Бедняга Джеффри! Ему не посчастливилось: он унаследовал две тысячи акров пшеничных полей, пастбищ со скотом и яблоневых садов, не говоря уже о мужчинах и женщинах, работающих для него на всех этих землях. Здесь был бы нужен своего рода виконт-труженик, нечто среднее между фермером и феодалом – во всяком случае, не Джеффри. Сперва мистер Холиок по наивности завел с ним разговор о паровых молотилках, усовершенствованных боронах, севообороте и заграничных кормовых добавках для свиней. Его разочарование и недоумение постепенно росли при виде безучастности собеседника, но кульминация наступила, когда посреди его речи Джеффри встал и, ни слова не говоря, вышел. Тогда (вот несчастный?) он не придумал ничего лучше, как обратить свои вопросы ко мне. Он интересовался, можем ли мы позволить себе купить новую веялку, собираемся ли чинить крышу над маслобойкой (назревшая необходимость!), сколько запрашивать за наш овес на зерновой ярмарке в следующем месяце. Я слушала его неторопливую взвешенную речь, делала вид, что раздумываю над его словами, а потом соглашалась со всем. Из вежливости мы с религиозной серьезностью доиграли этот спектакль и расстались с нахмуренными бровями и – я нисколько не сомневаюсь! – с горькими мыслями.
Несмотря на вопиющее невежество в самых простых вопросах, я, неожиданно для самой себя, поддалась очарованию этих мест, деревенскому миролюбию и приветливости поселян. Мне и раньше приходилось бывать в идиллических уголках, но так близко с этой жизнью я не сталкивалась еще никогда. Прежде я ощущала себя посторонней визитершей, дочерью своего отца; его живопись была барьером между мною и деревней, которая всегда оставалась моделью для изучения и последующего воплощения в масле и пастели. Здесь же я впервые чувствую себя по-настоящему на земле, я в ответе за нее (несмотря на все свое невежество), и, когда я не дрожу от страха перед этой ответственностью, меня переполняет необъяснимое веселье. О, я стану самой настоящей помещицей, если – когда – Джеффри уедет и оставит меня в покое! Сейчас мне остается только ждать. В его отсутствие я одна возьму на себя обязательства перед этими бескрайними просторами. Эта мысль ужасает меня; если бы я верила в Бога, то должна была бы пасть на колени и молить Его ниспослать мне силу и выдержку. Но я буду делать все от меня зависящее, дабы не навлечь чуму и голод на головы этих добрых людей.
Вчера мэр Юстас Вэнстоун нанес нам визит. Своей серебристой шевелюрой, аскетичным костистым лицом и скулами, острыми, как лезвия ножей, он напоминает седую старую пронырливую лису.
Он первоклассный политик и, если выставит свою кандидатуру на пост более значительный, чем должность деревенского мэра или местного чиновника, я этому нисколько не удивлюсь. Я наслаждаюсь его видом, когда, разговаривая с Джеффри, он постоянно приглаживает большим и указательным пальцами кончики своих элегантных усов. Он правил Уикерли, когда старый виконт практически отрекся от трона, и теперь боится, что при новом режиме его могут сместить. Это совершенно беспочвенный страх, и он очень скоро в этом убедится, но пока так забавно видеть, как он…
Лестница заскрипела под шагами более тяжелыми, чем у Вайолет или Сьюзен. Энни оторвалась от письменного стола и прислушалась. Ее мышцы напряглись, пальцы, сжимавшие перо, побелели.
– Энни? Ты здесь? – голос Джеффри звучал раздраженно.
Она схватила чистый лист бумаги и прикрыла только что исписанную страницу.
– Я здесь, – отвечала она, и секунду спустя Джеффри возник в дверном проеме.
На нем был костюм для верховой езды, от него пахло лошадьми и потом. В руке он держал стакан с выпивкой, но пьян он или нет, сказать было трудно.
– Так, – приветствовал он ее, кривя губы в насмешливой улыбке, – вот, стало быть, где ты прячешься.
Она слегка подалась назад в своем кресле и с кажущейся небрежностью оперлась о подлокотник, ничего не отвечая.
Он подошел к южному окну, выглянул наружу, потянулся, вернулся к каминной полке и небрежно провел пальцем по корешкам расставленных на ней книг. По этому жесту она сразу определила его настроение: ему было скучно. А когда он скучал, то становился опасен.
– Я хочу, чтобы ты пригласила на ужин Кристи Моррелла, – сказал он отрывисто и встал прямо перед ней.
– Когда? Ты хочешь сказать, сегодня вечером?
– Почему бы и нет? Пошли ему записку и пригласи.
Несколько секунд Энни разглядывала его в молчании.
– Ладно, – наконец тихо ответила она. – Но он может и не придти. Вдруг он занят?
– Знаю, – огрызнулся Джеффри. – Все равно пригласи. Я хочу его видеть.
В его голосе звучали капризные детские интонации, появившиеся сравнительно недавно. Примерно в то время, вспомнила она, когда они уехали из Лондона. Интересно, слышит ли он сам себя? За последнюю неделю или около того он заметно прибавил в весе. В тех редких случаях, когда они оказывались вместе за столом, он ел так, словно его перед этим долго морили голодом.
Убедившись, что ее голос, звучит ровно и безучастно, она спросила:
– Джеффри, ты еще принимаешь свое лекарство?
Вместо ответа он принялся напевать с закрытым ртом. Звук был тихий и невнятный, наподобие колыбельной, лишенной мотива. Он обошел вокруг ее кресла и встал у нее за спиной. Она не шевельнулась.
– Маленькие синие пилюли и маленькие серые пилюли, – протянул он мягким певучим голосом. Кресло скрипнуло, когда он облокотился на него всем весом. – А что ты там пишешь?
Она поглядела вниз и обнаружила, что покрывает чистый лист бумаги крестиками, черными и воинственными, враждебными, как железная ограда.
– Ничего. Это просто каракули.
В тот же миг она почувствовала его руку на своих волосах и вскочила. Бумаги разлетелись; ее маленький письменный столик опрокинулся. Краска бросилась ей в лицо, сердце бешено забилось. Темные глаза Джеффри сверлили ее. Она попыталась улыбнуться, но при виде его трясущихся губ почувствовала необходимость отвернуться.
В западном окне было видно, как оранжевое солнце опускается за темные ветви деревьев. При взгляде на чистые краски неба – опаловую и коралловую – ее грудь больно сжалась. Она закрыла глаза и вцепилась в жесткий край подоконника, чувствуя, что неотвратимо надвигается знакомый кошмар. Когда она открыла глаза, Джеффри уже стоял подле нее. Сдерживая непроизвольную дрожь, она повернулась к нему и уставилась прямо перед собой поверх его левого плеча.
В его темных глазах была то ли нежность, то ли безысходность, она не могла понять.
– Энни, – сказал он устало, – знаешь, на кого ты похожа, когда стоишь вот так, а солнце играет в твоих волосах?
Она не ответила.
– Когда мы впервые встретились, мне показалось, что ты хорошенькая. Слава Богу, думал я, хоть не пугало огородное, и то хорошо.
Она попыталась засмеяться, но ничего не вышло.
– Ты изменилась с тех пор. Черт тебя побери, дорогая, ты больше не хорошенькая. Ты прекрасна.
Она услышала, как он сглотнул, и отвела глаза.
– Твои волосы… ну, ты знаешь. Я всегда любил твои волосы. Они золотые, а солнце создает вокруг нимб…
Она прошептала:
– Не надо.
– Я помню, какова на ощупь твоя кожа. Она мягче, чем кажется на вид. Когда я касался тебя…
Он поднял руку. Она сжалась, как будто он ударил ее.
Задумчивость исчезла из его глаз. Обеими руками он сильно надавил ей на плечи.
– Чтоб тебя?! – прошептал он и толкнул ее к стене. Она ударилась головой об оконную раму и вскрикнула. Он накрыл ее груди своими ладонями и принялся грубо мять их, с проклятиями вдавливая ее в стену всем своим телом. – Ты моя жена, моя жена, – повторял он.
Она отбивалась, пытаясь оттолкнуть его. Он завел руку за ее затылок и, схватив за волосы, запрокинул ей голову. У него скверно пахло изо рта: ее затошнило, пока он ее целовал. Наконец он оставил ее. Не успев скрыть свои истинные чувства, она прочитала в его лице отражение собственного отвращения и обиды.
– Прошу прощения, – одновременно произнесли они.
Она протянула к нему руку, но он резко отстранился, и она вспомнила, что жалость была тем свойством, которое он больше всего презирал в ней.
Она стояла без движения, пока звук его шагов не стих на лестнице и тишина не вернулась в комнату. Ее глаза скользили по темным углам, отыскивая знакомые, успокаивающие душу предметы: ее шитье на столе, потертый сине-зеленый плед, что она привезла из Лондона, акварельный автопортрет отца на стене, банку с бледно-желтыми нарциссами, которые она нарвала нынче утром. Она потом поговорит сама с собой в тишине. Сейчас ей пришлось сказать себе вслух и громко:
– Это мое.
И она обхватила себя за плечи, услышав собственный высокий испуганный голос.
– Он ничего не смог украсть, – прошептала она. – Мое убежище. Мое.
Чтобы убедить себя в этом, она собрала бумаги, разбросанные по полу, и сложила их в бювар, потом снова села и рукою, дрожавшей уже не слишком сильно, написала записку преподобному Морреллу, в которой приглашала его на ужин.
6

«… Иисус не предлагает нам никакого учения. Он предлагает любовь, и любовь эта дает нам возможность заглянуть по ту сторону смерти. Потому что смерть – не что иное, как линия горизонта, а горизонт не что иное, как граница нашего видения. Любовь позволяет нам заглянуть за грань видимого и увидеть незримое, и почувствовать…»
– Преподобный Моррелл, Чарли толкает меня ногой.
Кристи не стал отрываться от проповеди, которую пытался сочинять.
– Мальчики, у вас только пять минут, чтобы закончить ваши сочинения, – произнес он самым строгим учительским голосом, на который был способен. Затем он вычеркнул «и почувствовать» и вписал «до самых глубоких истоков. Божественная любовь всегда с нами».
– Преподобный Моррелл, Чарли трясет стол.
Он на мгновение прикрыл глаза и отложил перо. Затем достал свои часы – старый хронометр с репетицией, – которые отец подарил ему к двадцатилетию. Не успел он открыть крышку, как они прозвонили пять, и в тот же миг Чарльз и Уолтер Вутены захлопнули книжки и со стуком отодвинули свои стулья.
– Вы закончили? – спросил Кристи, глядя на заляпанные чернилами листки бумаги, которые они положили на угол его стола.
– Да, сэр, – заверили они его, трясясь от нетерпеливого желания броситься прочь. Чарльзу было тринадцать, его брату Уолтеру – двенадцать; на следующий год они пойдут в школу в Эксетере. При условии, конечно, что уроки латыни, географии и математики, которые дважды в неделю давал им Кристи, дадут ожидаемый результат. Это были нормальные, здоровые мальчики, не чудовища и не ангелы; они ему даже нравились, но, если бы не три фунта в месяц, которые супруги Вутен платили ему, он с содроганием отверг бы саму мысль о репетиторстве.
– Что вам задано на понедельник? – спросил он ребят. – Уолтер?
– Закончить «Энеиду» и написать сочинение на страницу о Мезенции и Лавзе.
– Чарльз?
– Закончить «Энеиду» и написать сочинение на две страницы по Нису и Эвриалу.
– Правильно. Теперь можете идти. Подчеркиваю: идти, а не нестись. И не забудьте ваши школьные задания на воскресенье.
Они дружно заверили его в своей обязательности и исчезли, как будто их и не было. Он только услышал, как миссис Ладд в прихожей делает им выговор за что-то, потом хлопнула дверь, и воцарилась тишина. Он опять взялся за перо.
«Веровать означает жить, поступая по вере, душой принимай те вещи, с которыми согласен наш разум. А как мы верим – так нам и воздается. С верой в жизнь жизнь становится более достойна веры. С верой в себя мы легче воспринимаем себя. С верой в Бога мы лучше чувствуем себя во вселенной. Долг человека…»
– Пришел староста Найнуэйс, викарий.
Кристи резко поднял голову.
– Как же так? Сегодня же пятница, – запротестовал он. – Мы по пятницам не встречаемся.
Миссис Ладд беспомощно развела руками.
– И тем не менее он здесь со своей огромной книгой, и выглядит он – что твой святой Петр перед райскими вратами. Так мне впустить его или нет?
Кристи сильно сдавил голову ладонями, как бы пытаясь выдавить из нее раздражение. Когда он открыл глаза, экономка по-прежнему стояла перед ним, с невозмутимым лицом ожидая ответа.
– Да, конечно, – проворчал он, – просите. Только, пожалуйста, никакого чая, а то он будет сидеть до бесконечности.
Она ухмыльнулась:
– Да, совсем позабыла – сестры Суон заходили, когда у вас были Вутены.
Кристи застонал, а ее ухмылка расплылась на пол-лица.
– Не хотите узнать, зачем на сей раз?
– Нет. – Он лихорадочно убирал на столе. – Ну ладно, зачем?
Его ворчливый тон еще больше развеселил ее.
– Они собственноручно вышили для вас этакие маленькие нарукавнички, ничего затейливее вы в жизни не видели. Они говорят, это на ручки кресел в вашем кабинете. Я сказала, вы им страсть как благодарны и, наверное, захотите еще.
– Какая забота, – округлил глаза Кристи.
Его домоправительницу несказанно веселила хитроумная кампания, которую вела женская половина прихожан с целью убедить викария в том, что его образ жизни не правилен и что все, в чем он нуждается, – это домовитая рукодельница-жена.
Хихикая, миссис Ладд пошла звать церковного старосту.
Томас Найнуэйс, небольшого роста кругленький человек, выглядел обманчиво кротким. К своим обязанностям старосты церкви Всех Святых он относился с убийственной серьезностью. Правым глазом он немного косил и был похож на лягушку. Это злосчастное обстоятельство вызывало нездоровый и отнюдь не благочестивый восторг у некоторой части прихожан, в основном у мальчишек младше тринадцати лет.
Войдя в кабинет, он положил на стол Кристи свой объемистый церковный гроссбух и уселся в кресло.
– Прежде чем перейти к записям в книге за последнюю неделю, ваше преподобие, мне хотелось бы обсудить с вами один вопрос, – зловеще начал он.
– Конечно.
Кристи надеялся, что речь пойдет не о деньгах на реставрацию оконного витража с изображением святой Екатерины. Взносы по подписке шли туго, и Томас негодовал. Он действительно не понимал, как это может быть, чтобы людей так мало волновали целых две трещины на витраже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45