– Встречаться с дьяконом в то время, как я собираюсь сказать миссис Фрут, что голова у меня еще сильнее разболелась, потом лечь и проспать целый день. – Она с трудом сдержала зевок на его груди; она уже изнемогала. – Бедный, бедный Кристи.
Он засмеялся, обнял ее и поцеловал в лоб.
– Я в порядке. Как ты собираешься незаметно попасть внутрь, Энни?
– Я оставила входную дверь отпертой. Я просто войду и поднимусь к себе наверх. Никто меня не увидит, а если увидит, я скажу, что была на прогулке.
– Утром в полшестого?
– Они могут мне не поверить, – согласилась она, – но и в миллион лет не догадаются, что я делала на самом деле. – Она засмеялась, но на этот раз он промолчал. Она нашла его руку и взяла ее. – Тебе все это ненавистно, да? Все эти секреты и ложь.
– Это не то, чего бы я хотел.
Она решила шокировать его правдой.
– Ничего не могу с собой поделать – мне это нравится. Это дает ощущение жизни. – Он улыбнулся ей, но слегка натянуто. – Я знаю, что ты бы этого не хотел, и это заставляет меня любить тебя еще больше, потому что ты все-таки пошел по этому пути ради меня. Кристи, пожалуйста, не жалей ни о чем.
– Не беспокойся обо мне.
Он уже и раньше так говорил. Она дотронулась до его щеки пальцами в перчатке.
– Ты не будешь теперь страдать, правда? Не будешь… раскаиваться в том, что мы сделали?
Кристи взял ее за руку и поцеловал в ладонь сквозь перчатку.
– Милая Энни, – пробормотал он. – Нельзя получить все.
– Ты имеешь в виду, что я не могу получить тебя без твоего раскаяния. – Он только улыбнулся. – Но если Бог действительно любящий, почему ему должно не понравиться то, что мы делаем? Кому мы вредим?
Он не ответил, и она знала, что это безнадежно: он будет размышлять и мучиться, что бы она ни говорила. От этого она любила его еще сильнее. Она вздохнула.
– Ты ведь меня не разлюбишь, правда?
– Ты знаешь ответ.
– И мы все-таки сможем быть вместе, да? Ты придешь ко мне, правда, Кристи? В старый домик сторожа? Я придумаю предлог, чтобы его проветрили, вычистили дымоход и так далее. Я, правда, не знаю, как объясню, что мне нужны свежее белье и одеяла на кровать. Но предоставь все это мне, – закончила она быстро, увидев, что разговор ему неприятен. Если хитрости и маленькая безобидная ложь были грехами, она с удовольствием возьмет их на себя и претерпит любые наказания, которые может наложить на нее Бог.
– Хорошо, – сказала она, вздохнув еще раз. – Я думаю, теперь мне лучше уйти.
Но она не двигалась, и он не отпускал ее. Она прошептала ему в лицо:
– Я люблю тебя. Пожалуйста, не придумывай себе новых забот.
Его руки сжали ее.
– Я же тебе сказал, что ты не должна обо мне беспокоиться. Я найду решение.
– Но…
– Ты делаешь меня счастливым, Энни, а не несчастным.
Она закрыла глаза с облегчением. Только это ее и беспокоило. Он точно угадал ее мысли, и теперь все было в порядке.
Кроме того, им пора было прощаться.
– Поцелуй меня, – попросила она, становясь на цыпочки. – И пусть это будет долгий-долгий поцелуй.
Он сделал все, что мог, но она затосковала по нему через секунду после того, как он ее отпустил.
– Теперь я знаю, что значит «светлая печаль», – сказал он ей с грустной улыбкой, лаская ее на прощание.
Энни освободилась из его рук и пошла к мосту. Там она повернулась, чтобы снова на него взглянуть.
– Напиши мне стихи, – сказала она тихо, повинуясь порыву. – Оставь их в нашем тайнике.
Кристи поднял голову, оценивая степень ее серьезности; он догадывался, что она думает о его поэзии, хотя она ему никогда не говорила.
– О чем?
Она развела руками, показывая, что это очевидно.
– О светлой печали!
Эти слова озадачили, а потом взволновали его. Он выпрямился и ответил:
– Да, хорошо, напишу!
Она послала ему поцелуй. Торопясь через мост, она бормотала про себя:
– Милостивый Боже, что я наделала?
17
2 февраля
Должно быть, я сошла с ума от любви. Даже погоду перестала ненавидеть.
Я гляжу из моей комнаты, из моего высокого окна на дымно-серые верхушки деревьев и на бесцветные поля, на мрачные тучи на горизонте и думаю, что есть красота в этом мрачном пейзаже, и о том, что я в тепле и безопасности. Это вызывает во мне легкую дрожь, но это приятное ощущение. Все в руках Господа, не так ли? Обычная мысль, но никогда она мне не казалась столь правильной. Я думаю, что была бы счастлива сегодня даже в камере Дартмурской тюрьмы.
Если повернуть драгоценный камень в руках и посмотреть под другим углом, все изменится. Камень тот же, но взгляд новый. Все мои сомнения, страхи и опасения относительно нашего с Кристи брака остались, никакое чудесное вмешательство свыше не уничтожило их, но они больше не лишают меня сил. Теперь эти преграды выглядят преодолимыми. Это вызов, и я его принимаю.
Все время думаю об Уикерли. Поразительно, как изменилось мое мнение о деревне теперь, когда я знаю, что она станет моим домом, может быть, на всю жизнь. Я вижу узкие улочки и покатые крыши домов новым, благосклонным взглядом, мне нравятся ровные ряды деревьев, я горжусь каменной мощью нашей сложенной норманнами церкви, и у меня появилось чувство собственника по отношению к жилищу викария. Мой дом. Мой сад. Мой сикомор. Моя дорожка, моя прихожая. Миссис Ладд будет моей экономкой, а ее муж – моим садовником и вообще помощником. Я так восхищена этой блестящей перспективой, что прямо не знаю, что с собой делать. Линтон-холл, как бы он мне ни нравился, никогда не казался мне своим, ни в малейшей степени. Сначала он принадлежал Джеффри, теперь Себастьяну Верлену. Но дом викария, который всегда был и будет домом Кристи, каким-то чудом должен стать и моим, потому что он хочет разделить его со мной. Без сомнения, я счастливейшая женщина в Девоне. Чего там, во всей Англии. О, черт, в мире.
Другая забота, которая никуда не ушла, но больше меня не гнетет, – это мой агностицизм. Теперь я понимаю, что он основывается только на примере моего отца (его отрицание религии было полным: он ногой в церковь не ступал, разве только чтобы написать картину), а мое собственное безбожие – только результат предубеждения и невежества. Я перестала давать Кристи атеистические трактаты и теперь расспрашиваю его о вере, о становлениях англиканской церкви и тому подобном. Я учусь, но мой разум пока сопротивляется. Если вера – это действительно дар, то я пока его лишена.
Но я начинаю думать, что верующим живется лучше, чем неверующим, хотя бы потому, что у них есть интересы в жизни, кроме эгоистических. Тогда почему бы просто не присоединиться к ним? Если я сейчас не все это принимаю, может быть, со временем это произойдет. Религия не причиняет вреда, по крайней мере религия Кристи, потому что в ней нет принуждения, нет тайного стремления к власти. Итак, я спрашиваю себя, почему нет? В отсутствие чего-то лучшего, почему не присоединиться? Это не станет предательством каких-то моих фундаментальных убеждений.
6 февраля
Кристи рассказал мне, что самый главный урок, который преподал ему отец, это не бояться страсти в религии. «Церкви нужны любящие, – говорил старый викарий Моррелл. – Быть священником – это значит любить». Я начинаю жалеть, что не знала этого человека.
8 февраля
Кристи только что ушел. Я все еще в любовной горячке. Но все-таки есть повод для огорчения.
Я выведала у него, почему мы должны ждать до ноября – ноября! – чтобы объявить о нашей помолвке. Как это я раньше не догадалась: не себя он хочет оградить, несмотря на то что в его работе моральная репутация, можно сказать, жизненно важна. Нет – это меня он хочет оградить. Он хочет избежать скандала ради меня! И никакие мои слова не могут поколебать эту благородную, но несносную позицию. Но он еще не слышал моего последнего соображения на сей счет. Если я не смогу выйти замуж в течение года, я весь год буду его изводить.
14 февраля. День святого Валентина
Кристи оставил мне еще стихи. Иногда я удивляюсь, за кого он меня принимает.
«Как лента алая губы твои, и уста твои любезны;
Как половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими;
Два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями.
Сотовый мед капает из уст твоих, невеста: мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана!»
Я написала ему в ответ:
«Мирровый пучок – возлюбленный мой у меня; у грудей моих пребывает.
Уста его – сладость, и весь он – любезность.
Вот кто возлюбленный мой, и вот кто друг мой, дщери Иерусалимские!»
Но теперь, конечно, я не узнаю, хотел ли он выдать стихи из Песни Песней Соломоновых за свои. Скорей всего нет. Вероятно, он хотел дождаться от меня похвал стихам и потом сказать: «Ага! Это из Библии!» Меня слегка раздражает, что он думает, будто я такая темная, что не смогу узнать их. Я агностик, а не невежда!
18 февраля
Мы опять спорили. (В нашем стиле; Кристи – единственный человек из всех, кого я знаю, кто спорит без всякого ожесточения. Что не всегда так уж безобидно: иногда он меня страшно угнетает своим адским терпением и своими широкими воззрениями.) Как обычно, дискуссию пришлось начать мне. Он хотел пережевывать проблему втихую, а я решила вытащить ее на свет во всей ее неприглядности: его чувство вины. Я не сказала ему, как больно меня задевает, что у него все еще есть моральные сомнения по поводу того, что мы делаем, но промолчала только потому, что он об этом и без меня уже знает.
Он согласился с тем, что наша любовь – это правильно; мы расходимся лишь в том, каким должно быть плотское выражение нашей любви. Я перестала называть его «провинциалом» (слишком много возможностей получить это бумерангом назад), но для меня ясно, что различия в воспитании заставляют нас видеть этот предмет в столь разном освещении. К тому же он всегда указывает на то, что если сделает исключение для себя, как он сможет блюсти чистоту нравственности своей паствы? Как сможет он смотреть в глаза невинным мальчикам и внушать им, что нельзя совращать девушек, или посещать бордели, или уводить любимую из дома и совокупляться в стогу сена до свадьбы? Как сможет он сказать фермеру такому-то, что его связь с вдовой такой-то есть грех?
Я говорю ему, что это не грех и что я в любом случае не знаю, почему он считает своим долгом внушать им, будто это грех. (При этих словах он воздевает руки к небу и начинает называть меня «язычницей» и «безбожницей» – хотя и без раздражения.) Если фермер такой-то женат, говорю я, тогда, может быть, это и плохо, но, если они оба свободны, в чем же вред? В любом случае Кристи и я поженимся со временем. Почему считается, что мы не должны телесно любить друг друга? Покажите мне это место в Библии! (Он не может.) Разве мы не люди? Разве Бог не дал нам человеческие тела, плоть и кости? Он сделал нас такими, что мы желаем друг друга, как же он может все перевернуть и считать наш любовный союз грехом? И так далее, и так далее.
И я начала кое-что почитывать, чтобы укрепить свои аргументы. Нашла у святого Августина: «Любите и поступайте, как захотите». Вот тебе, Кристи!
Конечно, Кристи уже знал эту цитату и после раздумья ответил другой цитатой из Августина:
«Дай мне целомудрие и воздержание, но не сейчас». Он говорит, что это означает, будто святой считал целомудренное поведение предпочтительным, но не был фанатиком. Насколько я понимаю, это совпадает с позицией самого Кристи. Или будет совпадать, когда его проклятая совесть даст ему свободу. Я люблю его совестливость, его убежденность, его правоту, но иногда мне хочется взять его за плечи и вытрясти все это из него.
22 февраля
Сегодня мы заключили договор: никаких споров, вообще никаких разговоров о будущем, просто наслаждение друг другом в те слишком короткие часы, которые мы можем выкроить, чтобы побыть вместе. О, какой вечер! Я могла бы умереть в его объятиях совершенно счастливой и считать свою жизнь прожитой не зря. Благословенной.
Домик сторожа. Мне нравится само словосочетание! (Я хотела бы заказать Кристи поэму о нем, но заранее боюсь последствий.) После того как мы поженимся, я думаю, нам следует возвращаться в домик каждую годовщину (если он будет свободен) и вспоминать старые времена. Какое счастье. Какое удовлетворение. Когда стану старой, я буду вспоминать эти вечера, эти полуночные встречи, и не важно, что мне еще принесет жизнь: радость или трагедию, будет она полной или пустой. Я посмотрю назад и скажу: мне достаточно. У меня был Кристи, мы любили друг друга, и этого довольно.
Да простит его Бог, он все еще считает проступками наши встречи, секретность, истории, которые мы придумываем, чтобы быть вместе. Но когда мы вместе, когда мы наконец одни в нашем маленьком убежище, он дает все, что может мечтать найти в своем любовнике любая женщина. И я нахожусь в постоянном нетерпении. Возможно, это пройдет. Возможно, мое тело со временем успокоится и привыкнет к этому… этому неописуемому переживанию. Но сейчас я живу только ожиданием тех часов, когда мы можем быть вместе.
Это любопытно. Я никогда раньше не считала себя особенно страстной. Плотская любовь меня всегда интересовала, а не отталкивала (что отличает меня от большого числа респектабельных англичанок), и тем не менее я никогда особенно не задумывалась о ней. Мой единственный образец – это пример моего отца и его многочисленных любовниц. Некоторые из них мне нравились, одну или двух я даже любила, правда, недолго, потому что их сменили новые.
Но сейчас я как будто превратилась в другого человека. Я себя с трудом узнаю. Нет, я не сошла с ума, я сохраняю все свои способности. Если на то пошло, мое сознание острее, чем обычно, как будто поднялась занавеса между миром и мной, и я все вижу, слышу и чувствую острее, чем обычно, незамутненно. Это мое женское тело вернулось в себя. Я жажду. Я жду. О, скажу это: я вожделею. Я стала женщиной. Я могу впасть в транс, читая книгу, глазея в окно, обедая в одиночку, и превратиться в сосуд собственной плоти, умирать от желания освободиться и осуществить себя. Состояться как женщина. Кристи разбудил меня. Я люблю его за многое, но мне не стыдно признаться, что это одна из главных причин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45