Позднее г-н граф Эрбель де Куртене получил свою долю от миллиарда, выплаченного в возмещение убытков — иными словами, миллион двести тысяч ливров. Он стал получать шестьдесят тысяч ливров ренты.После того как он снова разбогател, сограждане сочли его достойным огромной чести: послали в 1826 году в Палату депутатов, где он занял место среди умеренных левых, между Ламетом и Мартиньяком.Там мы и встречаемся с ним в 1827 году, в то время, когда г-н де Пейроне представляет проект закона о печати, который, по выражению Казимира Перье, имел одну цель: полностью уничтожить типографское дело.Обсуждение началось в первых числах февраля; сорок четыре депутата записались для выступлений против проекта закона, тридцать один — в поддержку его.Отметим здесь же, что все те, кто намеревался защищать закон, принадлежали к партии священников, а среди тех, кто должен был его отвергать, были как депутаты бывшего левого крыла, так и члены правой партии; эти ярые противники объединились в оппозицию против партии клерикалов и г-на де Пейроне.Среди тех, кто всеми силами способствовал будущему смещению кабинета министров, находился и граф Эрбель. Он открыто выступал как против республиканцев, так и против иезуитов, но особенно люто ненавидел якобинцев и священников.Он принадлежал, как Лафайет и Мунье, к партии, называвшейся в 1789 году конституционной, и начал понимать преимущества парламентского правления; по примеру г-на де Лабурдоне он видел счастье Франции в союзе Хартии и законности и считал их настолько нераздельными, что выступал против Хартии без законности и против законности без Хартии.Вот почему новый закон против печати показался генералу Эрбелю насильственным и абсурдным; ему казалось, что закон направлен скорее против свободы, чем против распущенности печати.Он так и подскочил, когда г-н де Салабери, начавший дискуссию, заявил, что печать — единственная казнь, которую Моисей забыл наслать на египтян, и едва не вызвал на дуэль г-на де Пейроне, который рассмеялся, вопреки своему обыкновению, услышав эту сомнительную остроту уважаемого депутата. Итак, генерал Эрбель (его родовое имя Куртене — старинное и одно из самых прославленных имен Франции: род Куртене не уступает в знатности самому королю!), будучи по своему происхождению, склонностям и воспитанию человеком Сен-Жерменского предместья, в то же время по скептическому и насмешливому складу своего ума мог быть причислен к школе вольтерьянцев и, так сказать, к современной философской школе, потому что был лишен каких бы то ни было предрассудков.Как мы уже сказали, только иезуиты и якобинцы обладали исключительной привилегией приводить генерала в ярость.Да, довольно странный сплав противоречий представлял собой генерал Эрбель!Мы приглашаем читателей последовать за нами к генералу и понаблюдать его в домашней обстановке. Ему суждено сыграть если не главную, то уж, во всяком случае, немаловажную роль в нашем романе, и будет не лишним рассказать о нем поподробнее.Как мы уже упоминали, действие происходит в предпоследний день масленицы. Выйдя с заседания Палаты в четыре часа, генерал только что возвратился в свой особняк на улице Варенн.Он прилег на козетку и раскрыл том ин-кварто с золотым обрезом, в красном сафьяновом переплете. Генерал хмурился: то ли его возбуждало чтение, то ли ему не давало сосредоточиться внутреннее беспокойство.Не отрываясь от книги, он потянулся к столику, нащупал колокольчик и позвонил.При звуке колокольчика он просветлел лицом, по его губам пробежала довольная улыбка; он захлопнул книгу, заложив ее большим пальцем, поднял глаза к потолку и проговорил вслух:— Да, после Гомера Вергилий — величайший в мире поэт… Да!Словно убеждая самого себя, он прибавил:— Чем больше я читаю его стихи, тем они кажутся мне гармоничнее.Слегка покачивая головой в такт стихам, он воспроизвел по памяти несколько строк из «Буколик».— После этого пусть кто-нибудь при мне попробует расхваливать каких-то Ламартинов или Гюго, этих мечтателей и метафизиков!Генерал пожал плечами.На его звонок никто не явился, и, следовательно, возразить генералу никто не мог. Он продолжал:— Что мне прежде всего нравится у древних авторов, так это, несомненно, ощущение полного покоя и глубокой душевной ясности, царящее в их творениях.После этого справедливого замечания генерал помолчал, потом снова нахмурился.Он снова позвонил, и сейчас же складки у него на лбу разгладились.Он продолжал монолог.— Почти все поэты, ораторы и философы древности жили в одиночестве, — проговорил он. — Цицерон — в Тускуле, Гораций — в Тибуре, Сенека — в Помпеях. Нежные тона, чарующие в их книгах, словно отражают их размышления и их одиночество.Генерал в третий раз нахмурился и стал звонить с такой настойчивостью, что язычок колокольчика оторвался и упал в стакан, едва его не разбив.— Франц! Франц! Придешь ты или нет, скотина? — в бешенстве прорычал генерал.На резкий окрик генерала явился лакей, видом своим напоминавший австрийского солдата: обтягивающие панталоны с широким поясом, на шее — крест с желтой лентой, на рукаве — капральские нашивки.Да и почему бы Францу не быть похожим на австрийского солдата, если родом он был из Вены?Войдя в комнату, он встал навытяжку, сомкнув каблуки и развернув ступни, левую руку прижав к ноге, правой отдавая честь.— А, вот и ты! Ну наконец-то, дурак! — сердито проворчал генерал.— Это есть я, мой генераль! Я стесь!— Да уж, здесь… Я три раза тебе звонил, скотина ты этакая!— Я слышаль только фторой, мой генераль!— Дурак! — повторил генерал, против воли улыбнувшись наивности денщика. — Где ужин?— Ушин, мой генераль?— Да, ужин.Франц покачал головой.— Как?! Ты хочешь сказать, что ужина нынче нет, болван?— Ест, мой генераль, ест ушин, но еще не пора.— Не время ужинать?— Нет.— Который час?— Пят часоф и четверт, мой генераль.— Как?! Четверть шестого?— Четверт шестой, — повторил Франц. Генерал вынул часы.— Хм, верно! Какое унижение для меня: этот болван прав! Франц удовлетворенно хмыкнул.— Кажется, ты посмел улыбнуться, плут? — нахмурился граф.Франц кивнул.— Чему ты улыбнулся?— Потому что я лучше зналь время, чем мой генераль. Граф пожал плечами.— Ступай! — приказал он. — И чтобы ровно в шесть ужин был на столе!Он снова раскрыл своего Вергилия.Франц пошел было к двери, потом спохватился, повернулся на каблуках, пошел обратно, встал на прежнее место и застыл в том же положении, как за минуту до того.Генерал не увидел, а скорее почувствовал: что-то загородило ему свет.Он поднял глаза, смерив Франца взглядом с головы до ног.Франц застыл, словно деревянный солдатик.— Кто тут еще? — спросил генерал.— Это ест я, мой генераль.— Я приказал тебе выйти, разве нет?— Мой генераль так сказать.— Почему же ты не ушел?— Я ушель.— Ты сам видишь, что нет, раз до сих пор стоишь здесь.— Я есть вернуться.— Зачем, я тебя спрашиваю!— Там пришель лицо, который хощет кофрить с генераль.— Франц! — грозно сдвинув брови, закричал генерал. — Сто раз говорил тебе, негодяй, что, когда я возвращаюсь из Палаты, я хочу только одного: почитать хорошую книгу, чтобы позабыть о плохих речах — иными словами, никого не желаю принимать!— Мой генераль! — подмигнув, отвечал Франц. — Там есть тама.— Дама?— Ja Да (нем.)

, тама, мой генераль.— Будь там хоть епископ, меня ни для кого нет дома, болван.— Я сказаль, что ви есть на место, мой генераль.— Ты так сказал?— Ja, мой генераль.— Кому ты это сказал?— Тама.— А эта дама?..— Маркие те Латурнель.— Тысяча чертей! — подпрыгнув на козетке, закричал генерал.Франц, не разнимая ног, отпрыгнул на полметра назад и застыл в прежней позе.— Значит, ты сказал маркизе де Латурнель, что я дома? — разъярился генерал.— Ja, мой генераль.— Вот что, Франц! Снимай крест и нашивки, убирай их в шкаф: ты разжалован на полтора месяца!Старый солдат изменился в лице; по-видимому, он был в смятении: усы его зашевелились, в глазах заблестели слезы, он чудом удержался, чтобы не всхлипнуть.— Ах, мой генераль! — прошептал он.— Я все сказал… А теперь пригласи даму. IV. БЕСЕДА СВЯТОШИ С ВОЛЬТЕРЬЯНЦЕМ Франц отворил дверь и пропустил ту самую пожилую надменную даму, которую мы видели в роли компаньонки, когда она сопровождала Регину к Петрусу, чтобы заказать ему портрет.Генерал был аристократом в полном смысле этого слова: он с блеском умел, как говорят в народе, «проглотить горькую пилюлю, не поморщившись». Никто не умел лучше него с улыбкой встретить не противника — с мужчинами генерал бывал откровенен до грубости, — но противницу: с женщинами, независимо от их возраста, генерал был изысканно-вежлив до притворства.Итак, когда маркиза вошла, он поднялся и, немного волоча левую ногу (по его мнению, этим он был обязан старой ране, а по мнению его врача, — недавнему приступу подагры), пошел даме навстречу, галантно подал руку, проводил к козетке, с которой только что встал, придвинул кресло и сел в него.— Как, маркиза!? — воскликнул он. — Вы оказываете мне честь личным посещением?— Я и сама смущена этим не меньше вас, дорогой генерал, — проговорила пожилая дама, стыдливо опуская глаза.— Смущены! Позвольте вам заметить, что с вашей стороны нехорошо так говорить. Смущены! Что же в этом посещении может вас смущать, скажите на милость?— Генерал! Не придавайте моим словам того значения, которое они могли бы иметь при других обстоятельствах: я пришла просить вас об огромной услуге и потому испытываю немалое смущение.— Слушаю вас, маркиза. Вы знаете, что я весь к вашим услугам. Говорите, прошу вас.— Если бы пословица «С глаз долой — из сердца вон» не была печальной истиной, — кокетливо проговорила маркиза, — вы освободили бы меня от необходимости продолжать: вы догадались бы, о какой услуге я пришла вас просить.— Маркиза! Эта пословица лжет, как и все пословицы, которые могли бы опорочить меня в ваших глазах. И хотя я был лишен удовольствия видеть вас со времени нашей последней размолвки по поводу графа Рапта…— По поводу нашего…— По поводу графа Рапта, — торопливо перебил ее генерал, — и размолвка у нас с вами произошла около трех месяцев назад. Однако я не забыл, что нынче у вас день рождения, и только что послал вам букет: вы найдете его у себя, когда вернетесь домой. Это сороковой букет, который вы получите от меня.— Сорок первый, генерал.— Сороковой; я слежу за датами, маркиза.— Давайте проверим!— О, как вам будет угодно!— Граф Рапт родился в тысяча семьсот восемьдесят седьмом году…— Прошу прощения, это произошло в тысяча семьсот восемьдесят шестом.— Вы в этом уверены?— Еще бы, черт побери! Свой первый букет я отправил вам в год его рождения.— За год до его рождения, дорогой генерал.— Ну, знаете ли!..— Никаких «знаете ли»! Именно так и обстоит дело.— Ну хорошо! Впрочем, я пришла не для того, чтобы говорить с вами о несчастном мальчике.— Несчастный мальчик? Прежде всего, он уже не ребенок: мужчина, которому сорок один год, далеко не мальчик…— Графу Рапту только сорок лет.— Сорок один! Я слежу за датами. И потом, не такой уж он несчастный, мне кажется: во-первых, вы выплачиваете ему что-то около двадцати пяти тысяч ливров ренты…— Ему следовало бы получать все пятьдесят, если бы не его отец, у которого каменное сердце!— Маркиза! Я незнаком с его отцом и ничего не могу вам на это ответить.— Вы незнакомы с его отцом?! — вскричала маркиза тоном Гермионы, которая вопрошает:Я не любила? Я? Ты смеешь молвить это? Ж.Расин, «Андромаха», IV, 5. — Перевод И.Шафаренко и В.Шора

— Не будем ссориться, маркиза! Говоря о графе Рапте, вы назвали его несчастным, а я вам ответил: «Не такой уж он несчастный! Во-первых, у него двадцать пять тысяч ливров ренты, которую вы ему выплачиваете…»— О-о, ему следовало бы получать не двадцать пять, а…— …пятьдесят, как вы уже сказали. Итак: двадцать пять тысяч ренты он получает от вас; жалованье полковника составляет четырнадцать тысяч франков; звание командора ордена Почетного легиона приносит ему две тысячи четыреста! Сложите-ка, прошу вас. Да прибавьте депутатские! Кроме того, поговаривают, что благодаря вашему влиянию на брата он вот-вот женится на одной из красивейших парижских наследниц, да еще возьмет в приданое два не то три миллиона. Аи да несчастный мальчик! Мне, напротив, кажется, что он, как сказано в поговорке, «счастлив, словно незаконнорожденный»!— Фи, генерал!— Да это же поговорка! Вы сами их употребляете, почему же я должен лишать себя этого удовольствия?— Вы недавно сказали, что все пословицы лгут.— Я говорил лишь о тех из них, что могли бы опорочить меня в ваших глазах… Однако, мне кажется, мы отклонились от темы, ведь вы сказали, что пришли просить меня об услуге. О какой услуге идет речь?— Вы не догадываетесь?— Нет, могу поклясться!— Угадайте, генерал!— Сожалею, маркиза, но мне ничего не приходит в голову.— Я пришла пригласить вас на бал, который даю завтра.— Вы даете бал? — Да.— В своем доме?— Нет, у брата.— Стало быть, бал дает ваш брат.— Это одно и то же.— Не совсем… так я, по крайней мере, полагаю. Ведь я послал сорок букетов не вашему брату, а именно вам.— Сорок один.— Не хочу спорить: одним букетом больше, одним меньше…— Вы придете?— На бал, который дает ваш брат?— Так вы придете?— Вы говорите это серьезно?— Я вас не понимаю.— Ваш брат называет меня старым монтаньяром за то, что я примыкаю к партии левых центристов и голосую против иезуитов! Удивляюсь, почему бы ему не называть меня заодно и цареубийцей!.. Интересно, чем он занимался в те времена, когда я точил волчки и мастерил бриги на Стренде? А делал он то же, что мой брат-шалопай: служил г-ну Бонапарту. Только мой братец-пират служил ему на море, а ваш — на суше, вот и вся разница! Итак, я повторяю свой вопрос: вы говорите серьезно, приглашая меня на бал?— Разумеется.— Равнина приглашает гору?— Равнина поступает как Магомет: если гора не идет к Магомету…— Да, да, знаю: Магомет идет к горе. Однако Магомет — честолюбец, который наделал много такого, чего не позволил бы себе честный человек.— Как, дорогой генерал?! Вы не хотите присутствовать на балу, где будет объявлено о помолвке моей племянницы Регины с нашим дорогим…— … с вашим дорогим сыном, маркиза… Итак, вы принесли мне оливковую ветвь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16