Я уточню свою мысль - речь идет о листе, не имеющем сторон, подобно детству, не знающему ни до, ни после. Слепых просят пройти на взвешивание. Когда мы проснулись, солнце стояло высоко. Всей метафизикой русской словесности управляет сослагательное наклонение. Смотри выше, об этом сказано. И если нам не изменяет память, я обращался к этому образу неоднократно.
Но дело в том, что мы никогда не обретаем свободу и потому постоянно свободны - это реальность, никогда не свершаемая в нас или же, что вернее, в которой никогда не будет растрачена избыточность. Я не претендую на простоту.
Это следует написать карандашом, чтобы в любое мгновение можно было бы стереть, - мне останется, я продолжу угадывать, вчитываться, распознавать, исподволь сравнивая стертую фразу с песком однообразным и неразличающим, по которому может читать только ветер, ведя сыпучие вихри по прихоти стирающих себя нескончаемо узоров, - я не претендую также и на понимание, и более того, может быть, именно непонимание является моим последним удовольствием. Но все это следует писать карандашом на полях несуществующей книги, на полях ее дара, ксений, в обмен на тысячу тысяч историй, из которых каждая вправе любую назвать своей. Меня смущает холод, хотя с этого момента я читаю его как зной. Чтобы промычать чтолибо об истоках , мы начинаем говорить о реках, чтобы сказать о реках, мы принимаемся говорить о речи, несущей галактики частиц и веществ сквозь мозг, населяя его тенями и отражениями - мысль проста - вещами и бессилием, таким же, какое испытываешь в отсутствие звука, не испытывая ни единой черты, способной дать мне возможность вернуться к тем, в силу договоренностей и обязательств с которыми я позволяю себе, обращаясь к тебе , прибегнуть к категории лица, чтобы хотя бы на некоторое время стало внятно, где и зачем, чтобы розлiчити в этом процессе число и лицо, время, несущее речь сквозь нас, оставляя оседать памятью и уже непониманием прежнее, имевшее, возможно, даже некоторое значение. Я не утрачу, за чертой Лимба, в областях нисхождения полустертой рукописью, наследующей, впрочем, и место.
Все дело в ветре, нарастающем и дующем кудато, в внезапно открывшуюся в нем дыру, в которую затягивает и его, как часть части. Я столкнула его прямо под мусорную машину и можно было подумать, что самой Гекате был отдан в полночь, когда солнце кренится к заливу, на запад, к островам, - ей, избавляющей плоть мозга от тысячи тысяч жал сна, в котором по обыкновению уменьшаемся, как две обезумевшие от никчемности точки в рассыпавшемся прахом учебнике пространств и мер.
Искрящийся шов реки. Месяц жег пыль. Даже, когда тебя не будет. Впрочем, отнюдь не секрет как деревья выглядят осенью, в легких, как волосы, кругах костров. Идущая к центру, которого нет. Даже, когда тебя не будет вовсе, чтобы говорить о реках, плодах, исклеванных птицами в кристаллических толщах рассветов, перенимающих у холода зеркальные волокна, оплетающие солнце. Тогда как широко открытые глаза ничего не отражали. Рука и стол, чашка чая. Бритье холодной водой. Искрящийся шов пореза и холодные руки - вот откуда такое наслаждение держать чашку чая в руках. Книга может начинаться именно с этого, с возможности, абсолютной возможности моего небытия. Как же они, отец и мать?
То есть, - существует уже всегда. Есть: книгой песка, песчаной книгой, книгой струения и ускользания, и что совершенно не то, что я имею в виду, сейчас, поскольку надлежит говорить о другом, не о составе, нет, но о том, что следует дальше, за этим. Или же - книгой пыли, странствующей в себе раскаленным облаком частиц, пролегая через пустыню великой пустыней скорости, ибо кто, когда мог проследовать мыслью за тем, как претворяется в собственное бытие, ускользая из своей скорлупы, слово - чистейшее как исчисление вещи (где начинаемся мы?), как шесть утра, как рука и стол, как прямая, идущая от центра, который смывается, как любой помысел ее помыслить - книгой пустыни, неистовой в своем шарлатанстве, в любви. Следует восклицание - нескончаемое дуновение! прекрасное, как лед слепого всматривания, тающий, истекающий лишь при одном поминании имени, именения, имения, обладания, чьи имена никогда не собственность, но желание, переходящее в чистую скорость. Видишь, как уродливы, как нелепы, окружающие тебя вещи. Ни одна из них не содержит надежды.
Загадочно другое - разрушение также приостанавливается, его не происходит, то есть истинная мощь неявленной аннигиляции расцветает именно в этой точке абсолютного оцепенения, грезы, производя странное ощущение, будто в этом и лежит разгадка всей метафизики , что в этом устрашающем равновесии кроются истоки столь ценимых озарений , некоего особенного знания , однако в явленном безобразии просматривается простая логика: если бы не п или, паче того: т, то, разумеется, все бы сошлось в - с. Пожалуй, различия пролегают на более глубоком уровне, на уровне еще более глубинном, нежели жизнь протеинов или аминокислот. Пожалуй, еще чашку кофе. Конечно, я не настаиваю, но тебе следовало бы подумать, что ты скажешь, когда тебя будут спрашивать. И стоит ли вообще соглашаться. Хотя в ту ночь - в дневнике осталась запись... - в Венеции мы говорили о желтом, когда оно рассыпается фиолетовым, в то время как мгла раскалывается беззвучно о черную вспышку.


ИЗ ПИСЬМА СЫНА - К.ТЕОТОКОПУЛОСУ
...горсть бормотанья влаги,
черепков игра,
приговорить способная рассудок
паденьем, случаем
к нескованному чуду,
где вспять немыслимо.
И где одновременно
движение смывает без конца,
как дрожь недвижные пределы наваждений,
и, наконец, где легкий спутник твой,
вожатый линии, обутый в крылья,
подобно вскрику в утренних ветвях
качнется тростником
и прянет вдруг во мрак,
не просеваемый пока глазами
(зрачки обращены которых вспять,
материю понудив углубляться,
собой являя складку бытия) -
омой же молоком меня,
как мороком потери тело флейты
звук отмывает от дыханья,
пропущенным в ничто сквозь тесное зиянье:
омой же молоком... как вымывает
сознанья сито мерная молва, -
и вот когда, как пляшущее семя
в путях бесцветного огня тебя покинет спутник,
равнодушный к знанью,
не в силах более пытать
рассудок монотонным снисхожденьем,
ты дом увидишь. Слева ключ в низине.
И столь бесшумен он,
что превозмочь не сможешь
свою внезапно слабость. Подле кипарис. Как лист
он девственен и бел как свиток поля,
и, отражаясь в полом свете вод, двоясь как
собственность источника, исхода
теченью возвращает цвет,
что в ум твой отрицаньем вложен
(но сколь тот невесом разрыв, растянутый
меж выходом и входом!)...
Не приближайся к ним - ни к дереву, ни к водам.
Омой же молоком меня, - опять услышишь, -
омой все то, что было ожиданьем,
но стало кругу крови безначальным эхо.
А если кто окликнет либо же попросит
черпнуть из этого ручья - не оборачивайся,
как бы ни был голос тебе знаком,
какой бы он любовью тебя ни ранил -
их здесь много, и только мать числом их превосходит,
когда, подобно зернам мака, по берегам шуршат
в незрячем трении. И потому иди,
не возмущая тленья, дорогою зрачков,
обращены что вспять, к ручью иному,
влага чья студена и ломит зубы, оплавляя рот,
из озера сочась, которому здесь память
дана как имя.
Стражей встретишь тут. Остановись.
И несколько помедлив, спокойно им скажи:
да, я дитя земли и неба звездного. Род чей
оставил небо, и что известно всем... Однако
жажда здесь сложнее, чем кристалл, -
омойте рот и мозг
мой молоком,
чья белизна прекрасна чешуею
разрывов мертвых звезд,
чьи борозды свились в сетчатку умножений,
в мгновение различья в различеньи,
неразличимое, как береста зимой,
с которой начинается огонь
чертой, взрезающей покров,
ветвящийся по полю ослепленья.
И мой язык омойте.
Словно со змеи сползут счисленья все
в подобьях растекаясь, но прежде мне воды -
рожденной зеркалами, не знающими дна -
вот в чем неуязвимость - как озеро,
чье имя мне губами и впредь не вылепить.
Нет звуку основания.
Я прожил жизнь, которую ни разу
здесь никому не явит сновиденье.
Жизнь на земле, где колос страха
зерном смирения питал жестокость.
Я прожил срок, играя с богомолом,
как с жерновом порожним - с буквою закона,
попавший в зону отражений, где тень моя
меня перехитрила,
совпав со мной, как слух со звоном.
И, вот, теперь развязан.
Но таков ли путь
начала превращений жалкой слизи,
в себе сокрывшей чисел чистый рой?
Игра которых
некогда любовью была наречена, именованья
сдвигая, будто бусы совпадений,
сводивших перспективы тел
в слегка отставшее от разума значенье.
И не бессмертья. Я прошу напиться.
Всего лишь горсть воды, чтобы раскрылись
в последний час ладони -
только бы увидеть, как происходит отделенье капли,
и почва снова проливает разрыва всплеск,
небесный отблеск кражи.
Содержание.
Мы видим лишь то, что мы видим... 1
О фабуле разветвляющегося города... 3
Весна. И кое-где облака... 4
Продолжали быть... 6
Кондратий Теотокопулос пишет сыну. 7
На каждом углу круга... 9
Стрижей стаи... 10
В испарении радужном... 12
Это не нуждается в объяснении... 13
Говорить о поэзии... 15
Между всеми фразами.. 17
Белое на белом... 18
Кондратий Теотокопулос на перекрестке
в ожидании гостя.
12:00. 20
Слепок горенья... 21
12:01. 22
Иногда эти холмы... 23
12:02. 25
12:49. 27
Я, возникающее из... 28
15:30. 29
Тело при дальнейшем его рассмотрении... 30
6:30 (утро, пасмурно). 32
То, что думалось... 33
12:00 (того же дня). 34
Это жизнь простирается... 35
12/24:00. 36
Ода лову мнимого соловья. 38
12:01. 41
Предложение является только предлогом... 45
Двоясь в расплетении... 47
"Не сообщай..." 48
Привыкание спрессовывает... 50

Кондратий Теотокопулос вспоминает. 51
Могла птица стучать клювом... 54
Эротизм. 55
В 12 году правления... 57
Это предложение есть... 58
Частота взмахов крыла... 59
Речь единственная возможность... 61
Обольщением смысла мысль влекома... 63
Сухие молнии... 64
Казнь виноградной лозы 65
Да, это происходит на берегу... 67
В периодическом возвращении мысли... 69
Однажды, но так... 71
Проселок пни и проселок... 72
Сновидения стен. 73
Я нисколько не сожалею... 77
Из письма сына - к Теотокопулосу. 83

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10