— Так и есть. Морепа стоило только в присутствии любовницы Людовика обронить, что он уверен, будто я предпочитаю оставаться в Бастилии, где мое исчезновение нанесет последний удар легенде, равной легенде о
самом Дон Жуане, нежели быть высланным в Луизиану, где все женщины или старые, или уродливые. Все свершилось моментально.
— Старые? Уродливые?
— Ошибка, которую нужно простить Морепа, придумана из добрых побуждений, во всяком случае, я считал так.
— Понятно.
Она не верила ему. Он что-то скрывал, вполне правдоподобно изображая себя развратником. Она не знала, что именно, но собиралась это выяснить.
— Ошибка, — добавил он, — которая доставляет мне огромное удовольствие.
Рене видел, что не убедил ее. Он бы хотел открыть ей всю правду, но с неумолимой очевидностью понимал, что это не заставило бы ее думать о нем лучше.
— Скажи, — спросила она сдержанно, — а чем ты занимался во Франции? Ну, конечно, помимо того, что соблазнял податливых женщин.
— Чем занимался? Ну, состоял при дворе в Версале. Еще охотился, ходил на балы и приемы, немножко играл — как принято.
В таком признании не было большого вреда.
— У тебя есть имения?
— Точнее было бы сказать, что они есть у моего отца, хотя с части этих имений я получаю доход.
— А что он, твой отец, думает о твоей высылке?
— Я не успел поинтересоваться до того, как меня запихнули на корабль и заперли в каюте. Я уверен: если бы его спросили, он бы сказал, что надеется, что это сделает из меня человека, хотя и не рискнул бы особенно рассчитывать на это.
В тоне Рене звучала горечь, показавшая, что она задела его за живое.
— Наверное, он пытается добиться для тебя прощения и позволения вернуться?
— Слушай, с чего ты это взяла? Я у него не единственный сын, и даже не старший. Нас было пятеро, один умер в младенчестве, другой — инвалид. — Произнося это, он внимательно смотрел на нее. — Все равно, и без меня есть кому продолжить род.
— Единственное соображение?
Прошла минута, прежде чем Рене сумел сосредоточиться и понять смысл ее слов. Его чувства притупились. Наконец он сказал:
— Ты, может быть, думаешь о родительской любви? Но я опорочил честь семьи и таким образом утратил право на подобные чувства. Не хочешь ли ты возместить эту потерю?
Он ласкающим движением протянул руку к ее талии, скользнув вверх, словно собираясь захватить в ладонь округлость ее груди.
— Нет! — Сирен перехватила его руку и отбросила от себя, словно надоедливое насекомое. — Неужели ты не можешь без этого?
— Почти, — признался он, прикрыв глаза и следя, как часто вздымается лиф ее платья. Пока они разговаривали, дешевая ткань наполовину просохла и больше не облегала тело с такой смущающей откровенностью, подчеркивая каждую линию. И к счастью, потому что, отвечая на последний вопрос, по крайней мере, в том, что касалось Сирен Нольте, он не солгал.
Не успела Сирен заговорить, как послышался слабый всплеск. Он повторялся, приближаясь — это был звук размеренно погружавшихся в воду весел. Рене сбросил прикрывавшую их куртку и осторожно сел. Одним пальцем он чуть-чуть раздвинул зеленые листья мирта, выглянул и замер.
— Индейцы? — еле слышно прошептала она.
— Он утвердительно кивнул.
— Осталось только трое. Пленных нет.
У Сирен вырвался слабый вздох облегчения. Бретоны не попали в плен.
Предатели чокто не остановились, ничем не показали, что запомнили место, где она и Рене упали в воду. То ли среди них были раненые, нуждавшиеся в помощи, которую можно было получить только в своем лагере, то ли им просто надоело гоняться за вояжерами. Через несколько минут они скрылись из вида, и тихие звуки, выдававшие их присутствие, затерялись среди шума деревьев и колыхания болотных трав.
Когда опасность миновала, Рене встал на ноги.
— Ты можешь идти, если обопрешься на меня?
— Да, смогу, — нерешительно отозвалась она, — но, если ты собираешься уходить отсюда, мне кажется, этого не следует делать.
— Это поможет нам согреться, и мы быстрее встретим остальных.
— Пьер и Жан наверняка запомнили место, где оставили нас, и ожидают здесь же найти нас, если… когда вернутся. Если мы пойдем вниз по течению, мы, может быть, не сумеем двигаться вдоль берега из-за кустарника и непролазных топей. Можем разойтись с ними.
Побуждение предпринять что-нибудь, чтобы облегчить их положение, боролось в Рене с благоразумием. Сидеть и покорно ждать, пока их спасут, было противно его натуре. Ему, возможно, удалось бы преодолеть ее возражения, хотя это мало что изменило бы. Выбор был невелик: погибать или где-нибудь ниже по течению, пытаясь добраться до английского корабля, или под тем самым миртовым деревом, где они лежали. Хотя ему не хотелось говорить этого, индейцы могли с таким же успехом бросить их поиски, потому что добились своего — отняли у вояжеров индиго. С другой стороны, он находился здесь уже месяц, но плохо знал эту страну и не вполне понимал, какие опасности она таила. А Сирен их знала.
Чувствуя его колебания, Сирен сказала с нажимом:
— Пьер и Жан вернутся.
— А, ладно, — отозвался он и снова плюхнулся на землю рядом с ней, — тогда подождем, раз для тебя так много значит возможность подольше побыть в моих объятиях.
Казалось, минула вечность, прежде чем Бретоны вернулись, хотя на самом деле могло пройти не больше часа. Сирен и Рене чуть не проглядели их приближение, так тихо они двигались. К тому моменту, когда они поднялись с земли, пироги уже причалили к берегу.
Из скаток с постелями вынули две бизоньи полости для промокшей пары и немедленно отчалили снова. Только пройдя несколько миль вглубь по лабиринту болот и речных рукавов, Пьер дал сигнал опять пристать к берегу. Они развели костер, хотя к тому времени работа веслами согрела их, а одежда почти просохла, так что не стоило и переодеваться.
Сирен настояла на том, чтобы немедленно заняться ранами Пьера и Гастона. Она беспокоилась об этом в течение долгих часов, как ей казалось, несмотря на то, что раны никак не повлияли на их способность управлять пирогами.
На руке младшего Бретона был неровный порез, его края нужно было сшить, чтобы ускорить заживление. Подобно большинству знакомых Сирен вояжеров, Га-стон во время ее манипуляций с иголкой поднял жуткий шум, стонал и изрыгал проклятья, словно его пытали, но вытянутую руку держал ровно, ни разу не дрогнув.
Рана Пьера была серьезнее. Жан обломил торчавшее из нее древко стрелы, оставив кусок длиной дюйма четыре с кремневым наконечником, который застрял под лопаткой. Стрела вошла в тело под углом, что не позволило ей углубиться, но зато она проникла под кожу, словно в тесный карман. Это был каприз судьбы. Стрела, вероятно, должна была бы угодить Пьеру прямо в легкие. Ее удар отразили мышцы спины. Верхняя часть тела Пьера была сплошь покрыта сотнями рубцов, которые пересекались и накладывались друг на друга.
Сирен видела эти шрамы и прежде, но никогда — так близко и так долго. Старший Бретон немногим позволял взглянуть на свою спину и не разговаривал об этом. Догадаться о причине не составляло труда. Только одна причина могла породить такие глубокие следы — пожизненная ссылка на королевских галерах, нескончаемые годы ежедневного, даже ежечасного, бичевания. Мало кто носил на себе эти особые знаки каторжников. Большинство умирало, проведя там год или два. Редко кому удавалось бежать. И даже тогда опасность не исчезала. Для беглого каторжника быть пойманным властями означало отправиться на виселицу, да еще после таких пыток, какие только мог изобрести судья — от дыбы до вытягивания, четвертования и медленного сдавливания головы, пока она не треснет. Шрамы означали больше, чем каторжное клеймо: это был смертный приговор.
Гастон и Жан привыкли к их виду и почти не обращали внимания. Если Рене и удивился, то у него, видимо, хватило сообразительности сделать вывод о причине и последствиях, поскольку он ни о чем не спросил…
Наконечник стрелы был с зазубринами, поэтому извлечь его можно было только одним способом — вырезать. Проделать это, не причинив еще больше вреда, было нелегко.
Сирен почистила свой нож песком, потом сунула лезвие в костер, в раскаленные угли. Она дала Пьеру выпить стакан бренди, им же смыла кровь с его спины. Некоторые советовали прижигать раны горящим бренди, но Сирен не видела в том необходимости. То, что так сильно обжигает глотку, обладает достаточной силой, чтобы предотвратить нагноение.
Гастон улегся и быстро заснул, измученный работой и лечением. Поэтому помогать Сирен пришлось Жану. Однако она и в мыслях не держала доверить ему нож и вообще не была уверена, что он ей хоть чем-нибудь будет полезен. Жан мог выпотрошить и освежевать оленя быстрее, чем большинство сумело бы отыскать у него хвост или без колебаний снять с индейца-предателя скальп, чтобы получить за него премию, но зеленел при виде крови своих близких и особенно своей собственной. Ему уже стало не по себе при виде того, как Сирен зашивает рану Гастона. Когда она попросила его помочь и натянуть тугую кожу Пьера вокруг засевшей стрелы, то заметила, что у него слегка дрожат руки.
Жан сделал, как ему было сказано, но сглотнул, словно в горле застрял ком, и отвернулся, когда она вынула раскаленный добела нож и помахала им, чтобы остудить. Она не могла винить его; предстоявшая операция ей самой не доставляла удовольствия. Она крепко стиснула рукоятку, для верности придерживая ее у основания лезвия указательным пальцем.
Жан совершил ошибку, взглянув в тот самый миг, когда первая ярко-алая капля выступила возле острия. Он пошатнулся со слабым стоном, уронив руки. Сирен попыталась подхватить его свободной рукой.
Быстрое движение — и Рене оказался рядом. Он отвел Жана в сторону и усадил на поваленное дерево, потом вернулся к Сирен.
— Разреши это сделать мне, — попросил он, глядя в ее побелевшее лицо, и протянул руку за ножом.
— Ты умеешь?
— Могу попробовать. Мне приходилось видеть, как обрабатывают раны.
Где он мог это видеть, на дуэли? Впрочем, это не имело значения. Перед тем как снова обернуться к Рене, она быстро бросила через плечо взгляд на раненого и спросила:
— Пьер?
Старший Бретон внимательно наблюдал за ними, несмотря на боль, от которой по обеим сторонам его рта прорезались глубокие складки.
— Как угодно, дорогая, лишь бы поскорее.
Сирен еще секунду колебалась. Возможно, ее убедила некая уверенность, которую она разглядела в глубине серых глаз Рене, или причиной было нежелание проделать это самой. Как бы то ни было, это оказалось решающим.
Она отдала ему нож и заняла место Жана. Они расширили рану, обнажив наконечник стрелы, и потом выдернули ее из тела. Сирен снова промыла рану бренди, скрепила ее края несколькими стежками и туго забинтовала.
Когда все было закончено, Рене снова наполнил стакан Пьера из бочонка и щедро плеснул бренди еще в два. Один он вручил Сирен, потом поднял свой стакан в ее честь.
— Спасибо, — сказала Сирен.
— Не благодари, ты это заслужила.
— Ты тоже.
Она глотнула обжигающей жидкости, и пока та устремилась вниз по горлу, ее занимала мысль, где же Рене мог научиться так ловко управляться с ножом и привыкнуть к ранам. Некоторые рождались с такими навыками, но чаще всего их приобретали опытным путем — на поле битвы или в тюрьме.
Корабль «Полумесяц» стоял на якоре в побуревших водах залива. Он был достаточно открыт. Это было торговое судно, построенное в Англии, с парусами практичного коричневого цвета. Пузатое, словно жена бюргера. Но флага на нем не поднимали и готовы были быстро сняться при появлении французского патруля.
Бретоны отправились к нему не сразу, это значило бы обнаружить слишком большое нетерпение. Они не рассчитывали и на обычное приглашение ночевать на борту — Пьер утверждал, что это лишь дает партнеру преимущество вести дела на своей территории. Поэтому, добравшись до залива, они первым делом разбили на берегу лагерь. Они не признавались друг другу в том, что настоящая причина этого заключалась в Пьере. Он терпеть не мог плавучие средства крупнее килевой шлюпки. На борту большого корабля он был способен провести всего несколько часов, у него начинали трястись руки, а уж заснуть там — для этого он должен был быть мертвецки пьян. И даже во сне его преследовали жуткие кошмары о днях, проведенных на галерах.
Неровная линия прилива отмечалась почерневшим от морской воды плавником, выброшенным на берег. Кругом было пусто, не видно никаких торговцев: они пришли первыми. Они разгрузили пироги, развели костер, а потом принялись возводить пару временных укрытий. Конструкция была незатейливой: всего лишь пара очищенных жердей для вертикальных стоек, и еще две — под углом к земле — служили каркасом для крыши из хвороста и пальмовых листьев. Тем не менее, она защищала от ветра и частых в это время года дождей, хотя при более мягкой погоде для этого хватило бы и одеяла.
Укрепляя пальмовые листья на отведенном ей шалаше, Сирен критическим взором окинула другой. Он был немного больше по размеру, но этого было явно недостаточно. Пьер и Жан, вероятно, забыли, что Рене тоже придется спать в нем, либо они ожидали, что он останется на ночь на корабле. Если бы он все же решил ночевать на берегу, вчетвером им было бы тесно. А может, и нет, ведь в таких экспедициях Бретоны обычно по ночам по очереди несли караул.
На случай обеда на корабле Сирен взяла с собой лучший лиф и юбку и самый изящный чепец. Правда, они не особенно отличались от остальной одежды. Роскошь в одежде для нее значила немного, хотя иногда казалось, что вся колония помешана на ней. Обладание самыми модными нарядами, какие можно было достать, даже если они более чем на пару лет отставали от стиля Парижа или Версаля, видимо, позволяло людям меньше ощущать свою оторванность, обреченность на вечный провинциализм. Когда Сирен с родителями только приехала сюда, у нее был приличный гардероб. В первый же год она выросла из большей части своей одежды. Оставшееся она латала и надставляла — из одной юбки выкраивала оборку для другой;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48