Выдвини сто кораблей с Фасоса и блокируй южный выход из Геллеспонта. Я спущу свой флот с севера, и они окажутся между нами. Им некуда деться. Будь у выхода из пролива в первую ночь новолуния.
Желаю тебе здравствовать.
— Небесные боги! — воскликнул капитан, едва закончив читать. — Нельзя терять ни минуты.
Он тут же приказал развернуться и как можно скорее грести от берега к середине пролива, где покачивался на якоре флагманский корабль. Поднявшись на его борт, капитан попросил проводить его к наварху — адмиралу, пожилому, очень опытному греку по имени Фокион, и вручил ему перехваченное послание. Фокион быстро прочел письмо и передал своему писцу, много лет проработавшему в афинском народном собрании.
— Я видел другие письма Филиппа в нашем архиве: несомненно, это его почерк. И печать его, — добавил тот погодя, тщательно исследовав документ.
Чуть позже с носа флагманского корабля наварх высветил щитом сигнал: всем кораблям флота отходить.
Они прибыли к Фасосу через три дня — лишь для того, чтобы убедиться: там, естественно, нет и тени Антипатрова флота, поскольку у Антипатра никогда никакого флота и не было. Но македонская эскадра тем временем смогла спокойно покинуть Босфор и Геллеспонт и укрыться в надежном порту.
В одной из своих филиппик — речей против Филиппа — Демосфен назвал его «лисом», но только когда пришло известие обо всем случившемся, оценил, насколько заслуженно это прозвище.
В начале осени македонский царь снял осаду Перинфа и совершил переход на север, чтобы покарать скифские племена, отказавшиеся послать ему помощь. Он разгромил их и убил их царя Афаса, который отправился на войну, несмотря на свои девяносто с лишним лет.
Однако по дороге назад, когда уже вовсю стояла зима, войско Филиппа подверглось жестокой атаке со стороны фракийского племени трибаллов и, понеся тяжелые потери, было вынуждено расстаться с добычей, захваченной у скифов. Сам царь был ранен и с трудом, с боями, привел свое войско на родину.
В свой дворец в Пелле он вернулся измученный усталостью и резкой болью в раненой ноге, опустошенный, почти неузнаваемый. Но в первый же день созвал совет, желая узнать, что в его отсутствие произошло в Греции и Македонии.
Ни одного доброго известия он не услышал, и если бы в нем еще оставались какие-то силы, он бы разъярился, как бык.
А так он решил выспаться, а на следующее утро вызвал к себе врача Филиппа и сказал ему:
— Осмотри меня хорошенько. Как я?
Врач осмотрел его с головы до ног, отметил землистый цвет лица, погасший взгляд, сухие потрескавшиеся губы, надтреснутый голос.
— Хуже некуда, государь.
— Да уж, без всякого снисхождения, — заметил царь.
— Ты хотел хорошего врача. Если тебе нужен льстец, ты знаешь, где его найти.
— Ты прав. А теперь послушай меня: я готов пить любую бурду, что ты мне приготовишь, я готов сломать спину и вывихнуть шею от твоих массажей, вставь мне в задницу все твои клистиры, я буду есть мерзопакостную рыбу вместо жареной говядины любой срок, какой ты мне назначишь, пить родниковую воду, пока в брюхе не заведутся лягушки, но ради всех богов, поставь меня на ноги, потому что к началу лета мне нужно, чтобы мой рык услышали в Афинах и дальше.
— Будешь меня слушаться? — недоверчиво спросил врач.
— Буду.
— И не швырнешь мои лекарства и отвары об стену?
— Не швырну.
— Тогда пошли в мой кабинет. Я должен осмотреть тебя как следует.
***
Какое-то время спустя, в один спокойный весенний вечер, Филипп без объявления появился в палатах царицы. Олимпиада, предупрежденная служанками, посмотрелась в зеркало, а потом вышла на порог встретить его.
— Рада видеть тебя выздоровевшим; заходи, садись. Для меня большая честь принять в этой комнате царя македонян.
Филипп сел и немного посидел, прикрыв глаза.
— Тебе обязательно так официально выражаться? Нельзя ли нам поговорить как мужу с женой, прожившим вместе не один год?
— «Вместе» — не очень удачное слово, — ответила Олимпиада.
— Твой язык ранит сильнее меча.
— Потому что у меня нет меча.
— Я пришел побеседовать с тобой.
— Я тебя слушаю.
— Ты должна оказать мне милость. Мой последний поход был не очень удачным. Я потерял немало людей и впустую потратил много сил. В Афинах считают, что со мной покончено, и внимают Демосфену, как оракулу.
— Я слышала то же самое.
— Олимпиада, я не хочу сейчас вступать в прямое столкновение, даже не хочу его провоцировать. Сейчас должна возобладать добрая воля. Желание уладить разногласия…
— И в чем я должна помочь?
— В данный момент я не могу отправить посольство в Афины, но думаю, что если это сделаешь ты, царица, многое изменится. Ты никогда ничего не предпринимала против них. И некоторые даже считают тебя еще одной жертвой Филиппа.
Олимпия оставила эти слова без комментария.
— В общем, получилась бы своего рода делегация от некоей нейтральной стороны, понимаешь? Олимпиада, мне нужно выиграть время, помоги мне! А если не хочешь помочь мне, подумай о своем сыне. И о строительстве его царства, о его гегемонии надо всей Грецией, которую я готовлю.
Он замолк, переводя дух. Избегая его взгляда, Олимпиада повернулась к окну и тоже несколько мгновений молчала. Потом проговорила:
— Ладно. Я пошлю в Афины Ореоса, моего секретаря. Это человек мудрый и осмотрительный.
— Прекрасный выбор, — одобрил Филипп, не ожидавший такой готовности.
— Могу я еще что-нибудь сделать для тебя? — спросила царица, но он холодным и отчужденным голосом ответил:
— Хотел сообщить тебе, что через несколько дней я еду в Миезу.
Лицо Олимпиады вдруг изменилось, ее бледные щеки порозовели.
— Привезу Александра домой, — добавил царь. Царица закрыла лицо руками, но не смогла скрыть нахлынувших чувств.
— Ты даже не спрашиваешь, поужинал ли я, — сказал Филипп.
Олимпиада подняла свои светлые глаза.
— Поужинал ли ты? — повторила она тем же тоном.
— Нет. Я… я надеялся, что ты попросишь меня остаться.
Царица потупилась.
— Сегодня я неважно себя чувствую. Мне очень жаль.
Филипп закусил губу и вышел, хлопнув дверью.
Олимпиада прислонилась к стене, словно ее вдруг покинули силы, и слушала, как тяжелые шаги раздались в коридоре и затихли внизу.
ГЛАВА 18
Александр бежал по усеянному цветами лугу, залитому волнами весеннего света; он бежал полуголый, босой, против ветра, который развевал его волосы и приносил с моря легкий запах соли.
Рядом мчался Перитас, следя, чтобы не обогнать хозяина и не отстать. Время от времени пес лаял, чтобы привлечь его внимание, и юноша с улыбкой оборачивался к нему, но не останавливался.
Это был один из тех моментов, когда душа освобождается и летит птицей, и скачет скакуном. Таинственная природа молодого Александра, подобная двойственной природе кентавра, одновременно неистовая и чувствительная, темная и солнечная, словно бы находила выход в гармоничном движении, в ритуальном танце под сверкающим оком солнца или внезапной тенью тучи.
При каждом скачке точеная фигура юноши сжималась, чтобы потом распрямиться в серповидной дуге полета, его золотистые волосы, мягкие и блестящие, гривой развевались за спиной, а руки, легкие, как крылья, двигались в такт со вздымающейся от бега грудью.
Филипп молча наблюдал за ним с опушки леса, застыв на своем коне; потом, увидев, что сын уже близко, и услышав, как вдруг усилился лай увидевшей его собаки, пришпорил коня и подскакал к ним, с улыбкой приветствуя сына поднятой рукой, но не останавливая его, очарованный стремительностью этого бега, чудом этих неутомимых ног.
Александр остановился передохнуть на берегу ручья и нырнул в воду. Филипп слез с коня. Юноша выскочил из ручья вместе с собакой, и они вместе встряхнулись. Филипп крепко обнял сына и почувствовал в ответ не менее крепкие объятия. Чувствовалось, что это уже мужчина.
— Я приехал забрать тебя, — сказал царь. — Едем домой.
Александр, не веря, посмотрел на отца:
— Слово царя?
— Слово царя, — заверил Филипп. — Но придет день, когда ты с тоской вспомнишь этот период своей жизни. У меня никогда не было подобного счастья; я не знал ни песен, ни поэзии, ни ученых диспутов. И потому я так устал, сынок, потому мои годы так тяжелы.
Александр ничего не сказал, и они вместе пошли по лугу к дому: юноша со следующей по пятам собакой и отец, ведущий в поводу коня.
Вдруг из-за холма, скрывавшего из виду уединение Миезы, послышалось ржанье. Это был резкий пронзительный звук, исходивший от какого-то химерического чудовища. А потом послышались человеческие голоса, крики и восклицания, и топот бронзовых подков, от которого затряслась земля.
Ржание раздалось снова, еще громче и яростней. Филипп повернулся к Александру:
— Я привез тебе подарок.
Они поднялись на вершину холма, и царевич остановился, пораженный: внизу стоял взметнувшийся на дыбы вороной жеребец, лоснясь потом, как бронзовая статуя под дождем. Пять человек держали его за арканы и поводья, стараясь сдержать ужасающую мощь дикого зверя.
Жеребец был чернее воронова крыла, а посреди лба имел белую звездочку в форме двурогой головы. Каждым движением шеи или спины он швырял на землю конюхов и волок их за собой по траве, как тряпичных кукол. Потом снова опускался на передние копыта, яростно лягал задними, хлестал воздух хвостом, тряс длинной блестящей гривой.
Кровавая пена покрывала губы чудесного животного, которое на мгновение замирало, нагнув шею к земле, чтобы наполнить могучую грудь воздухом и вновь его выдохнуть, как огонь из ноздрей дракона.
Александр, словно от удара хлыстом, вдруг очнулся и крикнул:
— Отпустите его! Отпустите этого коня, ради Зевса!
Филипп положил руку ему на плечо:
— Подожди немного, мальчик, подожди, пока его объездят. Немного терпения, и он будет твой.
— Нет! — крикнул Александр. — Нет! Только я сам могу его объездить. Отпустите его! Говорю вам, отпустите!
— Но он убежит, — сказал Филипп. — Мальчик мой, я заплатил за него целое состояние!
— Сколько? — спросил Александр. — Сколько ты заплатил, отец?
— Тринадцать талантов.
— Ставлю столько же, что объезжу его! Но вели этим несчастным отпустить его! Прошу тебя!
Филипп взглянул на сына и увидел, что чувства в нем бьют через край, жилы на шее юноши вздулись так же, как у разъяренного жеребца.
Он повернулся к конюхам и крикнул:
— Отпустите его!
Те повиновались. Один за другим они сняли арканы, оставив лишь поводья на шее. И конь быстро поскакал по лугу. Александр бросился вслед и на глазах у удивленного царя и конюхов догнал его.
Филипп, покачав головой, прошептал:
— О, боги, у него разорвется сердце, у этого парня, у него разорвется сердце.
А Перитас зарычал сквозь зубы. Но конюхи сделали знак, словно говоря: «Слушайте!» Было слышно, как юноша разговаривает с конем; задыхаясь на бегу, он что-то кричал ему, и ветер вместе с его словами доносил ржание жеребца, который словно бы отвечал царевичу.
И вдруг, когда казалось, что юноша сейчас упадет на землю от усилий, жеребец замедлил бег, какое-то время бежал рысью, а потом перешел на шаг, тряся головой и фыркая.
Александр продолжал приближаться к нему, тихо, держась со стороны солнца. Теперь, при полном освещении, ему были видны широкий черный лоб и белое пятно в форме бычьей головы.
— Букефал, — прошептал юноша. — Букефал… Вот такое у тебя будет имя… Вот такое. Тебе нравится, красавец? Нравится? — И приблизился настолько, что мог коснуться его рукой.
Животное повернуло голову, но не двинулось, и юноша, протянув руку, осторожно погладил его по шее, а потом по морде и мягким, как мох, ноздрям.
— Хочешь побегать со мной? — спросил он. — Хочешь побегать?
Конь заржал, гордо подняв голову, и Александр счел это согласием. Он заглянул в черные горящие глаза, а потом одним прыжком оказался на спине жеребца и с криком:
— Поехали, Букефал! — коснулся пятками его брюха.
Животное пустилось в галоп, вытянув голову и длинный пышный хвост. Конь пронесся по лугу, как ветер, до леса и реки, и топот его копыт напоминал раскаты грома.
Когда он остановился перед Филиппом, тот не мог поверить своим глазам.
Александр соскочил на землю.
— Это все равно, что оседлать Пегаса, отец, у него как будто крылья. Такими, наверное, были Балий и Ксанф, кони Ахилла, сыны ветра. Спасибо за подарок. — И он погладил коня по шее и вспотевшей груди.
Перитас поднял лай, ревнуя хозяина к новому другу, и юноша, чтобы успокоить, приласкал и его.
Пораженный Филипп смотрел на сына, словно еще не мог поверить в случившееся. Потом поцеловал его в лоб и заявил:
— Сын мой, ищи себе другое царство: Македония мала для тебя.
ГЛАВА 19
Гарцуя рядом с отцом, Александр спросил:
— Это правда, что ты заплатил за него тринадцать талантов?
Филипп кивнул:
— Думаю, такую цену еще не платили ни за одного коня. Это лучшее животное из всех, выведенных за много лет в Фессалийской Филонике.
— Он стоит больше, — сказал Александр, похлопывая Букефала по шее. — Ни один другой конь в мире не был бы достоин меня.
Они пообедали вместе с Аристотелем и Каллисфеном: Теофраст вернулся в Азию, чтобы продолжить свои исследования, и ежеминутно докладывал учителю о результатах своих открытий.
За столом сидели также два художника по керамике, которых Аристотель пригласил из Коринфа — не для того, чтобы расписывать вазы, а для выполнения более тонкой работы по велению самого Филиппа: для рисования карты всего известного мира.
— Можно ее увидеть? — в нетерпении спросил царь, когда закончили обед.
— Конечно, — ответил Аристотель. — В том, что нам удалось изобразить, есть и твой вклад — твои завоевания.
Они перешли в обширный, хорошо освещенный зал, где на огромном деревянном столе лежала такого же размера карта, сделанная на дубленой воловьей коже, красочно разрисованная, сверкающая красками, которыми художники изобразили моря, горы, реки и озера, заливы и острова.
Филипп зачарованно смотрел на нее. Его взгляд пробежал по карте с востока на запад, от Геркулесовых Столбов до просторов скифских степей, от Босфора до Кавказа, от Египта до Сирии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39