Бланш также показала, что я занималась перевозкой денег и писем между Англией и Францией и что меня часто приглашали в дома людей, известных как агенты контрреволюции.
Грив потребовал «Мессалине из трущоб» обвинительного приговора.
В сентябре мне выдвинули обвинение в про-аристократических симпатиях и отсутствии гражданского чувства. Грив в сопровождении дюжины полицейских под предводительством мэра вломился в мой дом, круша все вокруг в поисках доказательств против меня. Я вырывалась, и троим полицейским пришлось немало потрудиться, чтобы, навалившись на меня, удержать меня на постели. Эти свиньи терлись об меня своими набухшими отростками.
В комнату вошел Грив и отпустил охрану. Он потребовал, чтобы я сказала ему, где спрятаны бумаги по ссуде Роэну.
Я сказала, что не знаю ни о какой ссуде, утверждала, что не причастна ни к каким преступлениям. Тогда он назвал меня грязной потаскухой, лживой сукой, дешевой шлюхой. Я вскочила с постели и посоветовала ему выбирать выражения, и тут он ударил меня кулаком в лицо. Я упала навзничь, из носа полилась кровь.
Я отказывалась повиноваться и вела себя весьма дерзко.
– Почему вы, революционеры, считаете, что один класс не должен подавлять другой, а сами не видите ничего предосудительного в жестоком обращении с женщиной?
Он снова ударил меня.
Я назвала его жалким подобием мужчины. Это привело его в бешенство. Он прыгнул на меня и придавил к постели. Достав нож, он приказал мне задрать юбку и раздвинуть ноги, иначе отрежет мне нос. Я боялась боли и того, что он изуродует меня. Я даже не пыталась противиться этому монстру, когда он грубо овладел мной. Когда его сперма излилась внутри меня, мне едва удалось сдержать приступ дурноты.
Закончив свое грязное дело, Грив привязал меня к стулу и начал оскорблять меня, насмехаться, угрожать ножом. От страха меня вырвало, и я вся выпачкалась.
Когда в комнату вошли лейтенант полиции и мэр, меня трясло от злости, страха и унижения. Чтобы смыть рвоту на меня вылили ведро воды. Им удалось найти секретные документы. Я по глупости сохранила записку от Лавайера, в которой он благодарил меня за прекрасный день. Она служила доказательством нашего сговора. Из отчетов Ванкуверского банка было видно, что эти деньги так и не дошли до принадлежащего Роэну имения в Бретани.
– Теперь у нас есть масса доказательств против тебя, ты, дрянь, – заявил Грив. – Твое дело будет передано в Революционную ассамблею. Им решать, что с тобой делать.
Поняв, что они не собираются убивать меня сразу, я испытала огромное облегчение. Я не верила, что меня ждет смертный приговор. Правосудие должно свершиться. Но когда лейтенант приказал запереть меня в клетку позади полицейской кареты, мои ноги стали ватными.
Какая я все-таки трусиха! Полицейским пришлось заталкивать меня туда. Один бил меня палкой по спине, а двое других тянули. Их грязные лапы елозили по моему телу.
Дорога в Париж была кошмаром. Заехав в безлюдное место, они остановили карету, вытащили меня из клетки и швырнули на землю. И изнасиловали меня – все трое.
Когда мы приехали в тюрьму Святой Пелагии, мне стало немного легче. Там оказалось не так мрачно, как я ожидала. В приемной стояли элегантное бюро, привезенное кем-то из заключенных, и вазы со свежесрезанными осенними розами. Их аромат вызвал у меня смешанные чувства, ностальгию по былым дням.
Надзирателем был злобный волосатый коротышка по имени Хейли. Испугавшись его, я разрыдалась прямо у него на глазах. Он приказал поместить меня в крохотную камеру без окон. Вместо кровати на полу была набросана солома, а горшок полон экскрементов. От соломы исходил запах мочи, страха и страдания.
– Услуга за услугу, – сказал Хейли, схватив меня за зад своей лапой.
Мое имущество было конфисковано, а доступ к средствам ограничен. Единственное, что я могла предложить ему в качестве взятки, – это моя собственная натуральная валюта, пусть и потрепанная. В конце концов, мне приходилось иметь дело и с более неприятными типами, чем этот Хейли. Как я могла отказаться?
Я легла на солому и накрыла лицо юбкой, чтобы он не видел моих слез. Я даже получала какое-то извращенное удовлетворение от этих тошнотворных объятий. День насилия и бесчестия стал расплатой за все зло, которое я причинила тем, кто был в моей власти.
Хейли отвел меня в другую камеру вверх по лестнице. Ее окна выходили на внутренний двор с фонтаном. С другой стороны двора располагалась мужская тюрьма. Кровать была продавленной, но все лучше, чем солома. Я закрыла лицо руками и расплакалась.
– Ну что ты, – произнес тихий голос, и я почувствовала, как мои плечи обвила женская рука.
Я подняла голову и увидела свою давнюю подругу, мадам де Фларакур. Ее бросили в тюрьму за про-аристократические воззрения. Эта восьмидесятилетняя женщина стойко выдержала выпавшие на ее долю испытания. Она представила мне графиню де Юле, мадам Ролан, графиню де Сен-Сан, мадам Клобер, мадам Труашель, актрису мадемуазель ре Рокур, мадам де Ламбер и еще человек двадцать женщин, единственное преступление которых состояло в том, что они были богаты. Тут же сидело столько же молодых девушек, которые отбывали срок за проституцию. Какая ирония! Как часто я нарушала закон о проституции, но вместо наказания получала награду! Вопиющая несправедливость! Как смеют мужчины сажать в тюрьму женщин, которым хватает мужества установить цену на самую востребованную мужчинами услугу!
У многих аристократок были с собой деньги, и они могли позволить себе небольшие удовольствия. У мадам Клобер оказалась корзина свежего хлеба и заветренного сыра, а у графини де Юле – несколько бутылок доброго вина. Они делились со всеми. Графиня де Сен-Сан оказалась превосходной музыкантшей. Ее пианино поставили в общем зале.
Пожилые аристократки и молоденькие проститутки вместе пили, ели, пели песни. Все мы были равны. Страх, тоска по дому, несправедливость сплотили нас. Меня до глубины души поразило ощущение сестринской, родственной связи между нами. Было весело, но это веселье перемешивалось с грустью. Ко мне вернулась вера в человечность. Обвинения, выдвинутые нам, звучали так нелепо. Это просто сон. Скоро меня выпустят на свободу.
Около десяти надзирательница позвонила в колокольчик. Скоро закроют коридоры, потушат все лампы. Мы разошлись по комнатам. Когда я Осталась одна, оптимизм сразу же рассеялся. Всю ночь я думала о том, что со мной будет.
На следующее утро тюремные надзирательницы вывели нас во внутренний двор. Кто хотел, мог помыться в фонтане, который было прекрасно видно из окон мужской тюрьмы. Но мадам де Ламбер и еще несколько женщин презрели стыдливость ради чистоты. Я присоединилась к ним. Мы задрали юбки, намылились, ополоснулись, оживленно болтая, словно были в Бен-Тиволи.
Навестить меня пришли Генриетта и Женевьева. Они принесли одежду, чистое постельное белье, полотенца, еду, косметику, зеркало и деньги, чтобы давать охранникам за услуги. Они рассказали, что Лавайер, месье Вандениве и два его сына арестованы. Ордер на арест выписали и на Роэна, но его найти не удалось.
Жизнь в заточении была сурова, но я справилась. Мне удалось обмануть себя, заставить поверить, что тюрьма лишь немногим хуже монастыря. Я выжила в Сен-Ope, выжила в Пон о'Дам, значит, выживу и в тюрьме Святой Пелагии. Я старалась не обращать внимания на одно важное отличие: на этот раз никто из моих благодетелей не пытался вытащить меня отсюда. Я ждала решения вопроса о том, буду ли я жить дальше. Когда в голову приходили мысли о гильотине, я бежала от них в общий зал и старалась отвлечься. Я часами просиживала перед зеркалом, выщипывая брови и наводя красоту.
Любовники мадам Ролан и графини де Юле сидели в мужской тюрьме. Раз в неделю они подкупали надзирательниц, чтобы те выпустили их во внутренний двор, а мужчины проделывали со своими охранниками то же самое. Лишенная чувственных удовольствий, я мечтала о мужчине. Мадам Ролан обучила свою собачку носить письма в ошейнике. Она написала своему любовнику, месье Дэверо, что в следующий раз она придет не одна, а с красивой женщиной, и попросила его подыскать мне достойную пару.
В полночь у фонтана нас ждали трое мужчин. Охранники, которые выпустили их, стояли в стороне, готовые пресечь любую попытку побега. Об уединении не могло быть и речи, пришлось довольствоваться сомнительной защитой покрова ночи. Месье Клево ушел с графиней, месье Дэверо – с мадам Ролан. Я осталась с их другом, месье Флери. Мы обменялись парой фраз в качестве приветствия. Меня охватила животная дрожь, и мне не хотелось портить это ощущение излишними разговорами. Мы скрылись в темноте, совершенно чужие друг другу – словно не люди, а собаки.
В начале октября революционный трибунал начал рассмотрение моего дела. Меня обвиняли в целом ряде преступлений. Я не стала отрицать излишества, которые позволяла себе в бытность любовницей Луи, но отказалась признать, что имела какое-либо отношение к деятельности контрреволюционеров. Я смотрела в безжалостные лица своих инквизиторов и понимала, что они мне не верят. Я строила общественному обвинителю глазки и говорила нежнейшим голосом, но это не помогло. Мне предъявили официальное обвинение в поддержке роялистов, про-аристократических симпатиях, отсутствии гражданского чувства, коррупции, распутстве и непристойном поведении.
Шли дни, перспектива становилась все более безрадостной. В начале октября я узнала, что Лавайер, которого держали в тюрьме на другой стороне двора, покончил с собой. У него не было шанса избежать гильотины. Так на что могу надеяться я, которая подкупила его? В последних числах месяца мне стало известно, что Жорж Грив и Замо в поисках денег, ценностей и новых доказательств, которые помогут доказать мою связь с контрреволюцией, разбирают мой замок по кирпичику, круша стены и перекапывая сад.
В начале ноября на гильотину взошла Мария Антуанетта. Мы слышали, что она держалась очень храбро, так и не покорившись своим палачам. Я не могла не восхищаться ее мужеством. Маленькая Негодница в конце концов оказалась истинной королевой.
– Если мне суждено быть казненной, – сказала мадам де Юле, – я клянусь быть храброй до конца, и пусть моему бесстрашию позавидует любой мужчина.
– А я умру так же легко, как жила, – пообещала мадам де Ламбер.
– Аминь, – выдохнули мы хором и пообещали с этого момента отказаться от любых услуг наших тюремщиков.
На следующий день одну из нас, мадам Клобер, вывели из камеры и посадили на позорный стул в грубо сколоченной телеге, отвозившей приговоренных пленников на гильотину. Она ушла, не допустив ни малейшего проявления слабости.
Меня охватил ужас. Казалось, когда настанет мой час, я не смогу сохранить такое же самообладание. Мне было проще обманывать себя, думая, что час этот никогда не настанет. Кто-то или что-то обязательно вмешается, и я буду спасена.
Семья была святыней для революционеров, и ходил слух, что они щадят будущих матерей. Женщины, которым возраст еще позволял зачать, прибегали к услугам заключенных-мужчин. Однажды в дождливый ноябрьский день Хейли собрал во внутреннем дворе семерых беременных.
– Вы, сборище потаскух! – заорал он. – С каким удовольствием я отправлю вас на гильотину!
Охранники внесли позорные стулья, и Хейли приказал отвезти всех женщин на казнь. Ни одна из них не просила сохранить ей жизнь.
Каждый день мы слышали, как грохочут по булыжной мостовой телеги, увозящие на казнь привязанных к позорным стульям арестантов. Одна за другой мои подруги исчезали, и каждая из них старалась превзойти своих предшественниц в бесстрашии, мужестве и самообладании, несвойственных им при жизни. Рассказывали, что мадемуазель Эгле, знаменитая куртизанка, шутила с палачом, а потом плюнула в него и воскликнула:
– Я счастлива, что отправляюсь трахать самого дьявола.
Принцесса Монакская, уже немолодая женщина, нарумянила щеки, спокойно взошла на плаху и умерла, перечисляя имена любовников.
Сильно досталось тюремщику, который выводил из камеры мадам Ролан.
– Всегда презирала таких вот мелких сошек, – сказала она. – А теперь мне просто жаль вас.
С этими словами она вскочила на тележку с позорным стулом, словно собиралась на осенний праздник сенокоса, и помахала нам на прощание.
– Никогда не доставляйте удовольствия этим мужланам! – прокричала она.
Говорили, что она встретила смерть с огромным достоинством, не колеблясь положив голову на плаху.
Протестуя против казней, мадам де Ламбер за обедом встала из-за стола и обрушилась с проклятиями на надзирателя. Она обзывала его животным, клялась, что будет бороться с революцией до последнего вздоха. Чтобы остальным было неповадно, Хейли запер ее в клетке, которую выставили во внутреннем дворе. У нее не оставалось иного выбора: женщине пришлось справлять естественные надобности на глазах всех остальных заключенных. Хейли морил ее голодом до тех пор, пока она не начала подбирать с земли отбросы. Мадам де Ламбер стоически выдержала это унижение.
Не знаю, что пугало меня больше – смерть или потеря самообладания. Происходящее полностью истощило мои нервы. Казалось, страх буквально разрывает мне внутренности. Ужас толкал меня к столь низменным страстям, что мне трудно даже говорить об этом.
Мне досталась собака мадам Ролан. Используя ее в качестве почтальона, я предложила месье Флери встретиться еще раз. Я ждала его во внутреннем дворе, но он так и не пришел. Охранник из мужской тюрьмы рассказал мне, что Флери отказался дать надзирателю денег и его перевели в одиночную камеру – крошечный склеп в подвале тюрьмы. Мне было обидно, что для Флери его честь оказалась дороже меня. Неужели от меня так легко отказаться? Я заплатила охранникам, чтобы они пустили меня к нему. Увидев меня, Флери просиял, но я возненавидела его. Он стал символом всех нас, аристократов, тянувшихся к наслаждению сквозь решетку грязной клетки. Я прижалась к прутьям, обняла его, поцелевала, немного поласкала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35