За время дежурства у его постели она много думала об их будущем. Нужно полностью потерять рассудок, чтобы заниматься тем, что причиняет такие страдания своему мужу. Если Квил думает, что она собирается заодно с ним содействовать новому приступу мигрени, он глубоко заблуждается.
Но спорить в коридоре было довольно глупо, и Габби с гордым видом прошествовала в комнату виконтессы. Квил вошел следом и закрыл за собой дверь. Габби тяжело вздохнула.
— Квил, ты не считаешь, что будет лучше, если мы все обсудим после обеда? — Она медленно направилась в другой конец комнаты, притворяясь, что ее заинтересовали золоченые кресла возле камина.
— Я полагаю, мы должны обсудить это сейчас, — нахмурился он.
Габби остановилась возле письменного стола и обернулась.
— Несомненно, мы не можем делать то, что вызывает твою мигрень, — проговорила она, поглаживая полированную поверхность розового дерева.
— Не вижу здесь ничего несомненного, — сердито возразил Квил.
— Мне казалось, что это очевидно. Есть что-то в… — Габби запнулась, тщательно подбирая слова. — Есть что-то в брачных отношениях, что вызывает твою мигрень. Поэтому, пока не найдено лекарство, мы не можем повторять неудачный опыт.
— Господи! Неужели ты думаешь, я не искал?
— Нужно еще попытаться, — заупрямилась Габби. — Я знаю тебя, Квил. Тебе трудно говорить со мной об этом. Но наверняка есть сотни докторов здесь и за границей, которым известен рецепт лекарства от твоей болезни.
Квил привалился к каминной полке и скрестил руки на груди.
— Есть один немец по фамилии Хеберден. У себя на родине он главный специалист по мигрени. Я приглашал его в Англию для консилиума с моими врачами. Он сказал, что кровопускание мне противопоказано. Я и сам знаю, что это так. — Квил мрачно усмехнулся. — В прошлом году мне ставили пиявки на голову. Лучшим лекарством Хеберден считает отвар хинной коры — но это тоже не помогло. Кстати, его весьма удивило количество лекарств, которые я уже перепробовал. Валериана, мирра, мускат, камфара, опий, болиголов и даже нюхательные порошки. В Бате один шарлатан мазал меня пеной из болиголова и хвойного бальзама. После этого я благоухал несколько дней, как сосна.
— Хеберден назначал тебе что-то, кроме коры?
— Он советовал во время приступа приклеивать пластырь за ушами, — иронически хмыкнул Квил. — Об эффективности можно судить по отсутствию пузырей на коже. Позже он склонял меня к опию, но мне никогда не нравилась эта идея. Я рассудил, что привыкание — неравноценная замена интимной жизни, и решил, что лучше буду жить со своим недугом. В самом деле, последнее лекарство, которое я принимал, только чудом меня не угробило, как мне потом объяснили врачи. Моя мать купила его у какого-то знахаря в Блэкфрайерсе. Я две недели пролежал в горячке, но от мигрени так и не избавился.
Габби подумала о письме Судхакару, но промолчала, вспомнив, с каким нездоровым упрямством Квил отверг ее предложение.
— С тех пор я поклялся больше не принимать никаких лекарств. — Квил осторожно прокашлялся. — Я отдаю себе отчет, что посягаю на твое счастье, Габби. С моими дефектами мне, вероятно, не следовало жениться на тебе.
— Ты попал в точку, Квил.
У него екнуло сердце, и его сарказм сразу куда-то исчез, а лицо застыло и побледнело. Разумеется, Габби права. У нее есть все основания для развода.
— Но ты все же женился на мне, — продолжала она. — И теперь эта проблема — наша, а не только твоя.
— Я не приемлю твоего умозаключения, — произнес Квил с убийственной вежливостью. — Уверяю тебя, мне не требуется твое присутствие во время этих эпизодов. Я не посмею обременять тебя своей немощью.
С каждым медленным тяжелым ударом сердца он будто врастал в пол, как дерево в землю.
Габби нахмурилась:
— Квил, я никоим образом не упрекаю тебя в твоей мигрени. Я еще раз повторяю, что теперь это наша общая проблема, а не только твоя. Мы должны вместе заниматься твоим лечением.
— Никто, а жена уж точно, не будет диктовать мне решения — процедил Квил сквозь зубы. — Я больше не стану принимать непроверенных лекарств. И тебе придется принять это к сведению.
Габби уже еле сдерживалась, чтобы не выплеснуть на него свой гнев.
— Ты ведешь себя не лучшим образом, Квил! Мы должны подумать вместе, что делать дальше. Неужели тебе не ясно?
— Нет, не ясно, — сердито заявил он, чеканя каждое слово. — Как только случилось то несчастье, моя мать взялась диктовать врачам, как меня лечить. Если бы я ее послушал, то по сей день лежал бы на этом ложе. Сама едва не убила меня шарлатанскими снадобьями, а когда Транкельштейн предложил дельное лечение, воспротивилась всеми силами. Но именно его массаж и его упражнения поставили меня на ноги.
Габби вздохнула:
— Я никак не могу понять, какое отношение имеют ошибки твоей матери к нашей задаче в теперешней ситуации?
— По вопросам собственного лечения принимать решения буду я, и только я! У меня нет желания доводить себя до изнеможения снадобьями ненормального лекаря, о котором ты мне рассказывала. Мое решение окончательное, Габби.
Квил сложил руки на груди, не обращая внимания на ее нахмуренный вид.
— Хорошо, — начала она после минутного молчания. — В таком случае все, что касается моего тела, — это тоже мое личное дело. И здесь я тоже буду принимать решения самостоятельно.
— Естественно, — согласился Квил.
— Прекрасно. Значит, ты не должен возражать, если эту дверь, — Габби кивнула на дверь в спальню виконта, — я замурую, так как мы не будем ею пользоваться в дальнейшем.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего, — пожала плечами Габби. — Просто мое тело больше тебе не принадлежит. Вот это я и хотела сказать, муж мой. — Она сделала легкое ударение на последних словах. — Таким образом, ты не будешь страдать от мигреней и у нас отпадет надобность в ненормальных лекарях.
Габби отвернулась и принялась вытаскивать из волос шпильки.
— А если я заведу любовницу? — услышала она его голос. Он был пугающе жесток.
Она даже не стала оборачиваться.
— Право выбора за тобой, — спокойно ответила она. — Если тебе нравится валяться в постели с мигренью — что это твое дело. По крайней мере я не буду нести за нее ответственность.
— А ты сама, — ядовито усмехнулся Квил, — как собираешься выходить из положения? Сделаешь меня poгоносцем?
Габби до боли закусила губу, чтобы не расплакаться, если сейчас уступить ему, он снова будет страдать.
— О нет, можешь не опасаться, — проговорила она нарочитым легкомыслием и, откинув голову, начала расчесывать волосы. — Хотя мне было хорошо с тобой этой ночью… — она сделала паузу — достаточно длинную, чтоб посеять сомнение в искренности сказанного, — я вполне могу обойтись и без этого.
Габби с изумлением отметила, как трудно лгать в само сокровенном. Все равно что топтать собственное сердце. Она повернулась и смело встретила взгляд мужа. Ее отец легче проглатывал вранье, когда она смотрела ему прямо в глаза.
— К тому же это довольно неопрятно. — Ее передернуло от собственной лжи. — Ты не согласен? Мне совсем не хочется постоянно пачкать простыни. А о том, что при этом я обнажена и ты на меня так открыто смотришь, я даже и не говорю.
— Габби! Господь с тобой! Кровь бывает только в первый раз.
— Хм. Но это не самое главное, что я хочу сказать. Помни, Квил, я не сделаю тебя рогоносцем. Ты — мой муж. Почему я должна позволять какому-то постороннему мужчине использовать мое тело?
Хоть в этом правдива, подумала она. Действительно, ее никто не интересовал, кроме мужа.
Квил стиснул зубы так сильно, что заныли челюсти. Не зря он считал, что женщины равнодушны к сексу. Разумеется, он видел, что Габби смущается своей наготы. Но ему показалось, что в минуту наслаждения неловкость отодвинулась в сторону. Должно быть, он ошибся, ослепленный желанием. Он уже взялся за ручку двери, но в последний момент остановился.
— А если я соглашусь пробовать лекарства, мне будет позволено использовать твое тело? — произнес он, презирая себя за то, что демонстрирует свою уязвимость. Он не оборачивался, чтобы не видеть жалости в глазах Габби. Она промолчала, еле сдерживая рыдания. Подождав немного, Квил сказал самому себе:
— Итак, за возможность делить постель со своей женой мне придется каждый раз предварительно глотать лекарство? Или ставить пиявки?
— Нам нужно… — с трудом выдавила из себя Габби.
— Я догадываюсь, что нам нужно, — холодно прервал ее Квил. — Испытать новое лекарство. И чтобы моя жена могла сделать это, я должен спровоцировать приступ мигрени. А до тех пор мы будем ждать, когда знахарь пришлет снадобье из тушеных насекомых. И лишь тогда я смогу просить тебя о возобновлении брачных отношений. Так, Габби?
У нее вырвалось рыдание, и она прижала руки к глазам.
— Давай забудем про это. Я… я… — она со всхлипом заглотнула воздух, — я не хочу делать это снова, Квил! Ты можешь это понять?
— Вполне. — Голос ее мужа был ровный и… такой ледяной! — Я больше не вторгнусь в ваши покои, мадам. А что касается двери, можешь дать указания слугам, чтобы заколотили ее гвоздями, если тебе так угодно.
Квил поклонился, но Габби этого не видела. Она стояла, отвернувшись, не отнимая рук от глаз. По пальцам у нее текли горячие слезы.
Сквозь рыдания она услышала, как открылась и закрылась дверь. О Боже, Квил поверил! Поверил, что ей безразличны его ласки!
Как это было далеко от ее истинных чувств! Она жаждала ощущать тяжесть его тела и слышать хриплые стоны, срывающиеся с его губ. По ночам, лежа между холодными простынями, она с трепетом вспоминала каждое его прикосновение. И даже те постыдные минуты, когда он раздвигал ей бедра и она, нагая, извивалась под ним, бесстыдно прижимаясь к его пальцам.
Как же сильно впитала она порочное желание, как глубоко увязла в грехе, если ей было так приятно!
Когда принесли горячую воду для ванны, она сказала Маргарет, что у нее болит голова, и попросила передать мужу, чтобы он не ждал ее к обеду. Оставшись одна, Габби свернулась клубочком на диване, пытаясь понять, почему она такая несчастная. И лежала до тех пор, пока вода не сделалась холодной как лед. Тогда она влезла в ванну с подспудной мыслью наказать себя — за ложь и за вожделение. Какая из двух провинностей хуже? Ответ был прост. Квил верно сказал, что в их действиях нет ничего постыдного. И впрямь, что плохого в том, что их тела дарили друг другу наслаждение? И не важно, когда это свершалось — ночью или днем, а вот говорить, что ей это было неприятно, — сплошное вранье.
Поэтому она погрузилась в холодную воду. Габби наблюдала, как ее соски превращаются в темно-красную черешню. Так бывало всегда, когда Квил их трогал, и даже от одних воспоминаний об этом она опять зарыдала, потому что не могла быть вместе с ним. Она любила его. И хотела его. Ей нравилось, как он смеется — не вслух, а только глазами. Когда он молча смотрел на нее, они говорили ей, что она красива и обожаема. Он был для нее дороже всех на свете, но по воле злого рока они не могли предаваться любви.
Холодная ванна остудила эротическую горячку. В памяти встали потухшие глаза и мертвенно-бледное, осунувшееся лицо Квила во время приступа. Обман — ужасный грех, но она правильно сделала, что солгала. Чутье подсказывало, что Квил, оправившись от приступа, вернется к ней в постель. «Потому что он любит меня и хочет делать мне приятное», — сказала себе Габби. Правда, он не признавался ей в любви, когда просил выйти за него замуж. Но Квил ведь вообще неразговорчив.
Теперь, когда он убедился, какая она злая и бесчувственная, у него пропадет всякое желание дарить ей свою любовь. На сегодняшний день для нее не было ничего страшнее.
Во вторник герцог и герцогиня Гизл устраивали завтрак с шампанским. Люсьен Бош, отправлявшийся на данное мероприятие без особого энтузиазма, уже в экипаже вспомнил, какой это день. Было начало одиннадцатого. Если развернуться в противоположном направлении, как раз к одиннадцати можно успеть. И застать Хизлопа у нее в гостиной. Нечестивец должен наконец уяснить, что Эмили — это не какая-нибудь девица легкого поведения.
Люсьен постучал в крышу экипажа.
Когда они остановились перед небольшим домиком, Хизлопа не было видно.
Эмили упорно не хотела принимать Люсьена. Служанка каждый раз говорила ему, что миссис Юинг нет дома. Видимо, пора проявить настойчивость.
Хизлоп наверняка уже у нее в кабинете и дышит ей в плечо. Или делает что-нибудь еще более неприличное. Люсьен заскрежетал зубами. Воспоминания ожесточили его. Раздраженным жестом он приказал лакею ждать и вышел из экипажа, на ходу натягивая перчатки. Если она дома, пусть только попробует ему отказать!
Он уверенно дернул колокольчик. Салли открыла дверь и, заикаясь, снова стала нести какую-то чушь. Он дал маленькой служанке соверен, и та упорхнула в кухню.
Люсьен немного постоял перед кабинетом, набираясь храбрости. Затем решительно распахнул дверь, даже не постучав, и тотчас осознал свою ошибку. Эмили с Хизлопом стояли спиной к нему, как раз перед письменным столом. Похоже, им было не так уж плохо вдвоем. Когда Эмили обернулась, лицо у нее было недовольное.
— Простите, что потревожил, — произнес Люсьен. От растерянности его французский акцент стал особенно заметен. Все было яснее ясного. Эмили не возражала против общества Хизлопа, иначе с чего бы она позволила ему класть руку ей на запястье.
Эмили сразу отошла, а Хизлоп поклонился Люсьену.
— Приятно видеть вас снова, мистер Бош, — процедил он. — Забавное совпадение, вы не находите?
— Я бываю здесь… часто, — проворчал Люсьен.
— Так же как и я, так же как и я, — затараторил Хизлоп, не желая видеть, как опасно прищурились черные глаза гостя. Эмили засуетилась.
— Мистер Бош, как мило, что вы опять заглянули! — На щеках у нее вспыхнул нежный румянец — по всей видимости, вызванный удовольствием от прикосновения мистера Хизлопа.
Люсьен чопорно поклонился.
— Весьма сожалею, что прервал вашу беседу. Я совершенно забыл, что по вторникам у вас деловые встречи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46