https://wodolei.ru/catalog/mebel/uglovaya/yglovoj-shkaf/
Было видно, что он привык повелевать.
— Омихунда джи?! — удивленно выдохнул Касим, вскакивая с подушек. — В чем дело, мухтарам? — Он почтительно поклонился.
— Где здесь доктор фаренги? — спросил тот, в наступившей тишине медленно обводя взглядом присутствующих.
— Вот он, вот он! — указывая на Жамбрэ, угодливо ответил Касим.
— Взять его! — скомандовал Омихунда.
Топча дастархан с едой, сипаи набросились на доктора. Танцовщица взвизгнула и бросилась за занавес, музыканты оцепенели от страха и неожиданности. Жалобно тинькнули струны раздавленного ситара. Зрители в панике начали, толкаясь, разбегаться.
Сипаи потащили ничего не понимающего Жамбрэ к выходу.
— Месье Касим! Месье Касим! Что это такое? — кричал он, упираясь. — В чем дело, наконец? Тут мой дастак! — Он высвободил одну руку, сунул ее за пазуху и достал документ. — Вот! Смотрите! Я под охраной господина Касима и еду к его Величеству падишаху Фарруху Сийяру, не смейте так со мной обра…
Омихунда, не дослушав доктора, выхватил из его руки дастак, медленно разорвал его на куски, а потом загремел:
— Это колдун, а не доктор, он кафир, неверный! Сипаи! Делайте свое дело!
И опять в тексте рукописи помещен отрывок из» Записок» доктора.
«Ваша светлость!
Минуло уже много времени после тех событий, случившихся со мной в Индии, о которых я должен рассказать вам. Я помню их до самых мельчайших подробностей, день за днем. Если мне не изменяет память, было
4 июля, среда
Два сипая вывели меня из караван-сарая и, грубо толкая в спину, заставили пройти через калитку. Мы очутились на большом дворе, пересекли его и подошли к массивной низкой башне. Ночь была очень душной и жаркой, черное бархатное небо с блестками звезд шатром раскинулось над головой. Ярко светила луна. Мы вошли в башню и, двигаясь по узкому прохладному коридору, встретили старика с ключами, который отпер еще одну дверцу. Она захлопнулась за мной, загремел засов. Я очутился в большой круглой комнате с широкой каменной скамьей, покрытой циновкой из пальмовых листьев. Плохо помню, что происходило в тот момент. Я бегал как бешеный зверь в клетке, стучал в дверь, вопил до хрипоты, звал Касима затихал, обхватив голову руками. Потом, кажется, кричал в окно. Но все оказалось бесполезным. Ответом была мертвая тишина. Я лег на скамью, и целый сонм лихорадочных мыслей обрушился на меня, не давая заснуть.
5 июля, четверг
Всю ночь я то спал, впадая в бред, то просыпался и смотрел в ночную темноту, которая была так же беспросветна, как и мои думы. Вопросы, вопросы обступали меня со всех сторон, и не было на них ответа. Кто такой Омихунда? Почему он порвал мой дастак? Почему так раболепствовал Касим?..
Солнце ударило горячими лучами прямо в лицо, и я окончательно проснулся. При свете можно было подробно оглядеть мое узилище. Большая круглая комната. На высоте человеческого роста пробито окно, забранное железной решеткой из толстых прутьев. На четверть стены тянулась каменная скамья, напротив расположился каменный стол. На полу возле входной двери стояла параша. Что же до самой двери, то затейливый восточный орнамент ее решетки выглядел не только красиво, но и устрашающе.
Было очень жарко, страшно хотелось пить. Весь день никто меня не тревожил. Наконец загремел засов, дверь открылась, и вошел тот старик, который вчера отворил для меня камеру. Он молча поставил на стол большую глиняную кружку с водой, миску с разваренным рисом, четыре банана и, кивнув мне, ушел. Я с жадностью выпил всю воду, не притронувшись к еде. Потом опять ходил по своей тюрьме, лежал и все время думал. Снова начала мучить жажда; но еще более мучила неизвестность.
Поздно вечером опять пришел старик и снова принес воду и еду. Я пытался говорить с ним, но он не знал ни слова по-французски. Он только хмыкал, кивал головой и что-то говорил на своем языке. Солнце опустилось, и настала новая ночь, я остался со своими невеселыми думами.
6 июля, пятница
Минул еще один день, а вечером с грохотом распахнулась дверь, и вошел новый сторож. Это был высокий молодой человек со свирепым лицом, с кинжалом за поясом распахнутой зеленой куртки. Он пренебрежительно поглядел на меня, убрал кружку и миску, потом скрылся, принес свежей воды и риса, лепешки, бананы, положил все это на стол и, подойдя к выходу, что-то крикнул в коридор, и в ответ ему послышались голоса, смех и какое-то ворчанье. Кто-то приблизился к двери, мой сторож протянул руки, взял что-то большое, живое, швырнул ко мне под ноги и тотчас скрылся, заперев дверь, и вслед за грохотом засова я услышал громкий смех. В первое мгновение я подобрал ноги, сидя на скамье, и прижался к стене. Потом поглядел на брошенное ко мне животное. Это оказалась крупная рыжая обезьяна. Вокруг ее безволосой морды висели, как бакенбарды, седоватые волосы; черные маленькие глазки под мигающими голыми веками сверкали испугом и злостью. Она стояла на четырех лапах, подняв хвост над обнаженным красно-оранжевым задом, и резко и часто, как бы с угрозой, щелкала зубами.
Я придвинулся еще ближе к стене и при этом сделал резкое движение. Обезьяна отскочила, как на пружине, завизжала, одним скачком прыгнула на окошко и села в его узкой амбразуре, не спуская с меня злобных глаз и издавая резкие, визгливые звуки.
Зашло солнце, и наступила ночь.
7 июля, суббота
Всю ночь я просидел на скамье, прислонясь к стене, не спуская глаз с двух сверкающих зеленоватым блеском огоньков. Среди непроглядного мрака — а ночь была безлунной — эти светящиеся точки, казалось, то поднимались к самому потолку, то опускались, то плыли по кругу; но я знал, как обманчив мелькающий свет в темноте и потому снова устремлял глаза по направлению к окошку — огоньки были на прежнем месте.
Иногда оттуда доносилось злобное щелканье зубов, иногда урчанье и жалобный визг. Я чувствовал, что обезьяну беспокоит мой пристальный взгляд, которого она не видит, но ощущает.
Так мы провели с ней всю ночь, бодрствуя и не доверяя друг другу. Но когда показался бледный розовый свет, а затем косой луч солнца ударил в окошко и я вновь увидел рыжее существо, сидевшее в самой глубине оконной амбразуры, ухватившись правой лапой за решетку, мне вдруг стало стыдно Я, созданный по образу и подобию Божию, боюсь этой гнусной, безобразной твари, сотворенной нечистыми лапами дьявола! Я решительно поднялся, размял онемевшие члены, подошел к столу, съел лепешку, горсть риса, выпил воды. Стоило мне подняться — обезьяна, не сводя с меня глаз, тоже вскочила на задние лапы, сердито щелкая зубами, причем шерсть на ее загривке поднялась, словно иглы у ежа. Потом, заметив, что я не иду к нему, животное успокоилось и опять приняло прежнюю позу. Когда же я вновь сел на скамью, обезьяна заморгала глазами и стала вертеть головою, словно всунула ее в кувшин и хочет освободить. Я сидел, смотрел на лохматое чудище и не знаю, как и когда заснул. Проснулся я внезапно с чувством неизъяснимого страха, но, открыв глаза, невольно засмеялся. Обезьяна сидела на столе и, жадно чавкая, ела рис; потом обеими лапами ухватила кружку и, запрокинув голову, выпила воды, совсем как человек. Я повернулся. Она услышала мое движение, оглянулась и испуганно бросила кружку; та разбилась, вода растеклась по полу. Это перепугало обезьяну еще больше, но она не забыла ухватить лапой банан, прежде чем спрыгнуть со стола и в два прыжка оказаться на окошке, ухватиться за решетку и, враждебно глядя на меня, опять защелкать зубами. Не знаю, долго ли я спал, но сон совершенно освежил меня; я чувствовал себя бодрым, сильным и смелым. Я поднялся со скамьи и начал ходить по камере. Каждый раз, когда я приближался к окну, обезьяна взъерошивала шерсть, сердито лаяла и плотно прижималась к решетке всем своим вздрагивающим телом. Когда же я отходил, она принимала прежнюю позу и внимательно следила за мною. Так повторялось неоднократно, и я перестал обращать на зверя внимание. Перед вечером в камеру, приоткрыв дверь, заглянул мой тюремщик и, увидя, что обезьяна сидит на окне, вошел.
Он заметил разбитую кружку, что-то сердито сказал и погрозил мне. Потом принес еду, воду в другом сосуде и удалился. Я заметил, что теперь еды он принес больше. Обезьяна вдруг громадным прыжком метнулась на стол, схватила банан и, пронзительно крича, вернулась на место и стала с жадностью есть. Я понял, что она может сожрать все, и тоже поспешил к столу, хотя и не чувствовал голода. Я оставил на долю соседки лепешку, два банана и половину чашки риса; еще одну лепешку, честно говоря, я спрятал для себя, на всякий случай.
8 июля, воскресенье
Наступила следующая ночь. Я опять не спал. Не спала и обезьяна. Мы опять сторожили друг друга. Лишь на рассвете я заснул, а когда проснулся, то увидел, что обезьяна, подняв хвост, как кошка, и обнажив при этом омерзительный зад, медленно ходит по камере, то трогая лапой стену, то поднимая с пола мусор или крошку, и внимательно разглядывает находку, поднося к самому носу. Заметив, что я проснулся, она опять одним прыжком очутилась на окне, а я подошел к столу. Обезьяна уже все съела и, что самое печальное, выпила всю воду. Я стал ходить из угла в угол. Потом пришел сторож. Потом опять наступила ночь.
Так прошло несколько, не знаю сколько, дней. Клянусь святым Августином, я бы совсем перестал замечать гнусную тварь, если бы она не была так мерзко неопрятна, не воняла бы столь едким, одуряющим смрадом, не гадила бы с такой простотой и бесцеремонностью, словно находилась в своих лесах. Случалось, я совсем задыхался от ее вони, и меня даже рвало. Душный, раскаленный воздух стоял без движения, и только при входе и выходе тюремщика ощущалось слабое дуновение. Я указал раз своему Церберу на кучи и лужи мерзкой твари, загадившей весь пол так, что стало трудно ходить, но он лишь усмехнулся, сверкнул зубами и сделал жест, как будто сгребал что-то рукой. Я брезгливо отвернулся.
Обезьяна совсем привыкла ко мне и так осмелела, что мы бродили по камере вместе; она и ела, вспрыгнув на стол, в одно время со мной, причем брала из рук то, что я ей давал, и, глядя часто моргающими глазами, спокойно жевала свой банан или лепешку.
12 июля, четверг
В одну из ночей разразилась гроза. Надо знать, что такое гроза в Индии. Ничего подобного я никогда не видел. Еще вечером воздух стал сухим и горячим, и казалось, что вместе с воздухом в горло сыплется мелкий раскаленный песок. Точно так же, когда я с месье Касимом ехал на верблюдах. Стояла такая тьма, что не видно было пальцев вытянутой руки. Вдруг небо затрещало, раскалываясь и разрываясь на куски, испуская потоки голубого огня. И снова треск, и опять слепящий свет, а потом — непрерывный грохот. Молнии вспыхивали каждую секунду; было светло как днем. И вдруг зашумел дождь, словно все небо, обратившись в воду, разом рухнуло на землю.
— Sanctus, Sanctus, Sanctus, Dominus Deus Sabaoth, — невольно сорвалось с моих губ, — не допусти, Господи, нового потопа! — Я перекрестился.
Испуганная яркими вспышками и грохотом, обезьяна, дрожа, прижалась к моей ноге, обхватив ее под коленом лапами. Я положил руку на голову животного. Гром раскатывался, трещал, гремел без перерыва, за окном лилась и шумела потоком вода, молнии непрерывно озаряли мою тюрьму. Я лег на скамью и почувствовал, как ко мне прижалась дрожащая обезьяна. Я тоже обнял ее, и так мы лежали рядом, а потом я заснул. Гроза очистила ужасный воздух моей тюрьмы, а я дышал полной грудью, погрузившись в освежающий сон. Проснулся я от странной щекотки на голове и обнаружил, что обезьяна сидит подле плеча и старательно ищет насекомых в моих волосах. Я прогнал ее. Она послушно спрыгнула на пол и стала гулять по камере и прыгать на окно и с окна — видимо, она резвилась. Так началась наша короткая дружба. Я был даже рад, что мы сдружились, но мне делалось противно, когда обезьяна лезла ко мне со своими ласками или когда требовала их от меня. Стоило мне лечь, как она тотчас принималась искать в моих волосах. Во сне я всегда чувствовал ее жесткую шерсть у своей груди, причем вонючая тварь всегда старалась сунуть голову мне под мышку. А вонюча, повторюсь, обезьяна была ужасно — терпким, острым запахом, какого я потом нигде никогда больше не встречал. Случалось, она ложилась возле меня, вытягивалась, хватала мою руку и пыталась заставить чесать ей то брюхо, то голову; бывало, очнувшись от невеселых мыслей, я находил свои пальцы перебирающими ее шерсть. Иногда на обезьяну находило веселье. Тогда она носилась по камере, прыгала с окна на стол, со стола на скамью, забавно кувыркалась, а я смеялся, глядя на ее прыжки и кривлянье. Так прошло, наверное, два дня. Я ничего не знал и не мог знать о своей судьбе. Я пытался влезть на окно, но каменный край амбразуры был гладок и скошен вниз, руки мои соскальзывали с него. Когда же, разбежавшись, я прыгал, чтобы лечь на край окна грудью и успеть ухватиться за решетку, то только ушибал грудь, потому что амбразура была глубиной около двух пье. Порой на меня находили приступы отчаяния, и я бегал по тюрьме, как безумный. Однажды, когда я затосковал особенно сильно, вспоминая свою далекую бесконечно милую Францию, тварь опять стала приставать ко мне со своими ласками. Едва я садился, она тотчас лезла ко мне и начинала искать у меня в голове, дергая и вырывая спутанные волосы. Когда я ходил, она пристраивалась рядом, подпрыгивая и хватая меня за пальцы. Наконец вечером, после еды, когда я прилег, она вынула у себя из-за щеки кусок жеваного банана и стала совать мне в рот. Я с омерзением отшвырнул ее, и обезьяна отлетела к самой двери. Но едва я стал засыпать, как опять почувствовал ее жесткую шерсть у своей груди. Меня охватило небывалое раздражение, я вновь сбросил тварь со скамьи, после чего она уже не подходила ко мне. Но зато в темноте я видел зловещие огоньки ее глаз и слышал злобное щелканье зубов. Дурное предчувствие охватило меня. Я приподнялся и сел, и тотчас во мраке мелькнула зловещая тень, донесся звук прыжка, отрывистый лай, ворчание и то же щелканье зубов. Я понял, что мы стали врагами, и побоялся беспечно заснуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Омихунда джи?! — удивленно выдохнул Касим, вскакивая с подушек. — В чем дело, мухтарам? — Он почтительно поклонился.
— Где здесь доктор фаренги? — спросил тот, в наступившей тишине медленно обводя взглядом присутствующих.
— Вот он, вот он! — указывая на Жамбрэ, угодливо ответил Касим.
— Взять его! — скомандовал Омихунда.
Топча дастархан с едой, сипаи набросились на доктора. Танцовщица взвизгнула и бросилась за занавес, музыканты оцепенели от страха и неожиданности. Жалобно тинькнули струны раздавленного ситара. Зрители в панике начали, толкаясь, разбегаться.
Сипаи потащили ничего не понимающего Жамбрэ к выходу.
— Месье Касим! Месье Касим! Что это такое? — кричал он, упираясь. — В чем дело, наконец? Тут мой дастак! — Он высвободил одну руку, сунул ее за пазуху и достал документ. — Вот! Смотрите! Я под охраной господина Касима и еду к его Величеству падишаху Фарруху Сийяру, не смейте так со мной обра…
Омихунда, не дослушав доктора, выхватил из его руки дастак, медленно разорвал его на куски, а потом загремел:
— Это колдун, а не доктор, он кафир, неверный! Сипаи! Делайте свое дело!
И опять в тексте рукописи помещен отрывок из» Записок» доктора.
«Ваша светлость!
Минуло уже много времени после тех событий, случившихся со мной в Индии, о которых я должен рассказать вам. Я помню их до самых мельчайших подробностей, день за днем. Если мне не изменяет память, было
4 июля, среда
Два сипая вывели меня из караван-сарая и, грубо толкая в спину, заставили пройти через калитку. Мы очутились на большом дворе, пересекли его и подошли к массивной низкой башне. Ночь была очень душной и жаркой, черное бархатное небо с блестками звезд шатром раскинулось над головой. Ярко светила луна. Мы вошли в башню и, двигаясь по узкому прохладному коридору, встретили старика с ключами, который отпер еще одну дверцу. Она захлопнулась за мной, загремел засов. Я очутился в большой круглой комнате с широкой каменной скамьей, покрытой циновкой из пальмовых листьев. Плохо помню, что происходило в тот момент. Я бегал как бешеный зверь в клетке, стучал в дверь, вопил до хрипоты, звал Касима затихал, обхватив голову руками. Потом, кажется, кричал в окно. Но все оказалось бесполезным. Ответом была мертвая тишина. Я лег на скамью, и целый сонм лихорадочных мыслей обрушился на меня, не давая заснуть.
5 июля, четверг
Всю ночь я то спал, впадая в бред, то просыпался и смотрел в ночную темноту, которая была так же беспросветна, как и мои думы. Вопросы, вопросы обступали меня со всех сторон, и не было на них ответа. Кто такой Омихунда? Почему он порвал мой дастак? Почему так раболепствовал Касим?..
Солнце ударило горячими лучами прямо в лицо, и я окончательно проснулся. При свете можно было подробно оглядеть мое узилище. Большая круглая комната. На высоте человеческого роста пробито окно, забранное железной решеткой из толстых прутьев. На четверть стены тянулась каменная скамья, напротив расположился каменный стол. На полу возле входной двери стояла параша. Что же до самой двери, то затейливый восточный орнамент ее решетки выглядел не только красиво, но и устрашающе.
Было очень жарко, страшно хотелось пить. Весь день никто меня не тревожил. Наконец загремел засов, дверь открылась, и вошел тот старик, который вчера отворил для меня камеру. Он молча поставил на стол большую глиняную кружку с водой, миску с разваренным рисом, четыре банана и, кивнув мне, ушел. Я с жадностью выпил всю воду, не притронувшись к еде. Потом опять ходил по своей тюрьме, лежал и все время думал. Снова начала мучить жажда; но еще более мучила неизвестность.
Поздно вечером опять пришел старик и снова принес воду и еду. Я пытался говорить с ним, но он не знал ни слова по-французски. Он только хмыкал, кивал головой и что-то говорил на своем языке. Солнце опустилось, и настала новая ночь, я остался со своими невеселыми думами.
6 июля, пятница
Минул еще один день, а вечером с грохотом распахнулась дверь, и вошел новый сторож. Это был высокий молодой человек со свирепым лицом, с кинжалом за поясом распахнутой зеленой куртки. Он пренебрежительно поглядел на меня, убрал кружку и миску, потом скрылся, принес свежей воды и риса, лепешки, бананы, положил все это на стол и, подойдя к выходу, что-то крикнул в коридор, и в ответ ему послышались голоса, смех и какое-то ворчанье. Кто-то приблизился к двери, мой сторож протянул руки, взял что-то большое, живое, швырнул ко мне под ноги и тотчас скрылся, заперев дверь, и вслед за грохотом засова я услышал громкий смех. В первое мгновение я подобрал ноги, сидя на скамье, и прижался к стене. Потом поглядел на брошенное ко мне животное. Это оказалась крупная рыжая обезьяна. Вокруг ее безволосой морды висели, как бакенбарды, седоватые волосы; черные маленькие глазки под мигающими голыми веками сверкали испугом и злостью. Она стояла на четырех лапах, подняв хвост над обнаженным красно-оранжевым задом, и резко и часто, как бы с угрозой, щелкала зубами.
Я придвинулся еще ближе к стене и при этом сделал резкое движение. Обезьяна отскочила, как на пружине, завизжала, одним скачком прыгнула на окошко и села в его узкой амбразуре, не спуская с меня злобных глаз и издавая резкие, визгливые звуки.
Зашло солнце, и наступила ночь.
7 июля, суббота
Всю ночь я просидел на скамье, прислонясь к стене, не спуская глаз с двух сверкающих зеленоватым блеском огоньков. Среди непроглядного мрака — а ночь была безлунной — эти светящиеся точки, казалось, то поднимались к самому потолку, то опускались, то плыли по кругу; но я знал, как обманчив мелькающий свет в темноте и потому снова устремлял глаза по направлению к окошку — огоньки были на прежнем месте.
Иногда оттуда доносилось злобное щелканье зубов, иногда урчанье и жалобный визг. Я чувствовал, что обезьяну беспокоит мой пристальный взгляд, которого она не видит, но ощущает.
Так мы провели с ней всю ночь, бодрствуя и не доверяя друг другу. Но когда показался бледный розовый свет, а затем косой луч солнца ударил в окошко и я вновь увидел рыжее существо, сидевшее в самой глубине оконной амбразуры, ухватившись правой лапой за решетку, мне вдруг стало стыдно Я, созданный по образу и подобию Божию, боюсь этой гнусной, безобразной твари, сотворенной нечистыми лапами дьявола! Я решительно поднялся, размял онемевшие члены, подошел к столу, съел лепешку, горсть риса, выпил воды. Стоило мне подняться — обезьяна, не сводя с меня глаз, тоже вскочила на задние лапы, сердито щелкая зубами, причем шерсть на ее загривке поднялась, словно иглы у ежа. Потом, заметив, что я не иду к нему, животное успокоилось и опять приняло прежнюю позу. Когда же я вновь сел на скамью, обезьяна заморгала глазами и стала вертеть головою, словно всунула ее в кувшин и хочет освободить. Я сидел, смотрел на лохматое чудище и не знаю, как и когда заснул. Проснулся я внезапно с чувством неизъяснимого страха, но, открыв глаза, невольно засмеялся. Обезьяна сидела на столе и, жадно чавкая, ела рис; потом обеими лапами ухватила кружку и, запрокинув голову, выпила воды, совсем как человек. Я повернулся. Она услышала мое движение, оглянулась и испуганно бросила кружку; та разбилась, вода растеклась по полу. Это перепугало обезьяну еще больше, но она не забыла ухватить лапой банан, прежде чем спрыгнуть со стола и в два прыжка оказаться на окошке, ухватиться за решетку и, враждебно глядя на меня, опять защелкать зубами. Не знаю, долго ли я спал, но сон совершенно освежил меня; я чувствовал себя бодрым, сильным и смелым. Я поднялся со скамьи и начал ходить по камере. Каждый раз, когда я приближался к окну, обезьяна взъерошивала шерсть, сердито лаяла и плотно прижималась к решетке всем своим вздрагивающим телом. Когда же я отходил, она принимала прежнюю позу и внимательно следила за мною. Так повторялось неоднократно, и я перестал обращать на зверя внимание. Перед вечером в камеру, приоткрыв дверь, заглянул мой тюремщик и, увидя, что обезьяна сидит на окне, вошел.
Он заметил разбитую кружку, что-то сердито сказал и погрозил мне. Потом принес еду, воду в другом сосуде и удалился. Я заметил, что теперь еды он принес больше. Обезьяна вдруг громадным прыжком метнулась на стол, схватила банан и, пронзительно крича, вернулась на место и стала с жадностью есть. Я понял, что она может сожрать все, и тоже поспешил к столу, хотя и не чувствовал голода. Я оставил на долю соседки лепешку, два банана и половину чашки риса; еще одну лепешку, честно говоря, я спрятал для себя, на всякий случай.
8 июля, воскресенье
Наступила следующая ночь. Я опять не спал. Не спала и обезьяна. Мы опять сторожили друг друга. Лишь на рассвете я заснул, а когда проснулся, то увидел, что обезьяна, подняв хвост, как кошка, и обнажив при этом омерзительный зад, медленно ходит по камере, то трогая лапой стену, то поднимая с пола мусор или крошку, и внимательно разглядывает находку, поднося к самому носу. Заметив, что я проснулся, она опять одним прыжком очутилась на окне, а я подошел к столу. Обезьяна уже все съела и, что самое печальное, выпила всю воду. Я стал ходить из угла в угол. Потом пришел сторож. Потом опять наступила ночь.
Так прошло несколько, не знаю сколько, дней. Клянусь святым Августином, я бы совсем перестал замечать гнусную тварь, если бы она не была так мерзко неопрятна, не воняла бы столь едким, одуряющим смрадом, не гадила бы с такой простотой и бесцеремонностью, словно находилась в своих лесах. Случалось, я совсем задыхался от ее вони, и меня даже рвало. Душный, раскаленный воздух стоял без движения, и только при входе и выходе тюремщика ощущалось слабое дуновение. Я указал раз своему Церберу на кучи и лужи мерзкой твари, загадившей весь пол так, что стало трудно ходить, но он лишь усмехнулся, сверкнул зубами и сделал жест, как будто сгребал что-то рукой. Я брезгливо отвернулся.
Обезьяна совсем привыкла ко мне и так осмелела, что мы бродили по камере вместе; она и ела, вспрыгнув на стол, в одно время со мной, причем брала из рук то, что я ей давал, и, глядя часто моргающими глазами, спокойно жевала свой банан или лепешку.
12 июля, четверг
В одну из ночей разразилась гроза. Надо знать, что такое гроза в Индии. Ничего подобного я никогда не видел. Еще вечером воздух стал сухим и горячим, и казалось, что вместе с воздухом в горло сыплется мелкий раскаленный песок. Точно так же, когда я с месье Касимом ехал на верблюдах. Стояла такая тьма, что не видно было пальцев вытянутой руки. Вдруг небо затрещало, раскалываясь и разрываясь на куски, испуская потоки голубого огня. И снова треск, и опять слепящий свет, а потом — непрерывный грохот. Молнии вспыхивали каждую секунду; было светло как днем. И вдруг зашумел дождь, словно все небо, обратившись в воду, разом рухнуло на землю.
— Sanctus, Sanctus, Sanctus, Dominus Deus Sabaoth, — невольно сорвалось с моих губ, — не допусти, Господи, нового потопа! — Я перекрестился.
Испуганная яркими вспышками и грохотом, обезьяна, дрожа, прижалась к моей ноге, обхватив ее под коленом лапами. Я положил руку на голову животного. Гром раскатывался, трещал, гремел без перерыва, за окном лилась и шумела потоком вода, молнии непрерывно озаряли мою тюрьму. Я лег на скамью и почувствовал, как ко мне прижалась дрожащая обезьяна. Я тоже обнял ее, и так мы лежали рядом, а потом я заснул. Гроза очистила ужасный воздух моей тюрьмы, а я дышал полной грудью, погрузившись в освежающий сон. Проснулся я от странной щекотки на голове и обнаружил, что обезьяна сидит подле плеча и старательно ищет насекомых в моих волосах. Я прогнал ее. Она послушно спрыгнула на пол и стала гулять по камере и прыгать на окно и с окна — видимо, она резвилась. Так началась наша короткая дружба. Я был даже рад, что мы сдружились, но мне делалось противно, когда обезьяна лезла ко мне со своими ласками или когда требовала их от меня. Стоило мне лечь, как она тотчас принималась искать в моих волосах. Во сне я всегда чувствовал ее жесткую шерсть у своей груди, причем вонючая тварь всегда старалась сунуть голову мне под мышку. А вонюча, повторюсь, обезьяна была ужасно — терпким, острым запахом, какого я потом нигде никогда больше не встречал. Случалось, она ложилась возле меня, вытягивалась, хватала мою руку и пыталась заставить чесать ей то брюхо, то голову; бывало, очнувшись от невеселых мыслей, я находил свои пальцы перебирающими ее шерсть. Иногда на обезьяну находило веселье. Тогда она носилась по камере, прыгала с окна на стол, со стола на скамью, забавно кувыркалась, а я смеялся, глядя на ее прыжки и кривлянье. Так прошло, наверное, два дня. Я ничего не знал и не мог знать о своей судьбе. Я пытался влезть на окно, но каменный край амбразуры был гладок и скошен вниз, руки мои соскальзывали с него. Когда же, разбежавшись, я прыгал, чтобы лечь на край окна грудью и успеть ухватиться за решетку, то только ушибал грудь, потому что амбразура была глубиной около двух пье. Порой на меня находили приступы отчаяния, и я бегал по тюрьме, как безумный. Однажды, когда я затосковал особенно сильно, вспоминая свою далекую бесконечно милую Францию, тварь опять стала приставать ко мне со своими ласками. Едва я садился, она тотчас лезла ко мне и начинала искать у меня в голове, дергая и вырывая спутанные волосы. Когда я ходил, она пристраивалась рядом, подпрыгивая и хватая меня за пальцы. Наконец вечером, после еды, когда я прилег, она вынула у себя из-за щеки кусок жеваного банана и стала совать мне в рот. Я с омерзением отшвырнул ее, и обезьяна отлетела к самой двери. Но едва я стал засыпать, как опять почувствовал ее жесткую шерсть у своей груди. Меня охватило небывалое раздражение, я вновь сбросил тварь со скамьи, после чего она уже не подходила ко мне. Но зато в темноте я видел зловещие огоньки ее глаз и слышал злобное щелканье зубов. Дурное предчувствие охватило меня. Я приподнялся и сел, и тотчас во мраке мелькнула зловещая тень, донесся звук прыжка, отрывистый лай, ворчание и то же щелканье зубов. Я понял, что мы стали врагами, и побоялся беспечно заснуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39