Который может вмещать и не вмещать. Может проникать. Одновременно охватывает и включает. И где движение смывает без конца, как дрожь недвижные, пределы наважденья. Я повторяю, что синева есть не что иное, как стронциановая желтизна. А тому, кто постиг желтое, тому нищета недоступна, и ближе к утру, отложив в сторону газету, где о ребенке, искусанном в детском саду детьми, в павильоне с цинем в руках наблюдаю игры жирных ворон, мысленно отвечая настоятелю монастыря в Green Gulch.



На странице ли тень комара
(моря ли рокот проступает по стенам,
даруя извести сырость сторицей)
или же на, в, за -
позиция прорастает зрачка.
Так быстра, что кажется неподвижной.
Это и есть продвижение в стенах,
когда слух обнаружен пространства мерой.
В нише объема мираж геометрии.
Тень комара, или моря,
игл безболезненных развязав шорох.
И до фактического конца
остается столько же, сколько слову,
расточающему непреложность другого,
когда тень вскрывает тебя,
как море отсыревшую стену,
когда роенье преображает
страницу ржавчины,
и даже самый ничтожный город
не преступает себя - стена стекла
в белую ночь: объект меланхолии.
Начинаю великое кормление ворон.
Мелом замазаны окна. Тутовых ягод
россыпь зреет многооким
стеклярусом мыши. И водоросли
сообщают об одержимости больше,
чем целомудрие извести.
Бродят пятна белого, как зола, цвета.
Огонь не содержит пигментов.
И черное - в черном.
Но как называется то,
что не имеет конца? Смерть? История?
Перемещение стаи? Утопия?
Одна часть города в дереве,
Другая часть вне.
Я давно стараюсь не слушать того,
чего невозможно прочесть. Начало
события в несовпадении. И потому
предпочтение голода любому питанию.
Твоя речь не обещает предмета,
предцели,
в чем убеждает слеженье
за размещением птиц, созидающих
стереометрию угасаний
(но в проницаемости
по нити скольжением бусины,
нити втеканием в узость).
И распри их, под стать небу уклончивы.
Ангелы наводняют улицы.
Шары золотые ос, низко поющие
под стропилами, срываются в синеву.
Подростки, лишенные признаков пола,
завороженные мотыльками ножей,
кровь развязывающих изумленно,
перемещая как бусину
отсутствующее начало:
последняя нежность,
распределение во фразе: рука,
ребенок в черном проеме роя
и некое полуя, полуты подобны
нефтяному пятну
в радужном обводе голоса.
Монета,
оцепеневшая инеем в броска разрыве.



Едва ли ивы цвели инеем и немели,
едва ли медлили мы, отвыканием полнясь
от пят до холодных волос (отречение - только причастность),
в мелькании рук канув, замедленные невидимым или тем,
что избрано - но так и ушло что, как бы пением минув,
однако навстречу срываясь вновь - стрижей лава, знаков -
словно сладостной струной сравнения,
свитой из изморози и возможного цветения ивы,
протянутой к горизонту над холстиной, разостланной чтением.
Проста, пориста. Намерения до очертания
(с умом сравнимо) наслаиваясь волною слуха вокруг колебания,
сводит фрагменты в судорожное сцепление фразы:
мысль есть не что иное, как желание стать таковою.
Чертеж разворачивает Кондратий Теотокопулос,
пыль рукою сметает и тычет прокуренным пальцем
в ткань из полетом обугленных ласточек, пшеничных зерен,
расположенных вдоль пульсирующих (чем быстрее, тем лучше)
линий.
Густые цари насекомых пламенеют столбами зуда
в хрустальных ошейниках звона.
Но исходим из тела, его орбит, бормочет Теотокопулос,
из его буквы, из вращающей его крови - как из волчка,
пущенного детской рукою, ось не сламывающего
в катастрофах горизонтального слоя, где вирусы рая
прогрызают путь к аду, что и есть - ты, то есть - я,
гвоздем процарапанные на вощеной доске народа.
И его сердце тихо. Псы, младенчество, проходят звезды.
Я закрываю глаза и вижу строение ума, оно также покойно,
и рассекая данные расстояния, как бы дрожит на воде
его же подобием, размещенным во всех смещениях сразу.
К востоку месяц рога направляет.
Солнце и ветер, два брата небесных кость в степи моют.
Скрипит колесо, ветряк сверлит марево стрекочущим глазом,
неспешно соль произрастает в мешках, и волы лижут,
упавшие к рекам черные волосы грома.
Но, безусловно (на полях вопросительный знак),
каждое существо движется в разрушении иного,
наподобие слова.
А он, пропуская сквозь дым папиросы и голову
свет и многие воды,
подходит к концу повествования о доме. И видит,
как молоко на стол ставят,
тогда как пожар разрезает окно ознобом метели.
Скрипит корба лиры, и в ухо листу каждому
Мамай вкладывает круглое слово ращения.
Ослепительны остовы листьев,
но еще светлей их прообразы в слепках сгорающих сада,
где осы повисли созвездьем праздным. И, как уголь,
лазурен жук, и
некая точка рядом, избирающая уменьшение.
А с другой стороны конец предложения.
Так и не стали иным - виноград, раздавленный некой историей,
которой доселе не тронут столь нужной порчей.
Ферменты пресуществления вновь безмятежно впитывают
стройность предметов, сухость подробностей,
напоминающих пузыри дыхания - если снизу, то брезжут.
Бегущие себя формы бегством несомы,
блужданье торжественным превозмогая тождества.
Следовательно, о доме, - пишет Теотокопулос.
И тотчас - о тяготении.
Мальчику неуловимы и мнятся грозной преградой
покинутые в любви мужское и женское тело,
открытое как бы всему, что до них или после.
Старику - бессмертием, вернее, отсутствием смерти,
поскольку придет и нестанет, как дождь,
пролетевший в песчанике.
Неимоверный кинематограф:
ни с тобой, ни с тенью, ни с Богом.
В сторону - не сон твой,
возвращающий нас к началу (но если снизу - волосы,
где близнецы луна, солнце, ветер), где
школьные доски гордо шествуют в черствых ярусах света.
Следы мела на них говорят о законах взаимодействия
пространства, времен, мозга, таянья,
испещренных наощупь чернилами. Но живые о чем?
Сросшиеся со слезящимся миром? Им что,
ощупывающим каждую пядь расстояния,
связывающего с другими?
Как первый лед на воде в ясную темень,
так твое тело в твоем/моем. И, вот, эти холмы кому?
Пустые, выжигающие до рассветов росистые глазницы ястребов.
Кому? Затылок, пальцы, число форм не случившихся.
Хотим ли? Терпение? Знаем? Конечно, никто не скажет,
что это конец.
Но кому ведомы? Едва ли медлили мы. Рук мельканье,
с тетивой разлучение пальцев.
Между
(небом и птицами), между
(охватывающим и вмещающим)
между не существующим и бессонным
нет препятствий.


q
Это подобно объединению, одиночеству, самой двойственной форме существования, зиждущей метаморфозы отраженияперехода. Искренность подчинена высказыванию. Но я являюсь отрицанием всей свой жизни в той же мере, в какой жизнь неустанно отрицает меня, отрекает, отговаривает к смерти, собственно, к самому чистому слову. Какие мотивы создают ее смысл во мне? Однако в эмоциональном плане, похоже, я говорю о ясности и радости. Это подобно тому, как если внезапно осознать, что никто из приглашенных, скажем, на ужин, не придет, и сразу же теряет смысл, значимость все то, что готовило, создавало ожидание. Осталось совсем немного, чтобы понять абсолютную литературу, вообще, искусство, как высказывание, обращенное исключительно к комуто одному, единственному, избранному случаем, солучающим в единственность, умножающим до бесконечности голос, возвращающим эхо тотчас к его же истоку, но уже умноженным, втекающим в следующую вспышку претворения.
И это нельзя назвать ни прибавлением, ни усложнением, и так же не существует простого . Убывание города длится нескончаемо долго. Я был половиной зерна и его половиной. Меня любили чердаки. Убывание города происходит томительномедленно, постоянно меняются его клетки и мысль не считает возможным находить себя в нем. Самое бессмысленное для меня слово - поэзия . Что подобно одиночеству, но не является им, уклоняясь. Одно из многих. Их становится больше. И каждый лист свободен. На самом деле я заговорил об абсолютном искусстве не потому, что вспомнил Розанова. Кстати, где ты сейчас находишься? Сочтешь ли черенок, связующий лист с веткой, тягостным проявлением подчинения? Наблюдать вихревое, всеразрушающее, всепроникающее бытие сем, которых нет: cellular automaton. Такова энергия признания, откладываемого приближения к знанию, к выраженности .



Стоя у библиотеки, видели
как иногда они сливались в одну,
в слепок пейзажа горенья.
Тело при привыканьи к нему (наблюдение)
становится фигурой непреложного восхождения,
огибающей личность наподобие слова, которое
в повторении огибает собою значение.
Небо янтарно в чае.
И механизм гравюры взрезает ровное поле
хором безмолвного рева,
когда сливаются птицы в одну,
предстоящую стае, как листа ранящий блеск,
ночами пеленающий кроны в сияние.
Я узнаю то, что знать был обязан -
головокружение возникает в том самом месте,
где солнце тускнеет, валясь за плечо океана,
и восток - это запад, и все что написано
остается еще написать, нагнав с затылка.
Что требует времени, иного сцепления клеток,
которые те же (иное место?); или иного
обмена веществ.
Шум разделен на листвы полуобморок
и длительный гул. Но, как, застывшая в прорехе
броска, сквозящая чередованием, монета,
вещь беструдно откликается имени,
брошенному наугад (в повторение?). Любовь
меньше всего всегда. Меньше
меры сны вяжущей - любое имя просторно.
Упускает. Не держит. И, не касаясь,
я не понимаю тебя.



В стремнине нежной незамерзающего ножа
слово снег вскипает туманным облачком,
дуновением числа, уходящего в аркады
сводчатого расторжения.
В излуке губ странствует,
чередуя вспышки золы с умолчанием угля.
Это вопрос, помещенный за имя чужой страны,
ищущий тщетно в ответе свое отражение.
Не прикосновение, но только преддверие.
Будто одинединственный знак, размыкающий узость
сводящего в тесноту острия, в стремнину
незамерзающего дуновения.
Каким тебе впервые запомнился снег?
К полуночной коже падающая ладонь.
Или пролившийся сновидением мрак.
Плоскость - не имеющая сторон,
воронка пристальности, вращающая крылами мельниц,
усечение окончания слова страницей,
надорванной усталым взмахом.


q
Однако тьма склоняется на водой, ночь созерцает ночь, словно изучая огонь. Восстановить в настоящем несущественные для тела факты. Муравьи луны передвигают шелковые буквы камней. Язык не существует: настоящее прошлого времени. Но и в засаде снега, окольцевавшего сумрак, ради слуха скрипит осока и бледнее лент льда у берега моря вес стянут в глазнице Сириуса. Здесь средоточие социальных процессов. Ночь поет свои мадригалы о деревянных засовах. В определенный момент, сохраняя ясность рассудка, вылущивая из горла очередное сочетание звуков, осознавать, что невозможно иначе. Пример одержимости: чтобы увидеть - он опять протягивает ей стакан с водой. Глотка стебель - из глубин прянув - вольется чуткой стрелой, летящей себе навстречу, не принадлежа действию, а также - месту. Откроется вполне бездумно. Совпадение с завершением фразы. Вода обнимает тьму, и любой здесь, как невнятное объяснение, любой здесь уверен, что в проемы глаз при случае ринется все, освобождая любого здесь от всего, возвращая мельчайшие факты: будущее будущего, настоящее настоящего, обретение просьбы губ, вещей цветение. Однако это и есть средоточие ночи, тьму созерцающей тьмою.



Невесомыми, неприкаянными богами,
подобно парам кислот,
сопровождают плывущего волны. омывая его волосами
прямыми, как соль. Он вглядывается в зенит,
но взгляд неуклонно падает за горизонт. Солнце, оно
заходит, очень старое, как стены из кирпича домов,
о которых не вспомнить.
Руки плывущего, перебирая за пядью пядь
несуществующее расстояние, скрипят размеренно.
В ответ кричат чайки.
Но они могут кричать просто так. Кто отвечает?
Сопровождая кого? Или же в меланхолии встречи?
Пена длинными взмахами выстраивает лучи,
возводит к луне (она невидима) и уходит в живот
плывущего лестницей,
на ступенях которой улитки и травы
вдумываются в смыслы зеленого. Женщины
одна за одной уходят из его мозга,
сцена ритма меняется ежесекундно, не обнаруживая
уменьшения вносимого в нее материала.
Ты продолжаешь идти по улице,
находясь в зоне стопкадра, в зоне внимания,
обволакивающего тебя, словно пары кислот. Однако
рельеф, меняясь ежемгновенно - бликов бег,
устремленный в разные стороны - точнее нефть,
сползает, кипя сплавом пустот,
созвездьями. Наступает осень и Ковш
оказывается по другую сторону дома. Взгляд
быстрее, вперед, дальше, под - ему открываются
вещей пульсирующие сгустки.
Вода, блеск, плывущий.
Ритм тем, кто глух,
единственная доступная нить - xenia -
зрачку под стать, не отбрасывающая тени
ни за, ни перед. Возможно солнце.
И все же, скорее, вода напоминает о крови. Но диск
его шире, вытесняя из сознания многое.
Актинии зажигают под ним, словно под кожей, ночь,
чтобы плывущего не оставило необходимое мужество.
Прекращение. Излучины света зыбки.
У самой крыши трава ползет по карнизу,
являясь условием собственного изменения.
Опоясанный птицами, пеной
движется в себя заплетенный, как исчисление, роса
в жар и сети растений, замысел в форму.
Находит на берегу гальку,
словно не входил еще в воду, не прибавляя слова
к слову - какое было прежде? какое прошло?
чтобы из предыдущего быть, из древесины, влаги,
из утра траты.
Аркадий Драгомощенко


Кондратий Теотокополус
нА перекрестке
в ожидании госТЯ.

Пришлите также и риса.
Уверяю Вас, вид его
усмешки больше не вызовет.
Долго кипящая вода в котле -
мысли об облаках.
12:00
Подобно диску солнца, кругу
далее же - сфере,
фигурой раскаленных насекомых,
переплывая голову, как море,
недвижим мнимый соловей.
Он шест ночной,
ладонь затылка,
он ода лову, - вложен в свет, как в тень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10