— Да уж будьте уверены.
Существовало много мест, куда можно было податься в бега, — в леса к индейцам, в отдаленные французские форты, разбросанные от Натчиточеса и Мобила до Иллинойса, далеко на север в Новую Францию или даже в английскую Каролину, или испанскую Флориду. Нужно было лишь суметь благополучно добраться туда. Огромное количество людей скрывалось в глухих дебрях, чтобы бесследно исчезнуть навсегда.
Рене снова занял свое место на лежанке, а Гастон припустился обратно к дороге за цыпленком, пока до него не добралась лисица или какой-нибудь Двуногий хищник. Он прикончил птицу топором, но ощипывать ее принес Сирен, так как презирал это занятие. Она все еще трудилась над ним, когда вернулись Пьер и Жан.
Их поручение оказалось не уловкой, хотя и не увело их далеко в город. Оно касалось заказа от одного из их старых приятелей, прикованного к постели, шотландца, попавшего в Луизиану через Францию и Кулоден Мур; он считал, что пара пинт доброго шотландского виски могла бы снова поставить его на ноги, если бы Бретоны смогли достать его, пусть даже на его деньгах наживутся проклятые англичане. Пьер склонялся к предположению Гастона, что налетчик был грабителем. На этом, казалось, и порешили, хотя еще долго обсуждали происшествие, пока не был съеден ужин из тушеного цыпленка с клецками.
Они немного посидели возле очага. Зная, что в карманах у Бретонов завелись деньги, так как шотландец заплатил им за свой заказ вперед, Сирен дождалась перерыва в разговоре и как можно простодушнее сказала:
— Я никогда не пробовала виски.
Жан поджал губы, словно только что сделал глоток.
— С хорошим бренди его не сравнить.
— Оно, наверное, сильнее? — Она глянула на Пьера как на старшего и потому самого авторитетного.
Ты хочешь сказать «крепче»? Это зависит от ого, где оно сделано и как. Но виски обжигает, верно, а бренди идет как по маслу и поднимает человеку настроение, пока его душа не воспарит к самому небу. — Он причмокнул.
— Но шотландское виски, должно быть, очень сильнодействующее, раз оно может вылечить вашего друга.
Пьер понимающе улыбнулся.
— Все спиртные напитки действуют на разум, а оттуда чаще всего и начинается любое исцеление.
— У меня, кажется, начинает саднить в горле, — заметил Жан.
Сирен прищелкнула языком.
— Ты думаешь, было бы мудро пресечь это в зародыше ?
— Незачем его поощрять, — сказал Пьер Сирен.
Да уж, — заметил Жан, — это совершенно ни к чему. Вскоре старшие мужчины отправились в пивную. Га-стона, к его глубокому неудовольствию, снова оставили сторожем. Он с шумом вышел из каюты, плюхнулся на скамью и сидел, постукивая пятками по бревнам.
Сирен долго вслушивалась в эти звуки, потом посмотрела на Рене. Он наблюдал за ней, в его взгляде было восхищение и недоверие.
Он тихо сказал:
— Исполнено было блестяще, но мне непонятно к чему это.
Притворяться перед ним не было смысла.
— К тому, что Гастон всегда спит как убитый, а Пьер и Жан — только когда напьются.
Его глаза сверкнули.
— А-а.
Он не нуждался в подробных объяснениях, схватывал все на лету, что придавало ей уверенности. Большинству людей пришлось бы говорить об этом откровенно.
— Все равно это опасно, — предупредила она.
— Разве вы не знаете, — сказал он еле слышно, — что опасность придает остроту ощущениям?
Время тянулось томительно медленно. Было неясно, сколько будут отсутствовать братья и скоро ли Гастон преодолеет свою досаду и достаточно промерзнет, чтобы снова вернуться к очагу. Ночь была не слишком холодной, но и не теплой. Весь день бродившие по небу тучи Сгрудились и опустились ниже, а слабый ветерок переменил направление и дул все больше с юга. В воздухе нависла тяжелая сырость и какое-то предчувствие, как будто небеса в любую минуту могли разверзнуться и разразиться проливным дождем.
Сирен подумала, что это ощущение могло идти и изнутри.
Нерпы были на пределе, она вздрагивала от малейшего шума, от любого шороха. Она страстно желала, чтобы ожидание кончилось, и в то же время страшилась того мгновения, когда это произойдет. Ее сердце почти! выскакивало из груди, кожа горела. Никогда в жизни она не ощущала присутствия другого человека так, как сейчас чувствовала Рене Лемонье, размеренную силу каждого его движения, его дыхание, очертания его лица, рта, рук.
Она сошла с ума, думая, что сможет пройти через это, опрометчиво решившись искушать свою судьбу. Чем плохо было ее положение? Разве у нее не было крыши над головой, еды вдоволь, щедрых, разумных и заботливых спутников, с которыми она была счастлива? Ну и что же, что они так охраняли ее? Ради ее же защиты. Возражать против этого было бы самой черной неблагодарностью. Рисковать этим ради химеры, какой могла бы оказаться ее свобода, было просто глупо.
Ах, но ей надоело быть для Бретонов бесплатной домработницей, она устала жить затворницей, словно монахиня. Жизнь состоит не только из горшков и кастрюль и редких торговых вылазок. У нее были свои мысли, свои мечты, ей хотелось, чтобы они сбылись. В ней бродили желания, которые она жаждала осуществить, разделить с кем-то. Для всего есть свое время, и сейчас наступил ее час.
Девственность — каким бременем была она для женщины. Почему они не могли так же, как мужчины, проходить посвящение в ритуалы любви, не испытывая боли, не подвергаясь проверке? Почему крошечному тоненькому кусочку плоти, служившему защитой детородным органам юных растущих девушек, должна придаваться такая важность? На самом деле он мало значил, разве что позволял мужчинам устанавливать свое отцовство, наглядно обозначая, когда женщина впервые была с мужчиной.
В колонии на это не слишком обращали внимание. В первой партии женщин, присланных сюда большей частью из парижских тюрем, вряд ли нашлась хотя бы одна девушка. По правде говоря, в пути их сопровождала повитуха, три раза принимавшая роды, пока они достигли места назначения. На заре существования колонии женщины, кроме индеанок, были такой редкостью, в них так отчаянно нуждались, что невинность была последним качеством, которое интересовало будущих женихов, когда так называемые «девушки на исправлении» ступили на грязный берег. Прибывшие позже «девушки с сундучками», незамужние женщины из средних слоев (их посылал сюда король, снабжая сундучком с приданым, состоявшим из небольшого количества одежды и других вещей), все считались — справедливо ли, нет ли — девицами. Но выше всего ценилось в них то, что они были сильными и работящими, а самое главное — могли рожать детей: первая партия оказалась настолько далека от чистоты, что болезни вроде испанского сифилиса сделали многих из них бесплодными. Сирен не беспокоилась, что может забеременеть. Да, такое случалось, но ведь она не брала себе мужа, человека, с которым должна постоянно быть в интимных отношениях. Одного раза вполне достаточно для ее целей, маловероятно, чтобы это привело к таким определенным последствиям. Когда все свершится, на том закончится и ее близкое знакомство с Рене Лемонье.
Вот и еще дополнительное преимущество от выбора в пользу парижского повесы: он вряд ли пожелает жениться на ней, равно как и иметь от нее ребенка.
Как много мужчин, прожив в колонии несколько лет, стремились завести жену, которая бы готовила и обстирывала их и согревала их постель. Сирен вовсе не собиралась стать подругой ни вояжеру, ни земледельцу. В тех браках, которые она наблюдала — от своих родителей до множества союзов между женщинами, высланными королем, и мужчинами, бравшими их замуж, женщина просто меняла одни обязанности и ограничения на другие, мало что, получая взамен за утрату свободы. Были такие, кто считал, что не смогут прожить без мужчины или не хотели даже попробовать; большинство женщин, у которых мужья умирали от болезней или погибали, выходили замуж во второй, третий и даже четвертый раз, особенно те, которые имели маленьких детей и не могли содержать себя сами. И все же самыми счастливыми, видимо, были обеспеченные вдовы, женщины, которые сами распоряжались собой и своим имуществом. Так хотела жить и Сирен.
Нет, она выбрала самый лучший путь. Теперь нужно было только ступить на него.
Когда братья вернулись через несколько часов, их было слышно задолго до того, как они добрались до судна. От их голосов, выводивших песню, болото загудело, звуки, эхом отражаясь от деревьев, долетали за реку. Они были в стельку пьяны и веселы, громко хохотали, взбираясь на борт неверными шагами, толкались и отпихивали друг друга перед дверью — каждый старался открыть ее перед другим. Сирен пришла им на выручку, отперев дверь изнутри; она просто боялась, что они свалятся в реку. Нырнуть разок для них было бы не опасно — оба плавали как рыбы, но это
подействовало бы на них слишком отрезвляюще.
Гастон вернулся в каюту еще раньше, но залез в гамак лишь полчаса назад. И все же он успел заснуть, так что его не разбудили даже отец с дядей, которые наощупь бродили в темноте, налетая на него и натыкаясь на стулья. Сирен немного побранилась, как обычно, потом удалилась к себе. Еще несколько минут раздавался стук, глухие удары и скрипы. Наконец настала тишина.
Сирен подождала полчаса. Братья дышали глубоко и шумно, почти храпели. Она не слышала Гастона, но он ее мало заботил. Она не знала, спит Рене или нет, от него не доносилось ни звука. Однако Сирен не беспокоилась. Она знала, что он, как и братья Бретоны при обычных обстоятельствах, просыпался от любого шороха. Невозможно было выбраться из гамака, не разбудив его.
На этот раз все было именно так. Гамак отчетливо заскрипел, когда она слезла на пол и сделала шаг, чтобы опустить занавеску, отделявшую ее угол от каюты. Обернувшись, она услышала, как зашуршала постель, когда Рене приподнялся на ней. Боясь, что он заговорит, она тут же опустилась на колени и протянула в темноте руку, издав тихий предостерегающий звук.
Ее пальцы дотронулись до его плеча. Кожа была теплая и гладкая, упругая от скрывавшихся под ней мышц, полная огня. Она чуть не задохнулась и на мгновение замерла, не в силах двинуться или заговорить.
— Значит, сегодня ночью, Сирен? — прошептал он, как будто глубоко вздохнул.
Этот звук принес ей облегчение.
— Да, сегодня.
— Мне показалось, вы передумали.
— Нет. Нет, не передумала.
— Вы дрожите. Вам холодно?
Она не сознавала, что ее пальцы и руки вздрагивали, что трепет пробегал по всему ее телу. Холод тут был ни при чем, но признаться в этом было невозможно.
— Может быть, я и правда немного замерзла.
— Тогда позвольте мне согреть вас.
Он обнял ее за талию и притянул к себе. Сначала все в ней напряглось и воспротивилось, она задрожала еще сильнее, но, стоило ей немного полежать рядом с ним в кольце его рук, чувствуя твердые выпуклости и изгибы его тела, все прошло. Его объятия были такими уверенными и теплыми, в них было уютно и спокойно, и не было почти никаких признаков тревожного желания.
Для того чтобы неподвижно лежать, соглашаясь на все его требования, нужно было доверие, доверие и вера.
Почему она не подумала об этом? Каждую ночь по всему свету женщины отдают себя мужчинам, совершая точно такой же акт веры, а чем это оправдано? Мужчины берут этот дар от женщин, не задумываясь, словно по какому-то праву. Кто из них когда-нибудь догадывался, что этим даром нужно с охотой делиться, а не отдавать по обязанности или принимать как должное?
Такие мысли отвлекали внимание, не давали ее натянутым нервам возбуждаться, когда Репе тронул ее косу, перекинутую через плечо, взял в руку теплую мягкую тяжесть. Он нащупал и снял ленту, скреплявшую ее, и запустил пальцы в густые вьющиеся пряди, рассыпая их по плечу и спине.
От ее волос шел аромат — это был ее запах, запах летней свежести, распустившегося луга. Прижимая Сирен к себе, Рене вдыхал его, медленно проводя рукой по шелковистым волнам, окутавшим ее. Томление охватило все его члены. Эта женщина в его объятиях была неслыханной милостью, которой он не заслужил, и, прекрасно зная это, он был не в силах отказаться. Принимать ее было опасно — он все время помнил о людях, спавших по другую сторону занавески, — но от этого было еще слаще. Нет, он не должен был, не мог сопротивляться, но, Бог свидетель, она не останется в накладе. Несколько последних месяцев, потраченных впустую, дали ему возможность позаботиться об этом, и он это сделает. Ведь был же еще какой-то смысл в тех долгих часах, что он провел в чужих будуарах, и в нежных уроках, которые он усвоил. О том, что за этим последует, он думать не хотел. Будущее само о себе позаботится.
Сирен воспитывалась в монастыре, но оттуда отпускали за покупками на каникулы. Ее гувернанткой была вдова, женщина вполне светская и по-житейски мудрая, она не считала нужным смягчать выражения или умалчивать о реальной действительности. Более того, некоторым воспитанницам, семьи которых были близки ко двору в Версале, доводилось выслушивать сплетни и наблюдать случайные связи придворных со служанками больше, чем воображали их родители. И даже если бы не это, Сирен едва ли могла бы, живя на берегу реки вместе с Бретонами, оставаться в неведении о физической сути соединения мужчин и женщин. Она считала, что готова вытерпеть это унижение ради того, что оно ей принесет. Но се застали врасплох медленно и верно завладевавшие ею любопытство и растущее ожидание. Ее груди, упиравшиеся в грудь Рене, странно затвердели и налились, мышцы живота слегка вздрагивали и подбирались, когда их тела соприкасались. Кровь быстрее текла в ее жилах. Ткань платья вдруг показалась грубой, раздражающей помехой. Каким-то неведомым ей дотоле чутьем она поняла, что он сдерживается ради нее, и обрадовалась этому, ив то же время странным образом освободилась от собственного стеснения.
Сирен посмотрела вверх, пытаясь разглядеть мужчину, обнимавшего ее. Она смогла различить лишь смутные очертания его головы. И хорошо, что это было так. Она опустила глаза и провела рукой по его плечу до крутого подъема шеи, дотронулась до тяжелой челюсти и слегка заросшей упругой щеки, потом обвела пальцами четко очерченные изгибы губ, гладких и в то же время твердых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48