q
Слепок горенья. Тело в его наблюдении соткано в предложение, слова в представление, предстоящее даже ему. Листва в шум. Повествование начинается за предложением. Вправе помыслить изгородь. Мера моего воображения не что иное, как мера желания. Есть и если бы. Миф - надгробие языка. Точки псевдоотсчета. Повествование начинается за предложением, его формируя, устремляясь к тебе , словно чтение, которое отрекается от того, что им было создано. Изгородь, не преступающая себя. Рассеянные поры стекла становятся словесной опорой тому, кто, огибая предмет (намерением помысла), находит, что мысль давно в него вписана - время невинности вещи. Повествование, свиток, рулон, виток спирали, путь лепестков. Одна часть дерева в нем, - вне другая. Воспоминание только отсрочка. Раковины запахов, отточенные до звона в ушах, мало влияют на время ожидания общественного транспорта, но пафос памяти заключается в том, чтобы осознавать изменения значений неизменных форм. Нация - не обязательно справедливость.
12:01
В последнем
самом сочном (но, боги, дан ли предел вам
между заоблачным и подземным?
но до чего же весел дикорастущий стебель),
но и темнейшем,
словно мох в низине,
излучьи ветра - черна и пролетевшими к югу стаями
став прозрачна,
мерцаньем разбита, как позвоночник,
разбита, чтобы срастаться -
крона глубины нарастает.
Перьев беззвучен костер,
хранимый рассветом
в изгибе ветра последнем, в самой его сердцевине,
ревущего вниз поворота,
город где
достает себя из груди собственной,
клейменной терновым никелем, ртутью,
изрезанной венами говора,
сыпью судеб отмеченной.
Удушье дельты. Краны порта.
Коронован заливом.
Робкое высокомерие чайки впитывает сотворение меры
в мирном ободе вод. Скарабеи судов
познают обводы свои
в податливой чешуе сопротивления
и совершенны вполне.
Моря
корни обнажаемы наводнением. Трижды
птенцу вражды божественной подобен город,
развеянный голограммой (разбита вдребезги)
по тайной вечере света,
молчанием оперен, приспустившим каленые веки.

q
Иногда это холмы, открывающие времени невосполнимую недостаточность пространства, заселяемого разным. Одиночество есть поразительное в своей ясности чувство пространственности всего, включая рассудок, для которого повторения стали только повторениями, отнюдь не настаивающими на собственном изменении. Стена и картина на стене, содержащая в своих измерениях иллюзию этой же стены, остаются стеной, картиной, изображающей стену, не обнаруживая ни малейшего хотения во мне увидеть все это в той же очередности, теми же, но в ином поле напряжения времени, вплетающем их в незаполняемую возможность предстать такими же, как они есть, - пронизывающими, сокрушающими до полного бормотания, в которое, как в запыленное стекло (преграждающее, соединяющее), уже просачиваются иные сочетания контроля с меланхолией, напоминающие закаты западного побережья и, тем не менее, в своей странной целокупности уводящие в сторону, во все шире развертываемое пространство, в котором все пребывает рядом, в одном и том же месте, которое, скорее всего, отсутствует, и где событие - прозрачный вертикальный тоннель, однако в нем окончательно бессмысленны и смехотворны повторение, приращение, исчезновение, превращение. Желтый катер. Иногда это прикосновение, приближающее к твоему, ничем не мотивированному ожиданию волной за волной, несущему пространство, разделяемое по привычке разным: желтый катер, земснаряд, буксир, затаенное в окне движение - странные дары недели. Крупица пепла на колене, царапина на стекле, другое, к чему применимо имя времени. При виде некоего круглого тела, обладающего объемом (тончайшая взвесь вожделения и словаря), и некоторыми искажениями по отношению к идеальности его формы, извлеченной из памяти, волен, отметив цвет тела, уменьшить расстояние между означающим его яблоком и ним самим . Письмо прекращает себя у порога одиночества: риторическая фигура, - как власть у порога смерти . Мне нечего делать со своими видениями, снами, которые суть нескончаемые отложения одного в другом. С какойто минуты я направлен в ст
ранное отсутствие пространства и глубины, не отдаляющей ничто ни от чего, разрастающееся в обыкновенных буквах, судьба которых мне глубоко безразлична, как, к примеру, рисунок пор на тыльной стороне ладони или особенности строения тела, утратившие целесообразность, которой так долго и упорно меня обучали другие. Вот, что пришло мне в голову, когда, не пробуждаясь, я вспомнил сон, продолжавший мне сниться, о том, как мне довелось сочинять понятную всем песню, и что на самом деле выглядело совершенно иным образом - воздушным, безглазым червем, - в ярчайшей слепоте я выскользнул из того, что лежало нелепой грудой признаков меня самого. Но, чтобы отвлечься:


Словно вчера,
белая пыль покрывает волосы.
На высохших склонах весенние маки.
Восклицание море! превосходит намного
то, что открывается в проеме гор.
Мальчик, зачарованный поплавком,
прищурился, синевой ослеплен, - недвижим.
Сквозь неглубокую воду у берега
мальки вьются,
слышен полуденный звон.
А в этом безлюдном тумане
блеска сырого столько же,
сколько и пустоты. Ограды.
Тогда, не отступая, спроси...
Тройной тенью мосты повисли.
Еще вчера тополиный пух,
сегодня - детьми бык сожжен.
12:02
Является ли завершением самоубийство?
Вопрос изнурителен сам по себе. Нестерпимо порой
даже праздное вопрошание.
Не соединить ли нити в иные порядки, сестры?
Не извлечь ли нить из кома, чтобы, свивая в петли,
избегают которых учителя и боги,
совлекая в узлы,
вновь расправить перед восходом
ткань восхищения, лаву молекул, клеток, исходов -
но кто возможет все смыслы разом?
Ветка клонится долу, исполненная томлением тягости.
Движется птица, минуя видится , как полая капля,
несущая половодье, не задевая верхи деревьев.
Не задает вопросов.
Полно думать о птицах.
Дня поступь глуше.
Подымается ночной трудный ветер.
Живущие покидают свое жилище
и продолжают скудно цвести в ломких зарослях,
безвидных долинах, в илистой милости памяти,
дошедшей до своего рубежа.
Ничто не причиняет им более боли,
ни безумие, ни смерть близких, ни голод,
ни краткосрочность того, что представлялось безмерным.
Минули разочарования и в истории. Не черпают скорбь
в отсутствии рифм.
Никогда не услышит здесь почва шелест теней
псов, бегущих по следу.
Да, все это так. Всегото осталось
в этой смутной картинке, как будто чтото произошло
с объективом или же с предпосылками, которые, впрочем,
делить продолжаешь с собою. Тогда,
как же смог позабыть, как погружает нас детство
в мед и слюну, - небо с землею, казалось, смыкая
своей тошнотою (точно из пены, откуда являли себя
божества),
и притяжения сонные жилы медленно разрывало,
превращая ребенка в ослепительнонежный оскал,
ад исторгая из глаз. Он же, невнятный
плавно цвел к облакам, словно к понятиям,
лишенным основы, с ними играя в игру,
какую с рыбами утопленнику подобает играть
(ни слова не являлось сопутствовать). Позже,
потом, когда в замерзшие окна.
Потом лишь начнем их собирать, как бесценные карты,
чтобы вернуться
(как бы назад... не об этом ли разве
ночами, много спустя, любовники ведут разговоры,
на миг затая силу разрыва в телах, - о бегстве?
Об отвращении?
Настурции?
Смехе?), чтобы по ним распознать осокорь на
развилке в низине, консервную банку, клейкую ленту дороги,
костистый почерк кустов, луны,
когда их число превышает семнадцать,
и, словно лилии в реках, растут по ночам,
но также и книги без титульного листа,
со страницами проточного серебра, из образов
бьющего, залегающих в обратных скольжениях света.
Бесспорно, это синее небо. Блеск,
который, как спазма глотка, и отслоение тяжести
в паху и в затылке в обретении веса огня. Но это потом,
и неизвестно, случится ли это,
неведомо откуда доносится вопрос об убийстве себя ,
когото, кто дальше и дольше, чем небо - возможно.
Слова возникнут потом, как будто из недр
вещи себя временящей, однако, что они знают о том?
Под стать существу, которое продолжаешь угадывать
в облаках или в сумерках,
в капле,
в ветке, устремившейся вниз.
12:49
Я дарю тебе этот город, потому как пора отдавать,
произносит Кондратий Теотокопулос, глотая из чаши утра
(некогда солнце обносило ею по краю
крыши, пыль пили - такова случалась ликования жажда,
головокружение проливавшая.
Ныне -
гарью утренней, листвой несмелой, запахом бумаги,
карандашного кедра, бензином, подгнившей у свай водою,
голосами, изучившими возможность протяжения к вещи). Я
ищу прибежища в притяжении.
Поправляет очки в круглой оправе,
коегде укрепленной изоляционной лентой:
надежность и крепость.
Данные: близорукости нимфа (голова - серпентариум
изумрудносерый) во младенчестве терпеливо его учила
распознавать кости огня наощупь в таяньи тканей,
а также скважин угли (вели ласково пальцы) - ночное небо.
И как человеку на дух не выносящему больше иносказаний,
оракулов клекота, гула священных дубов, припадочных пифий,
ему - ни одного сравнения, которое не опоздало бы.
Губы не только тлеющим следом научены.
В прикосновении - предвосхищенье утраты.
Любовь святых была для него только фигурой ужаса,
доведенной до вялого отвращения.
Хруст неких акрид.
Саранча. Тля тлящая.
Боль дана, как место концентрации мысли.
Проекции чего? Строка включается в еще
ничем не заполненное выражение,
так во снах ряды шрифта полустерты всматриванием.
Оно - непереходный глагол, как, впрочем, и понимание
(чтение выходит за пределы страницы).


q
Я, возникающее из прикосновения, отпущено поровну всем, и ты понимаешь, что не в означивании дело, но в исключении. Незримые опоры, растягивающие кожуру совмещений в неукротимом переходе в иное, - вторжение. Разве в том городе, где провел он юность (холмы, глинистая река, сладчайшее тело Иисуса, запах которого смешан с запахом старческих тел), разве там не говорили на всех языках? И что за благо, начав движенье в одном, завершать в другом, не сдвигаясь ни на йоту: дерево в окне поезда, кружащее вокруг собственной оси, - вавилонские башни степей, - кружащее, пеленающее собою твое, дарованное многими я , которое, как известно, забывается в первую очередь. Жаворонок. Провода.
15:30
Мальчик на велосипеде (задумчивы тыкв светила,
лоснятся рогами осени), струя ледяные колеса,
приколот посредством предлога к рябящему мимо забору,
волоча на проволоке клок пылающей пакли. Пламя каплет.
Хохот испепеляет средостенье между смехом и смертью. Небо
бьет лазерно в любой из углов затаившихся глаза,
иссекая снопы промежуточных состояний, - вновь ночь
папоротника.
Ступенчатое вещество описаний, студенистые зеркала,
вожделеющие слияния предощущения с формой: метафора
только дыра,
желания бытие, опережающее появление объекта,
в скорости отражений сплетающее значения клетку.
Вид сверху:
кристалл ограненный - инструмент исследования совпадений
выхода, одновременно и входа.
Расположение между вдохом и выдохом - время.
Наконецто птицы ничего не значат,
Долог, как долг, брод через великую реку. Счастье.






q
Тело при дальнейшем его рассмотрении позволяет более подробное его описание или наоборот. Извлечение качеств. Сумма сем, затем сумма элегий. Рука ощущает тяжесть яблока. Печаль страшится повторения или количества. Однако, нет ничего единственного. Выражение не было возвращает в детство. Безличное предложение. Число лун на асфальте замкнуто в единицу шага, не имеющего конца, сливающегося в шум птичьей листвы в корнях ночи. Каждый изъян дарует свободу, угол. Затем накопление. позволяющее наблюдениям длиться дольше обычного. Солнце стоит в центре моря. Иногда это холм, иногда ягода смерти. Фальшивое яблоко не является яблоком, благодаря упреждающему определению. Для одних вещь это роговые врата, открывающие нескончаемое сновидение, для других порог, за которым реальность являет себя. Сражения за мясо, сращение со сражениями. Битвы мяса с людьми. Указание, иссекающее из суммы свойств отрицание любого. Яблоко. Содержит ли оно в себе... Фальшивый объект может быть фальшивым объектом, но фальшивое яблоко быть яблоком не в состоянии. Время не существует во времени. Море не успокаивает во сне, какую бы форму ни принимало. В сорок лет изменяется изнанка снов, меняется узор разрывов, пробелов, что позволяет догадываться о переменах в обратном. Печаль становится меланхолией, независимо от того, Крестовский ли это остров, либо вечер между Монтереем и Беркли. Меланхолия - очевидно неудачное определение. Следовало бы говорить об отрешенности, о прибавлении ночи, с тем чтобы оставить предположение как бы затаенного экстатического перехода, определенной возможности взрыва , расточения, слепок которого будет рдеть на поверхности бесплотной и мучительно явственной мембраны тела чемто напоминающим закон грамматики - еще нет ничего, однако есть как правило этого, еще не ставшего. Но идеи возникают (я настаиваю именно на этом слове, хотя оно крайне сомнительно в своем значении, точнее в контексте значений, устанавливающих его привычность), возникают... нет, я действительно остановил свой выбор на нем, словно оставляя (как, в
прочем, всегда, во всем, и не надо говорить мне о теле, о непосредственности, о языке цветов, о балийском театре, упраздняющем слова, мне нечего упразднять, как и праздновать... о, эти мелкобуржуазные трагедии, вечные пряжки сандалий - прозрения) этим всегонавсего место для возможного, еще не явленного мыслью, смысла, я продолжаю, - ведь это ночь любви, и времени нам хватит на все, - идеи возникают по мере продвижения, или, скорее, приведения в движение неких косных масс, архива опыта в процессе освобождения (и не надо мне говорить, что таковой нет: я говорю, следовательно, я свободен от притязаний объяснить мне, по меньшей мере, меня, подобно любому словесному действию, от притязаний присвоить меня , созидая меня как некую реальность из множества неких фрагментов, совершенно неактуальных, в процессе возвращения к всегда другому себе, то есть в высвобождении от освобождения и некой свободы игры различий в пункте сейчас , - ведь это (насколько я помню) ночь любви и нам рано или поздно придется заговорить о времени, как о том, что вне нашего сейчас , как о некой кукле с карминными губами, в которую так легко и безвинно входит скальпель, не являющийся причиной себя, - таково приближение к попытке сказать тебе чтото об идеях в процессе их стирания, освобождения, таково это место, готовое стать возможным значением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10