Путь к месту назначения был короткий, а для двоих последний. Одного, обернутого белой погребальной пеленой, несли на носилках четверо, второй человек шел сам. Это была совсем молодая женщина невысокого роста, скорее девушка, с юным, почти детским овалом лица, худенькими, еще не оформившимися плечами, тонкими руками. На вид ей было лет пятнадцать — шестнадцать. Черное вдовье сари и такая же косынка на голове усиливали бледность ее красивого лица с неподвижным отсутствующим взглядом и крепко сжатыми губами. Она двигалась неуверенной походкой, переставляя ноги как истукан, иногда спотыкаясь и оступаясь, и тогда идущие рядом женщины подхватывали ее под руки, помогая идти дальше.
Два дня назад неожиданно умер богатый шестидесятилетний деревенский ростовщик Наду Джатойя, оставив безутешной вдовой молодую жену Девику Ганготри. По решению панчаята деревни Потхар вдова должна была взойти на погребальный костер мужа.
Впереди процессии шли шесть обритых наголо брахманов и пурохита — домашний жрец храма Шивы. Это был рослый, крепкого сложения бородатый старик. Копну его густых черных волос оттеняли ритуальные ярко-белые продольные полосы на лбу с красной точкой посередине. Брахманы были одеты в белые одежды со священными белыми шнурами на левом плече. За ними тянулись немногочисленные родственники умершего, друзья, деревенские жители. Со стороны Девики не было никого. Она была родом из другой деревни, до которой нужно было добираться целую неделю.
На шмашане — этом печальном месте сожжения мертвых — у плоской речной террасы все было уже готово. Около невысокой, почти вровень с землей каменной платформы, устланной длинными жердями, были сложены несколько поленниц. На платформе стояла кабинка из сухой толстой просяной соломы. Рядом находилась круглая переносная жаровня с тлеющими углями. Около нее были положены длинные кочерги. В корзинке лежали жертвенная еда и цветы.
Тело ростовщика поднесли к реке и с громким пением прямо на носилках окунули в воду. Это было его последнее ритуальное омовение.
«Ом апнуван претья! Ом апнуван претья!..»
(Пусть после смерти приблизятся Вишну, Шива и Брахма)!.. —
разносился хор нестройных голосов над журчащими водами реки, отдаваясь эхом в прибрежных скалах.
Потом родственники отвязали тело, сбросили на землю верхнюю пелену и переложили почившего на длинные жерди платформы так, что его голова оказалась в кабинке. Затем пурохита, распевая речитативом мантры, отбросил с мертвого лица край савана и приложил к губам покойного кусочек дерева, смоченный в воде, потом снова закрыл лицо, и по команде пурохиты брахманы присыпали тело землей.
Начался священный обряд похорон — аньешти. Пурохита сделал знак рукой, подняв ее над головой и растопырив пальцы, давая всем команду пристроиться за ним, и начал медленно делать круги вокруг платформы, переступая особым шагом, задерживая каждый раз ногу перед тем, как ее опустить на землю.
«Ваюр анилам амритам, — звучала по шмашане мантра, — атхедам бхасмантам шарирам!.. Смара! Смара!.. (Пусть мое временное тело сгорит дотла, пусть воздух жизни сольется со всем остальным воздухом!) — выводил разноголосый хор.
— Смара! Смара!… (Вспомните! Вспомните!) — заученно подхватывали шедшие за пурохитой, поднимая вверх руки, сложенные ладонями наружу, и притопывая.
« Теперь, о Вишну, о Шива, о Брахма! — гремел голос пурохиты. — Вспомните все мои жертвы!»
«…Смара! Смара» (Вспомните! Вспомните!) — эхом отозвались брахманы.
«Вспомните все, что я сделал для вас!»…
«Смара! Смара! Вспомните! Вспомните!»…
Наконец по команде пурохиты круг остановился, разомкнулся, и наступило молчание. Брахманы начали сооружать над телом ростовщика высокое сооружение из толстых сухих поленьев, похожее на двускатную крышу. Обсыпали сухой соломой, кабинку набили мелкими поленьями и щепками, оставив свободное место. Потом облили все маслом и обсыпали порошком сандалового дерева и шафрана.
Один из брахманов подтолкнул Девику, и она трижды обошла вокруг погребального костра, шепча древнее заклинание, которое сопровождает последнее путешествие мертвых: «Рам… Рам… Рам…»
Поддерживаемая женщинами, она дрожала, глаза без единой слезинки неподвижно смотрели куда-то в одну точку. Что это было? Печать страха смерти или невыразимого горя?
Пурохита продолжал чтение мантр, раскачивая в руке медную курильницу и оставляя в воздухе сладковатый дымок агрбатти. Наконец он подошел к кабинке, возвышаясь над ней громадой своего тела, замолчал, а потом, поморщив лоб, махнул рукой брахманам:
— Начинайте!
Один из них сделал шаг к женщинам, окружавшим Девику, приглашая вдову занять свое место. Она покорно подошла, как-то неестественно переставляя прямые как палки, несгибающиеся ноги, уцепилась за кабинку руками, привалилась к ней и вдруг стала соскальзывать на землю, тихо, беззвучно. Подбежавшие женщины подхватили ее, что-то вскрикивая, потом подняли и начали усаживать в кабинку. Она не сопротивлялась. Один из брахманов положил ей на колени голову мужа. Так требовал освященный веками ведический обряд, последний из церемоний, сопровождавших все этапы долгой земной жизни ростовщика Наду Джатойи и очень короткой его молодой жены Девики Ганготри.
Брахманы зажгли от жаровни палки с толстыми пучками промасленной соломы на концах и начали поджигать костер. Огонь мгновенно вспыхнул, солома и щепки затрещали, выбрасывая дымные снопы искр, желто-красные языки пламени охватили сразу все сооружение из больших поленьев.
«Ваюр анилам амритам, атхедам бхасмантам шарирам! Смара! Смара!..» — снова и снова раскатисто разносилось по шмашане под треск разгоравшихся поленьев. Пурохита неистовствовал, обсыпая костер священным порошком, бросая цветы и кусочки еды.
Огонь все ближе и ближе подбирался к изголовью и кабинке. Вот он охватил верх дровяной кладки, вот один из брахманов сунул горящий факел внутрь кабинки, и там ярким пламенем вспыхнула солома. В этот момент несчастная очнулась. Лицо ее исказилось гримасой боли, она страшно вскрикнула:
— Нет! Нет! Жить! — и начала торопливо и неловко выбираться из кабинки, опустила ноги на землю, закрывая рукой лицо, в которое полыхнул столб пламени, выпрямилась и бросилась бежать, расталкивая людей.
Брахманы, будто ожидая этого, преградили дорогу девушке своими кочергами и начали заталкивать ее обратно в бушующий костер.
— Нет! Нет! — душераздирающе кричала Девика, хватая руками черные от копоти кочерги.
Внезапно около костра неизвестно откуда появилась огромная человеческая фигура в голубой серапе, словно один из богов священной триады спустился с небес, чтобы забрать к себе тело и душу несчастной девушки. Все остолбенели от ужаса.
Человек в голубой серапе молча прошел через толпу людей, окруживших костер, оттолкнул брахманов, отшвырнул могучим толчком пурохиту, мягко обхватил Девику за талию, положил себе на плечи и двинулся быстрым шагом в сторону падишахской дороги.
Несколько брахманов, размахивая кочергами и палками, с криками негодования бросились было вдогонку за ним. Он повернулся, выдернул одно рукой дротик из колчана, прикрытого серапой, и молниеносно метнул его в нападавших. Удар был точен. Один из брахманов, споткнувшись, упал, выронив кочергу. Его рука окрасилась кровью. Все как по команде развернулись и в ужасе кинулись обратно к полыхавшему костру.
Всего несколько минут потребовалось Дангу, чтобы принести бесчувственное тело девушки к остановившемуся по его просьбе каравану. В детстве, когда он бродил с кангми по предгорьям Гималаев, ему приходилось наблюдать несколько раз из укромных мест кремацию умерших людей возле деревень. Это было понятно. Он уже тогда усвоил, что священный огонь Me должен съедать трупы ми. Но сегодня происходило совсем другое. Люди намеревались сжечь живого человека, молодую девушку! Сердце юноши не могло этого вынести. Какая жестокость по отношению к слабому и беззащитному!
Следя за драматическими событиями, происходившими у костра, он подходил все ближе и ближе. Его никто не замечал, потому что общее внимание было приковано к костру. Юноша инстинктивно улавливал сигналы тревоги и мольбы о помощи, незримо исходившие от несчастной девушки. И когда отчаянный крик Девики Ганготри, не хотевшей умирать, прорезал воздух над шмашаной, Дангу принял решение и молниеносно его выполнил. Может быть, ему казалось, что он спасал свою милую Дарью?
Весь караван, состоявший, в основном, из мусульман, одобрительно отнесся к действиям Дангу, хотя по собственной инициативе никто не осмелился бы содействовать спасению девушки, обреченной на сожжение, и не рискнул бы предоставить ей убежище и защиту из опасения навлечь на себя какую-нибудь беду со стороны религиозных фанатиков-индуистов. Григорий несколько раз неодобрительно хмыкнул и покачал головой:
— Аи-аи! И что убивать деваху-то? Негоже, негоже!
Он с тревогой смотрел на стремительно разворачивающиеся события.
Когда Дангу осторожно положил девушку у края дороги, Григорий первым склонился над ней, приложил ухо к груди, потом сказал:
— Живая! И не обгорела совсем! Руки только пожгла. Ух и красавица же! Ах ты, Господи прости! — Он перекрестился: — Обмирание случилось. — Он снял платок с головы девушки, освободил шею и грудь от складок сари. — Никитка, сынок, дай-ка водицы холодной!
Парвез и караван-баши суетились рядом. Дангу быстро сорвал бурдюк с первой попавшейся лошади и подал Григорию.
Тот развязал его и начал пригоршнями плескать воду на лицо и грудь девушки. Через несколько минут она зашевелилась, потом открыла глаза, и Девику стали сотрясать истерические судороги. Руки и ноги мелко-мелко дрожали не переставая, резко сгибаясь и разгибаясь. Лицо побелело, зубы стиснуты, губы плотно сжаты.
— У-у-у! Ироды индианские, и не жалко же девчонку! — Григорий повернулся в сторону шмашаны, откуда поднимался столб дыма, и погрозил кулаком.
Парвез и Григорий ласково поглаживали Девику по плечам, что-то приговаривая, каждый на своем языке. Судороги прекратились внезапно, как и начались. Из глаз девушки градом полились слезы, и она горько зарыдала.
— Ну, ну, все, все! Ладно! Жива, родная. Не бойся, с нами теперь будешь! — приговаривал Григорий, приподняв ей голову и поглаживая по волосам.
Огонь опалил брови и ресницы молодой женщины, но на лице сильных ожогов не оказалось. Зато на руки, которыми она хваталась за горячие кочерги брахманов, было страшно смотреть. Багровые полосы ожогов перемежались с черными разводами копоти. Григорий быстро нарвал тряпок и, приложив к ладоням бедняжки несколько кусочков свежего коровьего масла — гхи, завязал.
Ему сразу вспомнилась Аннушка. Словно резануло в груди чем-то, и тоска, дремавшая до того, охватила его.
— Вот ведь как похожа на дочушку мою! Чернявая только! И как вы там, детки мои, живете-будете? Охо-хо! — Он тяжело вздохнул, потом топнул ногой, отгоняя воспоминания. — Ах, чтоб вам! Ничего, ничего! Заживет! — снова склонился к женщине, поправляя тряпки.
Можно было трогаться в путь. Девику посадили на лошадь к одному из погонщиков, и Дангу встал рядом, чтобы поддерживать ее в дороге. Защелкали кнуты и нагайки, караван начал медленно вытягиваться, покидая печальное место.
Была уже почти ночь, и луна-царица, иногда проглядывая сквозь рваные облака, освещая путь. Вскоре копыта лошадей зацокали по камням, и караван, пройдя вдоль неширокого канала, подошел к небольшой крепости, у стен которой прилепился придорожный караван-сарай. Седьмой день пути закончился.
Когда лошади были накормлены, а люди поужинали и Девику оставили на попечение и заботу женщин зенаны, Парвез пригласил всех желающих в ам-каз к костру.
— Друзья! Я не рассказывал вам уже два дня о деяниях древних героев. Слушайте же, если так угодно всемогущему Аллаху!
«…И вот Хануман покинул Ланку, и ракшасы сильно забеспокоились.» Ведь если один Хануман смог устроить пожар и переполох во всем городе, — думали они, — то что же будет, когда сюда придет Рама со своим войском? Из-за одной женщины упрямый Раван погубит всю страну «.
На следующий день самые почтенные жители города явились к Равану и стали умолять его отпустить Ситу. Но Раван не терпел, когда не одобряли его поступков, и свирепел, когда слышал возражения.
Он гневно ответил:
— Рама обесчестил мою сестру, а я не должен ему отомстить? Сита моя и будет моей! Это наказание для Рамы. А вы ступайте отсюда. Я могучий правитель и отвечаю за благополучие своей страны. Мне не нужны ваши советы.
Люди приумолкли, услышав эту грубую речь. Все боялись гнева Равана, только его младший брат Вибхишан не испугался и сказал:
— Махарадж! Если вам нужно отомстить Раме за оскорбление, то нападайте на Раму и бейтесь с ним как воин с воином. Тогда народ поддержит вас. Но я думаю, что вам не одолеть могучего войска Рамы. Вы же поступаете несправедливо, отняв Ситу у законного супруга, да еще заставляя стать вашей женой. Кроме того, я хочу заметить, что ваша сестра первая начала оскорблять Раму и Лакшмана…»
Дангу вскочил и, перебивая Парвеза, крикнул:
— Бадмаш такой же негодяй! Мучил Григо, требовал от него мои сокровища. А потом подло похитил мою Дарьюшку! И говорил, что она принадлежит ему!
— Так! Так! — кивнул Григорий. — У нас в России говорят, что с возу упало, то пропало. Дарьюшка спаслась, убежала из полона. А мы нашли ее. Наша она!
— Хан! Хан! Тхик! Тхик! — загудели погонщики и сипаи, согласно кивая головами.
Парвез продолжал:
«… — Если вы, махарадж, не возвратите Ситу — большая беда постигнет Ланку, — закончил Вибхишан.
Когда Раван увидел, что даже брат против него, он еще больше рассвирепел и сказал:
— Замолчи! Не тебе судить о государственных делах.
— Но вы не правы, махарадж!
Этого Раван не смог стерпеть. Он схватил Вибхишана и вытолкал его из дворца.
— Вон из моего царства! Ты предатель! Ты мне враг, а не брат, — закричал он.
Оскорбленный Вибхишан пошел к Сугриве и рассказал о своем изгнании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39