— Вы собираетесь покинуть этот чердак?— Да, так хочет господин Сальватор.— Кто такой господин Сальватор? — спросил Петрус, удивляясь, что услышал от Рождественской Розы имя своего недавнего знакомого.— Вы незнакомы с господином Сальватором?— Вы говорите о комиссионере с Железной улицы?— Совершенно верно.— Стало быть, вы его знаете?— Это мой друг, он заботится о моем здоровье и очень беспокоится, если мне чего-нибудь не хватает.— А если господин Сальватор позволит мне написать ваш портрет, Броканта не будет возражать?— Броканта всегда исполняет волю господина Сальватора.— Значит, я должен обратиться к господину Сальватору?— Это самое верное.— А вы-то сами не будете возражать?— Я?! Да что вы, наоборот!— Так вам это будет приятно?— Очень! Но только вы меня нарисуйте очень хорошенькой, ладно?— Я нарисую вас такой, как вы есть. Девочка покачала головой.— Нет, тогда не надо.Петрус взглянул на часы: они показывали двенадцать.— Мы уладим это с господином Сальватором, — пообещал он.— Да, — кивнула Рождественская Роза. — Если господин Сальватор разрешит, Броканта не посмеет отказать.— Договорились. И потом, как я уже сказал, я хорошо ей заплачу.Рождественская Роза шевельнула губами, словно хотела сказать: «Дело совсем не в этом».— А что хотели бы получить вы? — спросил Петрус.— Я?— Да, за то, что позволите написать с вас портрет.— Кусок красного или синего шелка и красивую золотую тесьму!Рождественская Роза выросла в доме цыганки и потому любила яркие цвета и блестящую мишуру.— Все это вы получите, — заверил ее Петрус. Он сделал шаг к двери.— Погодите! — остановила его девочка. — Не говорите ей, что вы со мной знакомы.— Кому?— Броканте.— Хорошо.— Не говорите, что вы меня видели!— Почему?— Она будет меня бранить, что я вас впустила.— Даже если вы ей скажете, что я приходил от феи Кариты?— Ничего не надо ей говорить.— У вас есть на то какая-нибудь причина?— Если она узнает, что принцесса хочет иметь мой портрет…— Что же?— … она будет клянчить у нее деньги. А я не хочу, чтобы мой портрет продавали фее: я хочу, чтобы она получила его в подарок.— Хорошо, дитя мое, договорились, и никому об этом ни слова!Рождественская Роза ответила очаровательной, но все же грустной улыбкой и перекрестила большим пальцем воспаленные губы, что означало: сама она не проронит ни слова.Петрус в последний раз на нее взглянул, словно желая запечатлеть в памяти поэтический образ маленькой нищенки на тот случай, если волею судьбы ему больше не суждено с ней встретиться.Он улыбнулся и сказал:— Я попрошу у господина Сальватора, чтобы он позволил или приказал Броканте привести вас в мою мастерскую. А если и он мне откажет…— Да, что будет, если он откажет? — переспросила Розочка.— У принцессы все равно будет ваш портрет, это я вам обещаю!И он вышел, приветливо помахав Розочке на прощание рукой. Она заперла за ним дверь. XI. ГЛАВА, ДОКАЗЫВАЮЩАЯ, ЧТО В ЖИЗНИ ХУДОЖНИКОВ ВСЕ СКЛАДЫВАЕТСЯ В ПОЛЬЗУ ИСКУССТВА Когда Петрус подошел к особняку маршала де Ламот-Удана, его часы показывали три четверти первого. В крайнем случае можно было и войти: появление на четверть часа раньше будет отнесено на счет торопливости, но не бестактности. Однако не успел он пройти по двору и нескольких шагов, как швейцар его остановил, доложив, что мадемуазель де Ламот-Удан вышла с утра и неизвестно, когда вернется.Петрус спросил, не было ли получено на его счет каких-нибудь распоряжений, но швейцару ничего не передавали.Делать было нечего: продолжать расспросы было бы дурным тоном, и Петрус удалился.Жан Робер жил неподалеку, на Университетской улице; Петрус решил навестить друга и зашагал к его дому.Оказалось, что Жан Робер вернулся около семи часов утра, сам оседлал лошадь и ускакал галопом, предупредив, чтобы не беспокоились, если его долго не будет. Он до сих пор не появлялся.Снова нужно было как-то убить время. Петрус вспомнил о Людовике и снова направился в богатые кварталы у Люксембургского дворца.Людовик еще не возвращался.Генерал де Куртене, должно быть, заседал в Палате: к нему идти бессмысленно.Петрус вернулся домой и стал по памяти набрасывать портрет Рождественской Розы в костюме гётевской Миньоны. Он выбрал сцену, когда маленькая бродяжка, чтобы развлечь Вильгельма Мейстера, исполняет танец с яйцами.Около пяти часов вечера лакей в ливрее дома Ламот-Уданов принес записку от княжны Регины.Петрусу стоило огромного труда справиться с волнением и принять письмо с невозмутимым видом. Он вскрыл его, трепеща всем телом, хотя не верил, что оно от Регины. Но в конце письма стояло ее имя.Вот что он прочел: «Простите, сударь, что меня не было дома, когда Вы пришли ко мне. Меня задержало несчастье, случившееся с одной из моих лучших подруг по пансиону. Я вернулась в Париж: только в четыре часа и узнала, что Вы заходили; мне следовало бы написать Вам еще утром, чтобы избавить Вас от беспокойства. Однако надеюсь, что Вы меня извините, принимая во внимание мое состояние. Не имея возможности загладить свою вину, я хотела бы ее смягчить. Свободны ли Вы завтра в полдень, сударь? Моим родным не терпится увидеть законченной Вашу великолепную работу. Регина». — Передайте княжне, что я буду у нее завтра в указанное время, — приказал Петрус лакею.Лакей ушел. Петрус остался один.Если бы он получил такую записку всего тремя днями раньше, она преисполнила бы его счастьем. Один почерк Регины привел бы его в восторженное состояние, и он сотню раз поцеловал бы ее подпись. Но теперь, после того как он узнал от генерала Эрбеля о готовящейся свадьбе княжны с графом Раптом, все в душе у молодого человека перевернулось и при виде этой записки он испытывал скорее страдание, нежели радость.Ему казалось, что Регина его предавала, раз ничего не говорила о положении, в котором находилась, а позволяя себя любить, она расставляла ему ловушку.Однако он снова и снова перечитывал ее письмо, не имея сил оторвать взгляд от этого прелестного мелкого почерка, изящного и аристократичного.Это занятие было прервано скрипом отворяющейся двери. Машинально обернувшись, Петрус увидел Жана Робера.Поэт вернулся после бурного, богатого событиями дня, проведенного в Ба-Мёдоне. Он сразу пошел к Петрусу, а тот в это время направился к нему.Если бы Петрус застал его на Университетской улице, он, вероятно, сгоряча излил бы переполняющую сердце досаду, рассказал бы и о сорванном сеансе, и о самой девушке, с которой писал портрет. Но несколько часов работы, увенчанные письмом Регины, вернули молодому человеку если не спокойствие, то, по крайней мере, самообладание.Теперь Жан Робер сам пришел к Петрусу и заговорил первый.У Петруса было тяжело на душе. Жан Робер тоже был озабочен, но он, с эгоизмом истинного поэта, стремился прежде всего извлечь из пережитого то, что могло пригодиться для его будущего романа или драмы.Несмотря на патетическое вступление к рассказу друга, Петрус, полный воспоминаний о событиях прошедшего дня, без особого внимания слушал историю Жюстена и Мины, как вдруг взгляд рассказчика упал на эскиз, изображающий танец Миньоны; Жан Робер воскликнул:— Ба! Да это же Рождественская Роза!— Рождественская Роза? — переспросил Петрус. — Ты знаком с этой девочкой?— Нуда!— Откуда?— Ее мать, старая цыганка, нашла письмо, которое Мина бросила из окна кареты. Я заходил к ней вместе с Сальватором.— Да, она мне говорила, что знает нашего недавнего знакомого.— Это ее покровитель. Он за ней следит, заботится о ее здоровье, посылает лекарства, теперь вот хочет, чтобы они сменили квартиру. Кажется, эта старуха Броканта — жуткая скряга, она сведет девочку в могилу: зимой в ее конуре мороз, летом — нестерпимая жара.— Тебе не кажется, Петрус, что девочка восхитительна?— Ты прекрасно видишь, что да, раз я написал ее портрет.— И в образе Миньоны — прекрасная мысль! Я тоже сразу подумал: «Если бы у меня была такая актриса, я непременно написал бы драму по роману Гёте!»— Погоди, я тебе еще кое-что покажу, — сказал Петрус. Он достал из папки большой рисунок, то самый, что набросал несколько дней назад в цветочной гостиной Регины.— Минутку! Еще несколько штрихов! — сказал он подошедшему Жану Роберу.Как, очевидно, помнят читатели, на этом рисунке, представлявшем дрожащую Рождественскую Розу с собаками в придорожной канаве бульвара Монпарнас, Петрус нарисовал лицо маленькой цыганки таким, как ему подсказывало воображение. В пять минут придуманное художником лицо было стерто, и настоящие черты девочки заняли свое место.— Теперь смотри! — пригласил Петрус.— О-о! — воскликнул Жан Робер. — Да знаешь ли ты, что это настоящее чудо!Потом вдруг прибавил:— Смотри-ка! Да ведь это мадемуазель де Ламот-Удан! Петрус вздрогнул.— Как? — переспросил он. — Что ты хочешь сказать?— Разве это не дочь маршала, вот здесь, в костюме амазонки?..— Да… Так ты и ее знаешь?— Я встречал ее раза два у герцога Фиц-Джеймса, а сегодня тоже видел… Вот почему сходство твоей амазонки с княжной бросилось мне в глаза.— Ты ее сегодня видел? Где?— О, мы встретились при страшных обстоятельствах! Она стояла на коленях с двумя подругами по пансиону Сен-Дени у постели несчастной девушки, которая хотела отравиться.— Девушка, надеюсь, осталась жива?— Да, к несчастью, — печально ответил Жан Робер.— К несчастью?— Разумеется, потому что она пыталась отравиться вместе с возлюбленным, и тот умер. Об этом я и собирался тебе рассказать, дорогой друг. Но ты был чем-то озабочен и слушал меня невнимательно. А потом мне на глаза попался портрет Рождественской Розы.— Прости, Робер, — Петрус улыбнулся и протянул молодому поэту руку, — я в самом деле был озабочен, но теперь весь к твоим услугам: рассказывай, друг мой, рассказывай!Так уж устроена человеческая душа! Человек почти всегда очень эгоистично относится к окружающему миру! Петрус слушал историю любви Жюстена и Мины невнимательно, пока не знал, что Рождественская Роза тоже появится в этой истории; Петрус рассеянно внимал другу, когда тот рассказывал о несчастьях Коломбана и Кармелиты до тех пор, пока Жан Робер не упомянул о мадемуазель де Ламот-Удан. Теперь же Петрусу не терпелось услышать обе истории, потому что в них оказалась замешана Регина: с одной стороны — косвенно, через Рождественскую Розу; с другой — самым непосредственным образом.Петрус ни на минуту не усомнился, что Регине пришлось уйти из дому из-за несчастья, случившегося с одной из ее подруг; но ему было приятно услышать подтверждение этому от Жана Робера. Кстати, Жан Робер говорил как поэт о красоте мадемуазель де Ламот-Удан, и, несмотря на ревность, кипевшую в душе Петруса при мысли о том, что красота его возлюбленной может принадлежать другому, Петрус был горд и счастлив этой красотой.И еще он понял: г-жа Лидия де Маранд, которой он был представлен, — а дядя упрекал Петруса за то, что тот перестал у нее бывать, — оказалась не только знакомой Регины, но близкой подругой юной княжны, ее приятельницей по пансиону Сен-Дени.Третьей подругой была та самая девушка, о которой Жан Робер знал только, что она живет с Сальватором и ее зовут Фрагола.Теперь рассказ Жана Робера приобрел для глаз и ушей Петруса необыкновенный интерес.Мы говорим «для глаз», потому что в то время как его уши слушали, глаза его, казалось, видели то, о чем шла речь.А Жан Робер, чувствуя к себе внимание, рассказывал, как и подобало настоящему поэту.Это повествование производило на Петруса огромное впечатление, однако теперь художника не удовлетворяли неточные или неясные подробности рассказа: он вложил в руку Жану Роберу карандаш и попросил дать ему представление о мрачном зрелище, которое представляла собой комната Кармелиты.Жан Робер художником не был, зато он был прекрасным постановщиком: когда ставилась пьеса, именно он ходил в Библиотеку, рисовал или копировал костюмы, делал наброски и даже макеты декораций. Кроме того, он отличался той особенной памятью, свойственной романистам, которая позволяет точно описать место, виденное ими однажды хотя бы даже мельком.Жан Робер взял лист бумаги и начертил сначала план комнаты, потом на другом листе изобразил, как она выглядела: три девушки окружают четвертую, лежащую на постели, а в глубине — Сарранти в величественном одеянии доминиканца: красавец-священник, спокойный, строгий, неподвижный, словно статуя Созерцания.Петрус жадно следил за работой друга.Едва Жан Робер закончил рисунок, Петрус выхватил лист у него из рук.— Благодарю! — воскликнул он. — Это все, что мне нужно; считай, что картина готова. Только опиши подробнее костюм воспитанниц пансиона Сен-Дени.Жан Робер взял коробку с акварельными красками и раскрасил фигурку одной из коленопреклоненных девушек.— Отлично! — похвалил его Петрус.Он взял лист бристольского картона и на глазах Жана Робера стал делать наброски той самой трагической сцены, которую поэт изобразил неверной рукой, зато красочно и правдиво описал в своем рассказе.Молодые люди расстались за полночь.На следующий день, ровно в полдень, Петрус явился в особняк маршала де Ламот-Удана.Что он будет делать? Что станет говорить? Он не знал. За два дня ожидания он, если можно так выразиться, подготовил свое сердце к неизбывной печали, к глубоким страданиям! XII. ПОРТРЕТ ГОСПОДИНА РАПТА Регина стояла на пороге павильона, положив руку на головку Пчелки.Кого она ждала?Может быть, не самого Петруса, но уж несомненно той минуты, когда он должен был появиться.Петрус увидел ее издали.У него подкосились ноги: он стал озираться по сторонам, соображая, за какое дерево ему ухватиться, на какую скамейку присесть. Однако усилием воли он, насколько мог, взял себя в руки, снял шляпу и провел рукой по бледному влажному лбу.Девушка была так же бледна, как и он. На ее заплаканном лице ясно были видны следы бессонной ночи и слез.По лицу Петруса было заметно, что он тоже провел эту ночь если и не в слезах, то без сна.Они смотрели друг на друга скорее с любопытством, чем с удивлением. Казалось, каждый пытался угадать, что происходит в душе другого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16