами.
«Острие» выстроилось клином, и Александр занял позицию первого конника впереди всех, не отрывая глаз от правого фланга вражеского войска, от непобедимого Священного отряда. Букефал беспокойно бил копытом землю, фыркал ноздрями и хлестал себя по бокам хвостом.
Филипп приготовился дать сигнал атаки, когда к нему подскакал конник:
— Государь, — обратился он к царю, соскочив на землю, — в строю тяжелой пехоты афинян идет Демосфен.
— Я не хочу, чтобы он погиб, — велел царь. — Передай приказ солдатам.
Он обернулся к своим «щитоносцам» и увидел под забралами шлемов покрытые потом лица, прикованные к противнику блестящие глаза, судорожно напряженные перед атакой мышцы. Это был момент, когда каждый видит вблизи смерть, когда желание жить сильнее всех остальных чувств. Это был момент, когда требовалось освободить их от тисков тревожного ожидания и бросить в атаку.
Филипп поднял меч и издал воинственный крик, и его воины ринулись за ним, ревя, как звериная стая. Охваченные страстью битвы, они изгнали из груди всякий страх и стремились лишь не помня себя броситься в свалку.
Они бегом пошли в атаку, в то время как командиры криками призывали их сдерживать шаг и не нарушать строй, чтобы встретиться с противником всем сразу.
Уже оставалось совсем немного, а афиняне все шли шагом, плечом к плечу, щит к щиту, выставив вперед копья. По-прежнему раздавались протяжные звуки музыки, тонкий писк флейт, навязчивый бой барабанов. Афиняне ритмично вскрикивали:
Ал ал ал ай!
Звук столкновения бронзовым громом раздался по всей долине, ударил по склонам гор и пробил небо, толкнув его вверх яростным криком двадцати тысяч воинов.
Филипп, выделявшийся своей золотой звездой, с неукротимым пылом сражался в первом ряду, разя врага мечом и щитом; с боков его прикрывали два огромных фракийца, вооруженные обоюдоострыми топорами, страшные, лохматые, заросшие рыжими волосами, с татуировками, покрывающими лицо, руки и грудь.
Фронт афинян заколебался от яростной атаки, но резкий пронзительный звук, как клекот сокола, двинул их вперед и вселил мужество: это был голос Демосфена, который призывал, перекрывая отчаянный писк флейт и бой барабанов:
— Афиняне, мужайтесь! Сражайтесь, воины! За вашу свободу, за ваших жен и детей! Гоните прочь тирана!
Битва продолжилась еще ожесточеннее, и много воинов пало с обеих сторон, но Филипп дал приказ никому не останавливаться и не снимать с убитых доспехи, пока сражение не будет выиграно. С обеих сторон искали лишь промежутка, чтобы колоть и разить, чтобы проредить железом вражескую массу.
Щиты воинов в первом ряду фаланги уже покрылись кровью, которая обильно стекала с нижнего края на землю, уже скользкую и заваленную агонизирующими телами. Но как только кто-либо падал, тут же его товарищ из второго ряда делал шаг вперед, чтобы занять его место и восстановить строй.
Вдруг по знаку Филиппа трубач подал сигнал, и два батальона «щитоносцев» начали отступать, оставляя на земле своих убитых и раненых. Македоняне отступали медленно, щитами сдерживая натиск противника, копьями и мечами отвечая ударом на удар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39