Он наклонился и завладел ее ртом, желанный и приветствуемый ею за это вторжение. Затем отклонился назад и тут же продвинулся к центру, жестко и быстро, а потом снова и снова.
Габби полностью отдалась неприличному удовольствию, открывая для себя неведомые ощущения. Ее кровь превратилась в кипящую лаву, шумное дыхание прерывалось всхлипами, тело извивалось, как в танце, с возрастающей жаждой встречая каждый бросок.
Дочь дьявола, как привык называть ее отец, наконец обрела крылья. Глаза ее вновь закрылись, потому что теперь им не нужно было ничего видеть. Теперь, когда каждый нерв в ее теле был связан с другим сильным телом и кричал от радости. Теперь, когда она прильнула к этому телу и, раз от разу совершенствуя свои навыки, пыталась подстроиться под его ритм.
Квил обхватил ее бедра и плотно прижал к себе, судорожно хватая ртом воздух.
— Еще немного, Габби!
И она без колебаний последовала главной заповеди своего отца — во всем подчиняться мужу. Ее тело выгнулось дугой и замерло на миг. Она смутно услышала крик, сорвавшийся с ее губ, и вторящий ему рокот Квила. А излившийся поток удовольствия ответил собственной очаровательной музыкой на вопрос о неприличии и греховности.
Когда все закончилось и Квил, усталый, лег сверху, его жена совсем не возражала. Кожа ее покрылась легкой испариной. Он прижался к уголку ее рта и почувствовал на губах соль.
Габби открыла глаза, еще затуманенные, со знакомыми проблесками бренди в зрачках.
— Теперь я поняла смысл тех слов в церкви, — шепнула она. Квил чувствовал ее теплое дыхание против своей щеки. Он переплел их пальцы и ждал.
— Поклоняюсь тебе всем телом, — повторила Габби его слова. Они всплыли в памяти, как молитва, и смыли все ханжеские проповеди ее отца. — Ведь ты все сказал еще во время венчания, верно? — вдруг с изумлением догадалась она.
Квил сжал ей пальцы. Он был по-прежнему глубоко внутри ее, и ему было трудно подбирать слова.
— У тебя не болит голова? Нет?
— Нет.
Он знал, головная боль придет позже, во время сна. Уже появились предвестники — слабые пурпурные вспышки по периферии зрения. Но ему не хотелось разрушать этот хрупкий миг, и он подался вперед пробным движением.
У Габби округлились глаза, она непроизвольно вздрогнула.
Квил медленным глубоким движением продолжил соблазн.
— Как?! — вздохнула она.
— Вот так, — пробормотал он.
Глава 17
Проснувшись рано утром, Квил открыл глаза и тут же закрыл снова. Во время приступа он не переносил яркого света. Пульсирующая боль в голове усилилась. Биение сердца отзывалось в висках ударами молота. Опыт подсказывал, что рвота уже на подходе — будь она неладна!
Он повернул голову, чтобы взглянуть на жену. Боль тотчас распространилась на шею и плечи.
Габби лежала рядом, свернувшись калачиком. Спутанные шелковистые кудри скрывали ее лицо почти целиком, за исключением чувственного изгиба нижней губы.
Надо было срочно переселяться в другую комнату. Сдерживая стон, Квил на ощупь отыскал шнурок колокольчика. Когда дверь открылась, он, не открывая глаз, буркнул:
— Кто-нибудь, помогите мне уйти отсюда.
Через пять минут он был устроен у себя в спальне с максимумом комфорта, который может испытывать человек, избавившийся по пути от содержимого своего желудка. Вчера вечером они с Габби ужинали очень поздно.
Квил лежал неподвижно, как доска, с влажной салфеткой на глазах, стараясь преодолеть боль и тошноту. Он хотел вернуться к Габби. Не просто хотел — он нуждался в этом. Он должен был поцеловать ее сразу после пробуждения и научить, пока она еще сонная, утренним удовольствиям. С каким наслаждением он помог бы ей совершить омовение! Горькое чувство смешалось с кислым привкусом, оставшимся во рту после эвакуации вчерашнего ужина.
После того как они начнут спать порознь, он уже не увидит ее просыпающейся. С этим было трудно смириться. Как несправедливо, думал Квил, скрежеща зубами, и это только усилило его страдания. Он заставил себя расслабиться. За долгие годы он хорошо усвоил, что попустительство движению, в какой бы то ни было форме, продлевает мигрень до недели. Поэтому, чтобы выдержать атаку, следовало лежать неподвижно. Единственное, что можно себе позволить, — это свешиваться через край кровати и сплевывать в миску. Он уже потерял счет этим занятиям. Уиллис каждый час менял ему салфетку.
Когда кто-то на цыпочках вошел в комнату, Квил сразу понял, что это не Уиллис. Конечно, это была Габби. Он уловил ее запах, потому что во время мигрени обоняние обострялось до невероятности. В тот момент, когда вдруг запахло жасмином, он оцепенел. Уиллис не должен был впускать ее сюда. Не хватало только, чтобы она видела рвотные потуги своего супруга.
Квил почувствовал урчание в желудке и, не успев сказать ни слова, свесился с кровати, чтобы, не дай Бог, не выплеснуть желчь ей на платье. Он не открывал глаз. Нетрудно вообразить, какое отвращение сейчас у нее на лице.
Он откинулся на подушки, ругая себя последними словами. О чем он думал, когда женился на ней? Только негодяй мог так поступить, заботясь не о ее счастье и будущем а лишь об удовлетворении собственной похоти. Ему нет оправданий.
— Что ты здесь делаешь? — прошептал он через силу.
— Я пришла к тебе.
Габби, кажется, не обиделась на его суровый тон. Кресло, придвинутое к кровати, процарапало ножками деревянный пол. Для Квила резкий звук был подобен удару кинжала. Габби, очевидно, это заметила.
— Прости, Квил, — огорченно сказала она, — я не буду больше шуметь. Только позволь мне остаться хотя бы на несколько минут.
Запахи — любые — вызывали у него тошноту. Но не запах Габби. Можно было с уверенностью сказать — она только что из ванны. В воздухе плавал аромат жасмина — жасмина и Габби. Запах такой же вкрадчивый и невинный, как и она сама.
— Твоя мать отбыла в Саутгемптон, — тихо сообщила Габби. — И леди Сильвия с Питером тоже. Леди Дьюленд просила передать, что она тебя любит. Хочешь, я расскажу тебе сказку, Квил? — добавила она, помолчав.
Его жена была явно растеряна. Он мог бы поспорить на небольшое состояние, что сейчас она кусает губу и к ее щекам подбирается румянец.
— Я не сильна в уходе за больными, — пожаловалась она. — Но когда Кази хворал — а это бывало часто, — сказки обычно его отвлекали.
Молчание Квила она расценила как согласие.
— Тебе должна понравиться индийская сказка. Я слышала ее от няни, а потом рассказывала Кази. Правда, теперь она звучит немного по-другому. Это естественно, потому что каждый рассказчик привносит что-то свое. — И Габби начала свой рассказ:
— Итак, в далекие времена на окраине Бхаратпура стоял огромный дворец. Рядом с ним протекала бурная темная река под названием Бохогрити, а по другую сторону находился птичий рынок. Дворец украшали большие мраморные колонны и множество арок с фресками. Все они были разрисованы птицами, которых продавали за воротами. По утрам и вечерам над каждой аркой играл свой оркестр, и музыканты на разных инструментах имитировали пение тех птиц.
Голос Габби, с присущей ему хрипотцой и неровным тембром, всегда казался Квилу чувственным. Однако в теперешнем восприятии он звучал как инструмент для сопровождения декламации, неторопливо и монотонно.
— Но самым искусным музыкантом был хозяин дворца, — тихо продолжала Габби. — Принца звали Мамарах Даула. Не было такого инструмента, которым бы он не владел. Все оживало в его руках, и даже лучшая из певчих птиц не могла соперничать с ним в искусстве. Его змеевидная дудка была по меньшей мере девяти локтей в длину. Люди приезжали из дальних уголков Индии, чтобы его послушать. Даже камни рыдали, когда он играл.
Принц жил, окруженный красотой и роскошью. Земля открывала перед ним свои сокровища, чтобы украсить его жилище. Он носил туфли из ярко-красного сафьяна, расшитого серебром. Мамарах Даула был очень счастливым человеком. Но и чрезвычайно глупым.
Примерно через час Квил погрузился в странное состояние, какого до сих пор не испытывал. Оно не имело ничего общего ни с гневом, ни с отупением, которые обычно сопровождали его приступы. Он слушал как зачарованный — и неожиданно уснул. В другое время он бы долго маялся, переходя от дремы к нездоровому бодрствованию, но в этот раз отключился сразу, как провалился.
Габби вернулась вечером. Она держала его руку и рассказывала о том, как проходило празднование тридцатилетия Даулы.
— Сакамбхари, богиня дерева, подарила принцу музыкальный инструмент, лучше которого не было в целом мире. Но богиня предупредила, что он не должен играть ради тщеславия и гордыни, а если нарушит этот наказ, то поплатится жестокой головной болью.
Квил криво усмехнулся.
Дальше пошла сплошная лирика о том, как Даула исполнял прекрасную музыку на своем новом инструменте.
Наконец Квил заговорил. Голос его был неустойчив и грустен, но он этого не замечал,
— Скажи, Габби, это была свирель? — Если бы его глаза не были закрыты салфеткой, он увидел бы ямочки на щеках своей жены.
— Возможно, — серьезно ответила она. — Индийские музыканты прекрасно играют на своих… свирелях.
На следующее утро Квил чувствовал себя намного лучше. Голова болела не так сильно, и его ни разу не вырвало в присутствии жены. У Мамараха Даулы, к сожалению, дела обстояли хуже. Он не сумел смирить свою гордыню, и его роскошная дудка раз за разом больно била его по голове.
По сравнению с предыдущими приступами этот был слабее, но так же продолжителен. Насчет причин Квил не заблуждался. Габби всеми силами создавала ему комфорт — своим присутствием, сладким голосом и ароматами. Она специально придумала эту глупую сказку, чтобы развлечь его. И он принял ее заботу, сожалея, что не может отплатить ей тем же.
Ночью он тупо смотрел в темноту, чувствуя, как сокращается желудок — не от тошноты, а от презрения к себе. Габби, очаровательная Габби заслуживала мужчину, достойного ее возбуждающей красоты. Но когда он думал об этом, его начинало корежить. Он никому не позволит дотронуться до ее пьянящей плоти! Она принадлежит только ему, и он убьет любого, кто осмелится приблизиться к ней.
Однако утром вместе с неудержимой зевотой он отодвинул в сторону чувство вины. На самом деле женщины довольно равнодушны к сексу. Это известно всем. Сейчас Габби потрясена, но, вкусив свободу, она быстро ее оценит. Без убогого мужа, следящего за каждым ее шагом, и без его мигреней жизнь покажется ей куда приятнее. Ну что ж, в конце концов, так будет лучше и для него тоже.
Он, пошатываясь, поднялся с кровати.
Вскоре они отбыли в Лондон. После часа езды Габби уснула у мужа на плече.
Квил знал, откуда эта усталость. Не один Уиллис менял салфетки на голове. Габби тоже не раз приходила к нему среди ночи.
Чувство вины еще блуждало в нем, но он безжалостно гнал его прочь. Отринув идею женитьбы и любви несколько лет назад, он никогда об этом не жалел. Лишь иногда думал, что иметь привязчивую жену, вешающуюся тебе на шею, было бы весьма утомительно.
Но сейчас, похоже, он сам попал в расставленную им западню. В отсутствие своей разговорчивой, душистой и сладкой жены он испытывал такой голод, что это начинало его пугать. А когда услышал, как она прошептала: «Я люблю тебя», — у него в душе и вовсе все перевернулось, хотя он понимал, что это всего лишь романтический бред. Да ведь и он нашептывал ей что-то почти такое же легкомысленное, когда наблюдал за ней спящей и гладил ее непокорные кудри.
Они прибыли в Лондон точно к обеду.
Квил вылез из кареты и помог выйти Габби. Ее теплая рука уютно легла на его рукав. В это время за спиной возникло какое-то движение. Он повернулся и обнаружил две аккуратные шеренги — по обе стороны мраморных ступеней выстроилась вся старшая прислуга. На самой верхней возвышалась внушительная фигура Кодсуолла.
Дворецкий сошел с крыльца и поклонился.
— Добро пожаловать в родной дом, виконт Дьюленд, — произнес он нараспев. — Леди Дьюленд. — Дворецкий снова поклонился.
Квил недоуменно смотрел на этот неожиданный парад. Ну конечно, теперь это его дом и они его слуги.
Габби, стоя рядом с мужем, наклонила голову в знак приветствия.
— Кодсуолл, как это мило с вашей стороны, — прозвенел ее чистый голосок. — Такой теплый прием после печального события.
Все слуги смотрели на нее приветливо.
Квил встрепенулся и вместе с ней поднялся по ступеням.
— Добрый вечер всем вам, — поздоровался он. — Это моя жена, виконтесса Дьюленд.
Миссис Фарсолтер приблизилась к ним, сунув руки в карман фартука.
— Я очень рада, миледи, — проговорила она. — Я познакомлю вас с бухгалтерскими книгами, когда вы пожелаете, а это ключи. — Она протянула Габби большую связку. — Вдова всегда оставляла их мне, когда уезжала из дома. Теперь они ваши.
— О Боже! Миссис Фарсолтер, может, мы встретимся завтра утром, после завтрака? Я убеждена, ваши навыки хозяйствования намного превосходят мои. Но я с удовольствием вам помогу, чем сумею.
Польщенная миссис Фарсолтер засияла.
— Так я скажу, чтобы подавали обед, миледи? Через час или чуть раньше?
Квил повернулся к жене и подал ей руку. Пальцы Габби лежали у него на локте, пока он вел ее по коридору. «Моему коридору», — тупо подумал он.
— Ты не хочешь отдохнуть перед обедом?
— Спасибо. Я не устала, но я бы не прочь искупаться.
Кодсуолл тут же засуетился и отправил слугу готовить ванну.
Габби поднималась на второй этаж, а Квил не отставал от нее ни на шаг. Когда она направилась в свою старую комнату, он мягко ее остановил.
— Они принесут твою одежду в комнату виконтессы, Габби.
— Но твоя бедная мама…
— Так уж сложилось. Когда она пожелает нас посетить, ей будет предоставлена гостевая спальня. Но хозяйские покои теперь наши, Габби. — Он наклонился и подарил ей поцелуй короткое обещание чувственного наслаждения. — Для чего нужна эта дверь между спальнями, как не для наблюдения за женой! За ее одеванием. Или… раздеванием.
Габби отскочила назад так быстро, что его рука повисла в воздухе.
— Это не имеет значения, если даже дверь будет заперта, — заявила она решительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46