Она улыбается:
— Ты советуешь отправить Рудольфа к Эгину?
— Нет, королева. В этом случае у священника была бы возможность представить дело в выгодном для него свете.
— Тогда что же делать?
— Может быть, стоит сказать Рудольфу, что вы сами собираетесь отправиться в Далбю, чтобы посоветоваться с Эгином. Рудольф может отправиться с вами, если пожелает.
Она смотрит на меня.
— Тогда я возьму с собой и писца. Ведь мне могут потребоваться его советы.
— Королева, — отвечаю я, — я буду очень удивлен, если ваша поездка состоится. Я думаю, Рудольфу не понравится, если вы решитесь искать суда епископа Эгина. Мне кажется, что Рудольф — человек епископа Адальварда. А у этих двух епископов разные взгляды на одни и те же вещи.
— И ты думаешь, Рудольф так легко сдастся? Он очень упрям.
— Думаю, он вряд ли признает свое поражение, но по трезвому размышлению откажется от требования прочесть рукопись. А в качестве извинения скажет, что не собирается подвергать свою королеву испытанию долгим путешествием по плохим дорогам зимой.
Она смеется. Я никогда раньше не слышал такого веселого и мелодичного смеха — он звучит как переливы арфы.
— Думаю, ты совершенно прав, — говорит королева.
Мы молчим. Но я уже утвердился в своем решении. Мне помогли его принять обвинения Рудольфа и наша беседа с королевой.
— Могу ли я рассказать вам о себе? — спрашиваю я.
— Да, — отвечает королева и даже не пытается скрыть удивление.
— С тех пор, как вы приказали мне записывать ваш рассказ о королеве Астрид, случилось много событий. Я говорю не о внешних событиях моей жизни, а о внутренних переживаниях. В моей душе свет боролся с мраком. А где мрак и где свет известно одному Богу.
Я умолкаю, а затем решительно спрашиваю:
— Вы все еще хотите узнать, кто я?
Она удивлена:
— А почему ты думаешь, что я могу не хотеть?
— Королева, имена имеют магическую силу. Тот человек, которым я когда-то был и который, как я думал, давно умер, сейчас пробуждается к жизни. Он просто был в забытьи. И если я назову его по имени, он может очнуться и восстать к жизни. Вы уже жаловались, что Кефсе ведет себя не как раб. Но хотите ли вы, королева, пробудить к жизни другого человека?
Я читаю ответ в ее глазах. Я думаю: «Где сейчас Кефсе, раб и монах Кефсе? Который бросался на колени и просил о милосердии Господнем, завидев огонь любви в глазах женщины?»
Меня как будто обволакивает тьма, но это не может изменить моего решения.
— Да, — говорит королева.
— Я хочу просить вас об одном одолжении.
— Каком?
— Я по-прежнему останусь Кефсе. Для других.
— Даю слово.
Я медлю. Но я не могу останавливаться на полпути. Тем более, что королева ждет.
— Я Ниал Уи Лохэйн, сын Киана, — медленно говорю я и чувствую, как каждое слово причиняет мне нестерпимую боль. — Мой отец — Киан Уи Лохэйн — был один из двух правителей Ирландии, которые стали королями после смерти в тысяча двадцать втором году от Рождества Христова короля Маэла Сехнэйла. Киан, мой отец, был филидом, потом стал олламом, а моя семья — из самых могущественных в Миде, одном из королевств Ирландии.
Я становлюсь перед ней на колени. И если встать на колени рабу Кефсе было легко, то совсем нелегко сделать это Ниалу Уи Лохэйну.
Когда королева покидает трапезную, я чувствую себя, как Давид: «от голоса стенания моего кости мои прильнули к плоти моей», и, продолжая выражаться словами царя Давида, «я уподобился пеликану в пустыни, я стал как филин на развалинах».
Я сидел, уронив голову на руки.
Может быть, я плакал. Не знаю. Во всяком случае, тогда это случилось впервые после смерти моего отца тридцать шесть лет назад. А мне было в то время одиннадцать лет.
Я не мог думать. И чтобы не сойти с ума, я принялся за орнамент. Я бросился в работу и постарался забыть обо всем другом.
И остановился только, когда почувствовал, что рука уже больше не в состоянии удерживать перо. Я сидел и смотрел на рисунок, не видя его. Но постепенно разрозненные линии сплелись в моих глазах в затейливый орнамент.
Тогда я увидел рисунок как будто в первый раз.
Я увидел орнамент, с которого начал — кресты, спирали и круги, переплетающиеся с полосами, как это принято в Ирландии.
Но почему я выбрал именно этот рисунок? Неужели я тосковал по своей родине, по прошлому, неужели я ничего не забыл?
«Пара серых глаз была устремлена на Эрин, — писал Святой Колумба, покидая Ирландию:

Остаток жизни они не увидят
Сыновей и дочерей Эрин прекрасной…
Из глаз моих серых капают слезы,
Не в силах расстаться я с Эрин прекрасной…
Не выдержит сердце разлуки,
С Эрин прекрасной…»

Но внизу страницы не было никаких крестов и спиралей, а в орнамент вплелись драконы с разинутыми пастями и жалящими языками. Драконы, сражающиеся друг с другом.
Господи! Я только что нарисовал этих драконов!
Я вновь уронил голову на руки. И не знаю, как долго просидел в таком положении.
Я вздрогнул, когда открылась дверь и в трапезную кто-то вошел. Было уже темно, и огонь в очаге погас.
Я пригляделся и увидел, что это пришла королева Гуннхильд, в сопровождении моего товарища по несчастью Уродца.
Я вскочил:
— Прошу простить меня, королева. Не знаю, что это со мной приключилось.
— Разожги огонь! — приказала королева, повернувшись к Уродцу.
Она лишь посмотрела на меня, но ничего не сказала, когда я помог Уродцу сложить дрова в очаге и разжечь огонь.
— Принеси еще вязанку дров, — сказала она Уродцу.
Он ушел, а я замер в нерешительности. Она повернулась ко мне:
— Ниал, я хочу, чтобы ты записал мой рассказ.
Она произнесла мое имя как само собой разумеющееся. Мне стало жарко. Не знаю, чего я ждал, но мне захотелось схватить ее за плечи и потрясти. Впервые за десять лет я услышал собственное имя из чужих уст.
Кто последний раз называл меня по имени? Бригита, чьи волосы были сотканы из золота и солнечных лучей. Бригита, чье белое горло я перерезал собственной рукой.
— Ниал, ты меня слышишь?
— Да, королева.
Я зажег жировую лампу и занялся записями.
— Я говорила с Рудольфом. Как ты и предсказывал, он отказался от поездки. Если бы конунг Свейн спросил совета у тебя, а не у своих хёвдингов, то наверняка бы сумел отвоевать Англию и до сего дня сидел бы на английском троне.
— Сомневаюсь, но рад, что помог заткнуть глотку Рудольфу.
Она хочет что-то сказать, но умолкает, потому что в комнату входит Уродец. Когда он, положив дрова у очага, плотно прикрывает за собой дверь, Гуннхильд говорит:
— Это тот человек, который думает, что его семья умерла с голода, когда его взяли в рабство?
— Да, королева.
— Господь милосерден, — только и может ответить мне Гуннхильд.
Я не могу удержаться, чтобы не спросить:
— Милосерден для кого, королева, — для Уродца или для захвативших его викингов?
Она уходит от ответа:
— Господь милосерден для всех нас.
В ее взгляде скорбь и удивление. Как будто она никак не может осознать то, что ей пришлось узнать. Но она так искренна, что лед, сковавший моё сердце при звуке моего же имени, начинает таять.
А королева говорит:
— Я забыла сказать тебе, что со мной приехала королева Астрид. Я не могла оставить ее одну в усадьбе, хотя там, конечно, много слуг. Она слишком больна, чтобы следить за хозяйством и порядком в усадьбе. И она с трудом дышит, когда волнуется. Просто задыхается. Так что я приказала получше укутать ее в шубы и привезти в санях сюда. Она устала и сейчас спит.
— Если она так больна, сможет ли она рассказывать дальше?
— Ее теперь ничто не может остановить. Я думаю, она не умрет, пока не расскажет всего, что хочет рассказать. И она настаивает, чтобы Эгиль Эмундссон присутствовал при ее рассказе. Я не знаю, чего она от него хочет. Но он приедет к нам завтра и останется в усадьбе на некоторое время.
Она ненадолго умолкает.
— Я сказала Рудольфу, что если он не хочет, то вовсе не обязан присутствовать при ее рассказе. Вместо него слушать ее рассказ можешь ты, Ниал. И записывать. Если бы ты слышал его в тот момент!
— Так значит, Рудольф не хочет упустить ни единого слова королевы Астрид?
— Нет. Я думаю, его теперь можно удержать только силой.
— А королева Астрид рассказала что-нибудь вчера?
— Да.
Я чувствую, что разговариваю с королевой как равный, но ничего не могу с собой поделать, а она, кажется, не возражает.
— Именно ради рассказа королевы Астрид я и пришла сюда сегодня. Я хочу повторить ее рассказ, пока он еще свеж в моей памяти. Дай подумать — в прошлый раз она рассказала нам о свадьбе…
Внезапно она спрашивает меня:
— Ты все время был здесь?
— Если вы имеете в виду со времени нашего разговора, то да.
— А когда ты ел в последний раз?
— Давно. Но это моя вина.
— Пойди в поварню и прикажи принести сюда еду и пиво!
Я выполняю ее приказ. Это правда, что чувство голода может быть мучительно, но дело в том, что в последние часы я вообще ничего не чувствовал.
Когда я возвращаюсь, королева рассматривает мой рисунок.
— Кефсе рисовал кресты, а Ниал рисует борющихся драконов.
— Я предупреждал вас об этом, королева.
Она кивает:
— Я знаю.
Мы молчим. Тут в трапезную входит рабыня с подносом и чашей с пивом. Девушка ставит еду на стол перед королевой и, поклонившись, уходит.
Королева пододвигает мне еду, и я быстро смотрю на нее. Гуннхильд даже не думает о том, что я ел мясо птицы и пил пиво в последний раз, когда был свободным. А сейчас я привык к каше и кислому молоку, и лишь изредка мне доводится пробовать мясной суп и брагу.
Вряд ли кто-то оставлял более обглоданные косточки, чем я. Но пиво я пью осторожно. Я не знаю, как оно крепко и как много я могу выпить его сейчас.
Когда королева видит, что я покончил с едой, она говорит:
— На этот раз Астрид начала свой рассказ так:
— Когда конунг Олав удовлетворил свою похоть в нашу брачную ночь, он тут же заснул. На свадьбе он много выпил.
Но зато я уснуть так и не смогла. Мне даже не удалось удобно улечься на постели, потому что Олав раскинулся поперек кровати, зажав меня в угол.
У меня все болело, и, кроме того, я замерзла. Но я бы согласилась скорее умереть от холода, чем разбудить короля. Я боялась, что если попробую натянуть на себя одеяло, то могу его потревожить.
Вот так я и просидела всю ночь и лишь под утро поняла, какую ошибку совершила.
Почему конунг набросился на меня, как будто я была его наложницей? Да потому что был уверен, что Олав Шведский не даст за мной никакого приданого. А поэтому он решил не оказывать дочери шведского короля никаких почестей. И не церемониться с ней. И ни о каком браке тут не могло быть речи.
Меня продали в рабство. Потому что теперь у меня не было ничего своего. Из Скары я привезла только одежду и кое-какие украшения, много они не стоили. Свадьба означала разрыв с отцом, а больше помощи мне ждать было неоткуда.
И еще я поняла, что Рёгнвальд ярл, с такой легкостью отдавший меня замуж и пообещавший приданное и свадебные подарки, которые должна была получить Ингигерд, прекрасно знал, что слова его ничего не стоят.
Утром я услышала во дворе конский топот и голос ярла — он спешил как можно быстрее вернуться домой, ведь дары от Олава он получил накануне. И я с горечью вспомнила, с каким доверием относилась к его советам и словам Ингебьёрг. Мне давно стоило бы понять, что эта женщина не может чувствовать любви к внучке Сигрид Гордой.
Рассвет еще не наступил, когда конунг Олав проснулся. Он позвал раба и приказал ему разжечь огонь в очаге.
Затем посмотрел на меня и с усмешкой заметил:
— Ты выглядишь испуганной. Вот уж не думал, что у шведского короля такая бестолковая дочь. Надеюсь, днем от тебя будет больше проку, чем ночью.
Я была права, когда думала, что конунгу наплевать на меня — он даже не побеспокоился прикрыть мою наготу хотя бы овечьей шкурой.
Никогда — ни до, ни после той ночи — я не чувствовала себя такой покинутой и одинокой. Я готовилась стать королевой, а сейчас не знала, рабыня я или свободная женщина. Что же теперь делать? Я никого не знала в усадьбе, даже слуг.
Весь день я бесцельно бродила по двору, чувствуя на себе любопытные взгляды, пока не забрела в большую палату.
Я решила там спрятаться, сидела на скамье в дальнем углу и смотрела перед собой сухими глазами. Хотя мне было всего восемнадцать зим, я решила не плакать.
— Как чувствует себя моя королева? — раздался голос Сигвата Скальда, и от неожиданности я вздрогнула. Либо он умел ходить неслышно, как кошка, либо я ослепла и оглохла, погруженная в собственное горе.
Сигват ласково смотрел на меня, но я не забыла, что он был один из тех, кто уговорил меня выйти замуж за Олава.
— Почему ты называешь меня королевой? — резко спросила я. — Ведь ты знаешь правду.
— Правду? — удивился Сигват.
— Конунг не оказал мне никаких почестей. И думаю, не собирается этого делать в будущем.
— Ты ошибаешься. Он дал тебе слово. Просто ему нужно время.
— Я думаю, что слова Олава так же верны, как и клятвы Рёгнвальда ярла дать за мной приданое.
Сигват помолчал, а потом ответил:
— Если ты права, то обманули нас обоих. Но мне хочется верить, что в твоих словах нет правды.
Я решила объяснить, почему вдруг задумалась обо всем этом, и прежде чем поняла, что делаю, Сигват узнал все — и о брачной ночи, и о нашей с Оттаром Черным любви, и о любовной песне, и о том, как мне казалось, что Сигват уговаривает меня выйти замуж за Олава голосом Оттара.
Скальд внимательно слушал, ни разу не перебив меня.
Когда я наконец замолчала, он сказал:
— Ты здесь не одна. Думаю, ты просто забыла, что Оттар — сын моей сестры. И те, кого любит Оттар, так же дороги мне, как и ему. Но я бы помог тебе, даже если бы вы с Оттаром и не любили друг друга. Ведь именно я заманил тебя сюда.
Я хотела ответить, но Сигват остановил меня:
— И ради всего святого, не рассказывай никому того, что сейчас довелось услышать мне. Ни об Оттаре, ни о его любовной песне! И уж, конечно, не говори этого королю. Это может стоить Оттару жизни. Олав очень скор на расправу.
Я испугалась, и Сигват поспешил добавить:
— Он никогда не применит силы против женщины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29