Аристотель, изогнув бровь, вздохнул:
— Понимаю.
— Так что же мне делать с этим союзом? Если у Демосфена получится, мне придется встретиться с греческим войском в открытом поле.
— Сейчас мне кажется, что оно не представляет большой опасности. Беспорядки, соперничество и взаимная зависть между греками столь сильны, что, полагаю, они ничего не добьются. Но если ты продолжишь свою агрессивную политику, то они сплотятся по-настоящему. Как это случилось во время персидского вторжения.
— Но я-то не перс! — прогремел монарх и большим кулаком ударил по краю ванны, вызвав в ней небольшую бурю.
Как только вода успокоилась, Аристотель продолжил:
— Это ничего не меняет: как всегда, когда какая-то сила добивается гегемонии, все прочие объединяются против нее. Греки очень привязаны к своей полной независимости и ради ее сохранения готовы на все. Демосфен может вступить в сговор с персами, это ты понимаешь? Для греческих полисов сохранение свободы важнее, чем кровные узы и культура.
— Разумеется. Я должен сохранять спокойствие и ждать, когда это произойдет.
— Нет. Но знай: каждый раз, когда предпринимаешь военную акцию против владений афинян или их союзников, ты ставишь в трудное положение твоих друзей. Их называют предателями.
— Среди них и в самом деле есть продавшиеся, — без тени смущения ответствовал Филипп. — Как бы то ни было, я знаю, что прав, и потому буду действовать. Однако должен попросить тебя об одолжении. Владыка Ассы — твой тесть. Если Демосфен начнет переговоры с персами, ты смог бы узнать об этом.
— Я напишу ему, — пообещал Аристотель. — Но помни: если ты решил привести в исполнение свои планы, то рано или поздно окажешься лицом к лицу с коалицией Демосфена.
Царь помолчал. Он встал, и пока женщины вытирали его и облачали в свежие одежды, философ не мог не заметить на теле царя недавних рубцов.
— Как мой мальчик? — наконец спросил Филипп.
— Это самая незаурядная личность из всех, кого я встречал в жизни. Но с каждым днем мне все труднее держать его под контролем. Он следит за твоими делами и грызет удила. Боится, что, когда придет его черед, уже не останется ничего завоевывать.
Филипп с улыбкой покачал головой:
— Мне бы его заботы… Я скажу ему. Но в данный момент хочу, чтобы он оставался здесь. Ты должен завершить его обучение.
— Ты видел, как его изобразил Лисипп?
— Нет еще. Но мне говорили, что потрясающе.
— Да. Александр решил, что в будущем только Лисиппу будет позволено его изображать. На него произвела большое впечатление работа этого мастера.
— Я уже распорядился, чтобы изготовили копии и подарили каждому дружественному нам городу — пусть выставят там на обозрение. Хочу, чтобы греки увидели, что мой сын воспитан на склонах горы богов.
Аристотель сопроводил Филиппа в пиршественный зал. Возможно, было бы точнее назвать это помещение просто трапезной. Философ упразднил ложа и дорогие столы и поставил один стол с сиденьями, как для бедных или как в походном шатре. Он считал, что в Миезе должна царить атмосфера обучения и сосредоточенности.
— Ты не заметил, он общается с какими-нибудь девушками? Уже пора начинать, — сказал царь, проходя по коридору.
— У него очень скрытный характер, почти стеснительный. Но есть одна девушка — кажется, ее зовут Лептина.
Филипп наморщил лоб:
— Продолжай.
— Да рассказывать-то особенно не о чем. Она преклоняется перед ним, как перед божеством. И, несомненно, это единственное человеческое существо женского пола, имеющее доступ к его персоне в любое время дня и ночи. Больше мне нечего тебе сказать.
Филипп потер пробивающуюся на подбородке щетину.
— Не хотелось бы, чтобы он преподнес мне ублюдка от этой служанки. Возможно, лучше прислать ему подругу, знакомую с этим ремеслом. Так не возникнет подобных проблем, и к тому же он сможет научиться кое-чему интересному.
Они уже подошли ко входу в пиршественный зал, и Аристотель остановился:
— Я бы на твоем месте не стал этого делать.
— Но это избавило бы от многих хлопот. Я говорю о первоклассной женщине для обучения, с опытом.
— Дело не в том, — возразил философ. — Александр уже позволил тебе выбрать ему учителя и художника, который изваяет его, благодаря чему он очень образован для своих лет. Но я не считаю, что он позволит тебе простирать свое влияние на его личную жизнь.
Филипп пробормотал что-то неразборчивое, а потом сказал:
— Я голоден. Не поесть ли нам здесь?
***
Ужинали все вместе, очень оживленно. Перитас забрался под стол и грыз там кости косули, которые едоки бросали на пол.
Александр хотел знать все подробности фракийской кампании: каковы были вооружение противника и его тактика, как укреплены тамошние селения и города. Его интересовало, как были разбиты два вражеских царя — Керсоблепт и Ферес.
Когда слуги уже убирали со стола, Филипп попрощался со всеми присутствующими:
— Теперь позвольте мне отпустить вас и пожелать вам спокойной ночи. Мне бы хотелось немного побыть в обществе моего мальчика.
Все удалились. Филипп и Александр остались вдвоем при свете ламп в большом пустом зале, напротив друг друга. Только из-под стола слышался хруст разгрызаемых костей. Перитас уже вырос, и челюсти у него были крепкие, как у льва.
— Это правда, что ты скоро уезжаешь? — спросил Александр. — Завтра?
— Да.
— Я надеялся, что ты побудешь несколько дней.
— Я тоже надеялся, сынок.
Последовало долгое молчание. Филипп никогда не объяснял своих решений.
— Чем займешься?
— Оккупирую все афинские поселения на Херсонесском полуострове. Я строю огромные осадные машины, каких еще не видели. Хочу ввести наш флот в Проливы.
— Через Проливы поступает зерно в Афины.
— Да, это так.
— Будет война.
— Как сказать. Я хочу, чтобы меня уважали. Они должны понять, что если возникнет всеэллинский союз, то возглавить его смогу только я.
— Возьми меня с собой, отец.
Филипп пристально посмотрел ему в глаза:
— Еще не пришло время, мой мальчик. Ты должен завершить свое образование.
— Но я…
— Послушай! Ты получил небольшой опыт в военных походах, проявил мужество и ловкость на охоте, и я знаю, что ты искусно владеешь оружием, но поверь мне: когда-нибудь тебе придется встретиться с испытаниями в тысячу раз более тяжелыми. Я видел, как мои солдаты умирают от холода и лишений, я видел, как жестоко они страдают, изуродованные ужасающими ранами. Некоторые падали, когда лезли на стену, и в муках умирали на земле, и потом, ночью, мне часами слышались их стоны. Посмотри на меня, посмотри на мои руки: они словно ветви дерева, о которые медведь точил когти. Я был ранен одиннадцать раз, я хромаю и ослеп на один глаз. Александр, Александр, ты видишь славу, но война — это, прежде всего ужас. Это кровь, пот, дерьмо; это пыль и грязь; это жажда и голод, ледяной холод и невыносимая жара. Дай мне взять это на себя, пока я на это способен. Оставайся в Миезе, Александр. Еще один год.
Юноша ничего не сказал. Он понимал, что эти слова не предполагают ответа. Но взгляд израненного и много испытавшего в жизни отца просил понять и сберечь его чувства.
Снаружи послышался отдаленный рокот грома, и у кромок больших грозовых туч над потемневшими пиками Бермия появились желтые вспышки.
— Как мама? — вдруг спросил Александр. Филипп потупился и ничего не ответил.
— Я знаю, что ты привел новую жену, — продолжал юноша. — Дочку одного варварского царя.
— Вождя скифов. Я должен был это сделать. И ты сделаешь то же самое, когда придет время.
— Знаю. И все-таки, как мама?
— Хорошо. Для данных обстоятельств.
— Ну, я пойду. Спокойной ночи, отец.
Александр встал и направился к выходу, за ним последовал пес. И Филипп позавидовал собаке, которая могла оставаться в обществе его сына и слушать ночью его дыхание.
Пошел дождь, сначала крупными редкими каплями, а потом все сильнее. Царь, оставшись один в пустом зале, тоже встал. Он вышел в портик, и обширный двор, как днем, осветился молнией; за ней последовал оглушительный гром. Филипп стоял, прислонившись к колонне, и задумчиво смотрел на хлещущий дождь.
ГЛАВА 17
Все вышло именно так, как предсказывал Аристотель. Укрывшись за стенами, Перинф и Византии примкнули к Афинам, и Филипп ответил на это осадой Перинфа, города, построенного на скалистом мысе на южном берегу Геллеспонта и соединяющегося с материком перешейком.
Македонский царь расположил свой шатер на возвышении, откуда мог наблюдать за всей картиной в целом. Каждый вечер он собирал на совет своих военачальников: Антипатра, Пармениона и Клита, прозванного Черным за черные волосы и глаза и смуглую кожу. Кроме того, этот Клит почти всегда пребывал в самом черном настроении духа, что не мешало ему оставаться прекрасным исполнителем.
— Они уже решили начать переговоры о сдаче или пока нет? — спросил царь, входя в шатер и даже не успев сесть.
— Нет, — сказал Парменион. — Насколько я понимаю, они даже не помышляют об этом. Город блокирован с суши нашим рвом, но продолжает получать подкрепления с моря от византийского флота.
— И мы ничего не можем с этим поделать, — вставил Черный. — Мы не господствуем на море.
Филипп стукнул кулаком по столу.
— Меня не волнует господство на море! — крикнул он. — Через несколько дней будут готовы мои штурмовые башни, и я разобью городские стены вдребезги. Тогда посмотрим, останется ли у них желание упрямиться!
Черный покачал головой.
— Что можешь возразить? — напустился на него Филипп.
— Ничего. Насколько я понимаю, и после этого нам все равно придется нелегко.
— Нелегко, да? Так выслушайте меня внимательно: я хочу, чтобы эти несчастные машины были готовы к действию не позже чем через два дня, иначе я вышвырну пинком под зад всех, начиная от главного инженера до последнего плотника. Вы хорошо поняли?
— Мы прекрасно тебя поняли, царь, — ответил Антипатр со своей обычной сдержанностью.
В некоторых случаях ярость Филиппа была способна творить чудеса. К полудню третьего дня машины со скрипом и треском начали свое выдвижение к стене; это были передвижные башни, высотой превосходящие укрепления Перинфа, их приводила в движение система противовесов, и они могли укрыть в себе сотню воинов с катапультами и стенобитными таранами.
Осажденные понимали, что их ожидает, и помнили судьбу Олинфа, поверженного в прах гневом македонского владыки. Это многократно усилило их волю к сопротивлению. Они делали подкопы и сжигали осадные машины во время ночных вылазок. Филипп восстанавливал башни и рыл контрмины, чтобы ослабить фундаменты стен, в то время как стенобитные машины работали безостановочно, день и ночь, оглушительными ударами заставляя сотрясаться весь город.
Наконец стены не выдержали, и тут македонские военачальники встретились с горькой неожиданностью. Донести до царя неприятную весть поручили Антипатру, самому старому и уважаемому из них.
— Государь, стены разрушены, но я бы не советовал посылать пехоту на штурм.
— Вот как? Почему
— Пойдем, посмотришь сам.
Подойдя к одной из башен, Филипп залез на самый верх и в безмолвии постоял там, глядя через разрушенные стены. Осажденные объединили ряды домов на нижней террасе города, фактически создав вторую крепостную стену. А так как Перинф весь состоял из террас, было очевидно, что подобное будет повторяться до бесконечности.
— Проклятье! — прорычал царь, спускаясь на землю.
Он уединился в своем шатре и несколько дней исходил желчью. Выхода из тупика не находилось. Горькие известия следовали одно за другим. Чтобы сообщить их, собрался весь его штаб.
— Государь, — объявил Парменион, — афиняне за деньги наняли у персидских наместников в Малой Азии десять тысяч солдат и послали морем к Перинфу.
Филипп повесил голову. То, о чем предупреждал Аристотель, к несчастью, полностью сбылось: Персия выступила против Македонии.
— Это беда, — прокомментировал Черный, словно атмосфера и так уже не была достаточно мрачной.
— Это не все, — прибавил Антипатр.
— Что еще? — вскричал Филипп. — Или нужно вырывать из тебя слова клещами?
— Достаточно просто сказать, — ответил Парменион. — Наш флот блокирован в Черном море.
— Что? — закричал царь еще громче. — А что наш флот делал в Черном море?
— Старался перехватить конвой с зерном, направлявшийся в Перинф, но афиняне догадались об этом и ночью неожиданно выдвинули свой флот, заблокировав вход в Босфор.
Филипп поник на своем кресле, обхватив голову руками.
— Сто тридцать кораблей и три тысячи человек, — пробормотал он. — Я не могу их потерять. Не могу потерять их! — вскричал он, вскочив на ноги и принимаясь мерить широкими шагами пространство шатра.
Тем временем афиняне на своих кораблях в Босфоре распевали победные песни и каждый вечер, как только спускались сумерки, зажигали на жаровнях костры и полированными щитами отражали свет в море, чтобы македонские корабли не попытались ускользнуть, воспользовавшись темнотой. Но они не знали, что Филипп, попавшись в ловушку и не в состоянии применить силу, обратится к хитрости, отчего станет еще опаснее.
Однажды ночью командир афинской триеры, патрулировавшей западный берег пролива, увидел спускавшуюся по течению лодку, жавшуюся поближе к берегу, чтобы ее не заметили.
Афинянин приказал направить свет с жаровни на берег, и луч от щита тут же выхватил лодку.
— Оставаться на месте, — потребовал капитан у дерзких мореходов, — или мы отправим вас на дно! — И он велел рулевому взять право руля, чтобы направить огромный бронзовый таран триеры на борт лодчонки.
В поведении и внешности нахалов было что-то странное, но когда они раскрыли рот, у афинского капитана не осталось сомнений: это были македоняне, а вовсе не фракийские рыбаки, каковыми хотели показаться.
Он велел обыскать их, и на шее у одного обнаружился кожаный мешочек с посланием. Определенно, удачная ночь!
Афинянин велел одному из своих людей посветить масляной лампой и прочел следующее:
Филипп, царь македонян, Антипатру.
Приветствую тебя, наместник!
Настоящим даю тебе случай для сокрушительного разгрома афинского флота, который крейсирует в проливе Босфор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39