Должно быть, Филиппа услышала что-то или почувствовала его присутствие, хотя он держался в тени. Она подняла голову, шмыгнула носом и окликнула его по имени.
Алекс подошел к ней, как обычно неуклюжей и медленной походкой из-за костыля и маленьких скользких камешков и разбитых ракушек, которыми была вымощена тропинка. От попыток удержаться на ногах и не унизить себя, повалившись к ее ногам, у него на верхней губе выступил пот.
— Посидите со мной немножко? — Это была просьба, а не приказ. Филиппа похлопала по скамейке рядом с собой.
Алекс не двинулся с места.
— Ваш отец был прекрасным человеком, — сказал он.
Это было все, на что он оказался способен в данных обстоятельствах. Мир был окрашен для него черной краской, в нем царили коварство и несправедливость, уродство и боль. В сущности, он завидовал Джону Рурку, нашедшему спасение в смерти.
Филиппа снова шмыгнула носом. Ее лицо заливал лунный свет. Даже с покрасневшими глазами и распухшим от слез носом, она выглядела очень красивой.
— Да, — сказала она тихо. — Как вы.
Алекс внутренне содрогнулся, как будто она пронзила его пикой.
— Нет, — возразил он отрывисто. — Джон совсем не похож на меня. Что вы теперь будете делать, Филиппа?
— Делать? — Ее серые глаза расширились, и он увидел, что густые темные ресницы блестят от слез. — Наверно, сперва буду очень долго плакать. Я буду всегда скучать по отцу, и, наверно, мысли о нем еще долго будут причинять мне боль. Но потом, конечно, стану жить дальше. В конце концов, именно этого он бы хотел от меня.
Прошло несколько неловких мгновений, прежде чем Алекс смог заговорить. Перед ним была почти девочка, изящная и хрупкая, и все же храбрости в ней было больше, чем у него даже в лучшие времена. Он чувствовал горько-сладкую тоску каждый раз, как видел Филиппу или только думал о ней, но не был способен произнести ее имя вслух.
Он стоял во тьме и дрожащей рукой опирался на проклятый костыль. Он влюбился в Филиппу в какой-то несчастный момент после ее появления на Райском острове и вдобавок знал, что сам тоже ей небезразличен. Мысль жениться на Филиппе, каждую ночь лежать с ней, поглощала его, наполняла желанием.
Но он был калекой. Брак с такой женщиной будет уродлив, она заслуживала в мужья человека, который бы мог бы защитить ее, дать ей средства к существованию, обучить ее удовольствию…
— Алекс! — тихо сказала Филиппа. — Я люблю тебя.
Он повернулся к ней спиной, повернулся спиной ко всем надеждам снова найти смысл в жизни, говоря себе, что делает это ради ее пользы.
Филиппа догнала его прежде, чем он добрался до французских дверей, ведущих в дом, и обхватила руками за пояс. Со стороны другой женщины такой поступок был бы бесстыдством, но только не у Филиппы. Этот жест был полон сладкой невинности, хотя желания, которые она разбудила в нем, были самыми естественными.
— Чего ты боишься? — спросила она, прижавшись щекой к его спине и удерживая его. — Я же знаю, что ты меня любишь.
У Алекса не нашлось ни храбрости, ни силы воли, чтобы вырваться из ее объятий. Он чувствовал глубокое и подлинное утешение впервые с тех пор, как мушкетная пуля раздробила ему колено. Его увядшая душа насыщалась ее добротой и получила утешение по крайней мере, временное.
— Да, — признался он, наконец, охрипшим и надрывным голосом. — Да, Филиппа, я люблю тебя. Слишком сильно люблю, чтобы обрекать на жизнь, полную тоски и жалости.
Она встала перед ним, по-прежнему крепко обнимая его. Если он когда-нибудь сомневался в своей способности отозваться на женскую ласку, а он, конечно, сомневался, то больше ему не приходилось этого делать. Очевидность его желаний нескромно говорила сама за себя.
— Тоски и жалости? — откликнулась Филиппа. — Тоску и жалость чувствует один — единственный человек Алекс Максвелл. Только ты жалеешь себя, а нам, остальным, хочется встряхнуть тебя, да так, чтобы у тебя зубы застучали.
Он выронил костыль и вцепился обеими руками в ее плечи.
— Послушай меня, — прошептал он, слишком злой и слишком отчаявшийся, чтобы думать о приличиях или о чувствах молодой девушки. — Я развалина. И если мы поженимся, и я лягу с тобой в кровать… — До Алекса дошло, что он говорит, и он резко оборвал себя.
Глаза Филиппы тревожно поблескивали.
— Ты думаешь, я не знаю, чем занимаются мужчины и женщины наедине? — спросила она. — Алекс, я выросла на плантации. Мы разводили лошадей и скот, овец и свиней.
Возможно, она не чувствовала смущения, но Алекс чувствовал.
— Хватит! — взмолился он.
Она засмеялась, и в ее смехе слышались отзвуки недавних рыданий. Что за противоречивое существо, восхитительное и одновременно приводящее в бешенство!
— Конечно, сначала ты должен жениться на мне, — заявила Филиппа. — Иначе мои братья убьют тебя.
Алекс закинул голову и посмотрел на звездное небо. Уголки его рта поднялись в улыбке. Это, пришло ему в голову, еще один способ самоубийства, до которого он не додумался.
ГЛАВА 17
Фиби дождалась, когда все, кроме Дункана, покинут кабинет. Он не встречался с ней взглядом и не поднялся с кресла, когда она встала рядом с ним. Она положила руку на его плечо, закрытое повязкой, и он поморщился, хотя она старалась не дотрагиваться до его раны.
— Лукас не хотел этого говорить, — сказала она. — О том, что Джон умер из-за тебя.
Дункан долго не отвечал.
— Нет, — произнес он, наконец. — Хотел. Фиби опустилась рядом с ним на колени, положила ладонь на его лицо, заставив его повернуть голову и посмотреть на нее.
— Ты же знаешь, что это неправда, верно? Джон уже давно был болен…
Дункан вздохнул и погладил ее щеку пальцами правой руки.
— Я ничего не знаю, — ответил он, — кроме того, что мой отец никогда не хотел бы, чтобы я считал, будто причинил ему вред. Лукас убит горем, и у него нет красивой жены, чтобы исцелить его раны. — Он сделал паузу, и на его лице появилась легкая печальная улыбка, когда он поднимал Фиби на ноги и усаживал себе на колени. — Поскольку мой брат никогда не отличался особым тактом, нет ничего удивительного в том, что он сказал такие слова.
Прежде чем заговорить, Фиби глубоко вздохнула и медленно выпустила воздух из груди.
— Но ты же не собираешься, в самом деле, захватить корабль? — осмелилась спросить она. Ей нужно придумать способ сопровождать Дункана, если он снова отправится пиратствовать, но она надеялась, что это окажется необязательно. Ей не меньше, чем ее супругу, нравились приключения, но резни ей хватит надолго. — Неужели мы не можем просто жить здесь и заниматься своими делами?
Дункан усмехнулся, но глаза выдавали глубину его страданий.
— Фиби, Фиби, — пожурил он. — Мое дело трепать англичан. Если я, останусь здесь и, буду ждать, когда они найдут меня, это испортит праздник и им, и мне.
Внутри Фиби закипало отчаяние, но она совладала с ним. Она научилась сдерживать себя, с тех пор как узнала этого человека.
— Неужели ты не можешь на месяц-другой залечь на дно? Англичане должны были очень рассердиться после того, что ты учинил с «Нортумберлендом», и сейчас они уже точно знают, кто это сделал.
— Залечь на дно… — пробормотал он, как будто хотел распробовать незнакомое словосочетание. — Еще одно забавное выражение. — Он провел пальцем по губе Фиби, как будто готовя ее к поцелую, и она почувствовала где — то внутри источник тепла, а также сладкую боль в некоем хорошо известном месте. Когда шла речь об этом конкретном мужчине, она превращалась в абсолютную шлюху.
Фиби вздрогнула. В прикосновении Дункана не было ничего интимного, и все же никто не мог бы отрицать, что процесс любви начался; таинственные, стихийные силы начали свою работу в ней: сосуды расширялись, желания просыпались, мышцы сокращались, сжимаясь, все сильнее и сильнее, как пружина в старомодных часах.
— Ты не хочешь понимать, — сказала Фиби слегка дрожащим голосом. Она хотела заняться любовью с Дунканом и заставить его любить ее, но не в кабинете же, куда в любой момент кто-нибудь мог зайти. — «Залечь на дно» означает просто-напросто «не привлекать к себе внимания».
— Хм-м-м… — произнес Дункан, делая вид, будто обдумывает ее слова. В то же самое время его палец проник за вырез ее платья, нашел сосок и стал забавляться с ним.
— Мне безумно необходима капелька ласки со стороны жены, — сказал он. — Ты не ублажишь меня?
Фиби вскрикнула, когда он обнажил ее грудь.
— Да, — вымолвила она. — Но не здесь, ради Бога, Дункан, не здесь!
Он засмеялся низким смехом, и поставил ее, дрожащую, на ноги.
— Но я хочу тебя именно здесь, — сказал он рассудительно. — Здесь и, разумеется, сейчас.
Фиби ухватилась за спинку стула: у нее подгибались колени.
— Нет! — сказала она, глядя, как Дункан пересекает комнату. Сначала он запер дверь на террасу, а затем закрыл двери, выходящие в коридор.
— Нет? — откликнулся он, вернулся к ней и поцеловал ее, в то же самое время стаскивая с нее корсаж, чтобы освободить распухающие от желания груди.
— Дункан! — простонала она в жалком и не возымевшем действия протесте, когда он оторвался от ее рта. Он держал на ладони одну из ее грудей, поглаживая сосок большим пальцем, так же, как гладил ее губы, готовя к поцелую, несколько минут назад.
Наклонив голову, он прильнул к соску, одновременно поднимая ее юбки и развязывая ленточки панталон. Фиби пришло в голову, что ее муж необычайно проворен для человека с единственной здоровой рукой.
Фиби покачнулась в его объятиях, откинув назад голову, совершенно забывшись.
— Ты по прежнему хочешь отказать мне? — спросил Дункан с чертовской уверенностью, когда, наконец, удовлетворился обоими ее сосками.
Она вздохнула сонно, одурманенно.
— Отказать? — Точное значение этого слова ускользало от нее.
Он снова поцеловал, ее, усугубив ситуацию или же улучшив ее, и она смутно осознавала, что панталоны сползли ей до лодыжек. Более того, откуда-то прилетал ветерок.
— Вылезайте из панталон, мистрисс Рурк, — мягко приказал Дункан. — Иначе вы можете споткнуться об них.
Фиби подчинилась, но все равно упала бы, если бы Дункан не поддержал ее. Он отвел ее к креслу, где раньше держал ее на коленях, и снова страстно поцеловал…
На следующее утро, когда Дункан уже заперся со своими людьми без сомнения, разрабатывая планы захвата половины британского флота, Фиби отправилась на поиски Симоны. Она сама была подавлена, горюя о Джоне Рурке, и склонна к милосердию, благодаря отголоскам удовольствий прошлой ночи, все еще звенящим в ее нервных окончаниях.
Симона, согнувшаяся над лоханью с мыльной водой, была одна в прачечной. Фиби остановилась в дверях и стала ждать, пока Симона не дала понять, что заметила ее, неприветливым, резким кивком.
— Он научил тебя хорошим манерам, — заметила Симона без особой злобы. Она терла льняную рубашку и не отрывалась от работы.
— Ты довольно быстро нашла дорогу назад, — заявила Фиби в ответ. Став хозяйкой в доме Дункана, она не подходила близко к прачечной и была вынуждена признать, что ничуть о ней не скучает. — Наверно, все остальные были слишком заняты своими делами, но мне бы хотелось знать, как ты сюда попала.
Симона пожала плечами, не поднимая глаз. Ее былая непокорность исчезла, как будто девушку покинула душа, но Фиби не находила удовлетворения в этом факте.
— Я родилась на этих островах, — сказала Симона. — Я всегда найду путь к дому.
Фиби оставила дверной проем, где стояла в ореоле солнечного света, и встала с другой стороны от корыта Симоны.
— Что с тобой случилось в Куинстауне? — спросила она, взяв служанку за крепкую смуглую руку.
В чудесных темных глазах Симоны промелькнуло страдание, когда она, наконец, посмотрела на Фиби.
— Я поняла, что нужно было оставаться здесь, — сказала она. — Там для меня не нашлось честной работы во мне хотели видеть только шлюху или рабыню.
— Мне очень жаль, — искренне сказала Фиби.
По щеке Симоны скатилась слеза.
— Прибереги свою жалость для кого-нибудь другого, — предупредила она злобно. — Мне она не нужна. — Она перевела взгляд на еще не округлившийся живот Фиби, и в ее лице появилось что-то вроде презрения. — Скоро Дункану понадобится любовница, и он вернется ко мне.
Ее слова уязвили Фиби, на что и были рассчитаны, хотя ничем не удивили ее. Она расправила плечи и вздернула подбородок.
— Я не собираюсь спорить с тобой, Симона, так что можешь не пытаться разозлить меня. — Затем, поскольку говорить больше было не о чем, она повернулась и направилась в дом.
Разговор с Симоной нисколько не ослабил ее подозрений, но Фиби тревожила вовсе не перспектива неверности Дункана, он был человеком, ценившим дары природы, и она подозревала, что чем очевиднее будет становиться ее беременность, тем более заинтригован он будет. Нет, ее тревожило что-то иное, неуловимое, как дым, незаметное, как гадюка, скользящая в густой траве.
На следующее утро, через час после рассвета, когда Фиби лежала, свернувшись, рядом с Дунканом, набираясь сил после очередной бурной ночи, внезапно раздался оглушительный грохот, потрясший весь дом.
Дункан, изрыгая проклятья, выскочил из постели, сорвал с себя повязку и отшвырнул ее в сторону, прежде чем натянуть одежду.
— Что случилось? — спросила Фиби прерывающимся голосом. Ей еще сильнее захотелось свернуться и натянуть одеяло до подбородка.
— На нас напали, — ответил Дункан резко, очевидно, посчитав ее вопрос глупым. Грохот повторился, и вслед за ним раздался треск обрушившейся террасы. — Сукин сын! — прорычал он, подбегая к окну. — Мерзавцы овладели кряжем и развернули наши пушки на нас!
Фиби выскочила из кровати и схватила халат. Неизвестные нападающие уже разрушили террасу, и, будучи разумной женщиной, она не собиралась ждать, когда обрушится стена дома. Бросившись к двери, она внезапно поняла, что именно в поведении Симоны так сильно встревожило ее.
Чувство вины.
— Что мне делать? — спросила Фиби, когда Дункан, вытолкнув ее за дверь, схватил под мышки и приподнял в воздух в весьма успешной попытке привлечь ее внимание.
— Найди мою мать и Филиппу. Старуха вас спрячет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41