Ты придерживаешься такого же мнения, Олав Харальдссон?
— Никто не может скрыть правду о своем рождении или противиться ей. И я не вижу причин стыдиться своего происхождения, — ответил конунг.
— Все это так, — продолжал епископ, — но ведь ты не очень-то ценишь своего отца, хотя он и знатного рода. Ты считаешь его причастным к своему рождению, тут уж ты ничего не можешь поделать, но главным для тебя является Олав Альв Гейрстадира, который возродился в тебе, не так ли?
Олав кивнул:
— Да, ты прав.
— Но твоя вера не может понравится христианину, тем более священнику.
— Ну и что? Зато мне ее привили моя мать, и королева Аста, и Ране, который заменил мне отца.
— Мне кажется, тебе, конунгу, принявшему крещение, следует отказаться от такой веры, — сказал Сигурд.
— Это невозможно, — ответил конунг, — я не могу отказаться от самого дорогого, что есть у меня в жизни.
— А почему ты так уверен, что у тебя действительно душа Олава Альва Гейрстадира? — спросил Сигурд.
— У меня есть тому подтверждение, — ответил Олав, поглаживая свой меч,
— Но ведь этот меч украли из кургана умершего конунга. И это ничего еще не доказывает.
— Но Ране рассказал мне о своем видении и о желании конунга, чтобы его меч достался мне, — раздраженно возразил Олав.
— Я охотно верю, что Ране действительно вынес этот меч из кургана, но что если его действиями руководил Дьявол? — спросил Сигурд.
— Ты не прав. И Олав Альв Гейрстадира — не Дьявол. Он пожертвовал жизнью, чтобы спасти свой народ от опасности.
— Расскажи мне об этом, — попросил епископ.
— Он был конунгом Вестланда, все любили его и уважали. Кроме того, он был еще и красивым мужчиной. Однажды ему приснился сон, что с востока на страну напал громадный разъяренный бык. Из его ноздрей вырывалось пламя, он несся по Норвегии, не разбирая дороги, и убивал людей. Под конец добрался он и до короля с дружиной. Олав созвал тинг и рассказал о своем сне. Он сказал, что с востока в страну придет бык, который убьет много людей, его самого и его дружину. Конунг повелел также подготовить место для погребения убитых и объяснил, что бык в его сне означал чуму. Как только болезнь сразит самого Олава и его захоронят в кургане, чума прекратится. Все случилось, как и предсказал Олав Альв Гейрстадира.
— Но почему ты говоришь, что он пожертвовал своей жизнью? — спросил священник.
— Все случилось, как в сражении — когда погибает конунг, битва прекращается, — ответил Олав.
— Не думаю, чтобы конунг захотел пожертвовать собой, — возразил Сигурд, — ему следовало бы в таком случае бросить на землю оружие, чтобы прекратить сражение, а твой Олав просто умер от чумы. Он был язычником.
— Он никогда не был язычником, — ответил конунг. — Он принял крещение в Руде.
— А я считал, что крещение в Руде принял Олав Харальдссон, — усмехнулся Сигурд.
— Нет, он принял крещение, когда Олава Трюгвассона крестили в Вике.
— Скажи мне, ты один человек или в тебе живут двое? — так же спокойно, как и раньше, спросил епископ.
— Я один человек, но во мне возродился другой конунг — герой прошлого. Он силен и мужествен. И он имеет полное право называться королем. Но я чувствую в себе и наследство Харальда Гренландца, который был трусом и предателем.
— Ну если ты говоришь, что ты все-таки один человек и тебя крестили в детстве, то тогда стоит говорить только об этом крещении. И если ты думаешь, что приняв крещение в Руде, Олав Альв Гейрстадира заключил тем самым договор с Богом, то ты ошибаешься.
Тут Олав впервые за все время беседы рассердился:
— Ты хочешь сказать, что Господь не принимает Олава Альва Гейрстадира?
— Я хочу сказать, что Господь принимает сына своего — Олава Харальдссона. Ты боролся за введение христианства во имя Господа нашего. Но только святые могут забыть о себе ради других. Нам, грешникам, надо молить о прощении каждый день.
— А как же тогда быть с Олавом Альвом Гейрстадира, с моим мечом и моим прошлым? — с испугом в голосе спросил король. — Ведь даже у короля Карла Магнуса был меч, который он считал подтверждением своего королевского происхождения.
— А тебя это беспокоит? — спросил Сигурд.
— Да, потому что Карл Магнус был христианином.
Епископ помолчал, а потом сказал:
— Неужели ты не можешь жить без всего этого?
— Епископ Сигурд, — ответил конунг, — если бы кто-нибудь сказал тебе, что ты не Ион Сигурд, слуга Божий, исполняющий свои обязанности перед Господом нашим и людьми, а презренный трус и предатель, смог бы тогда жить?
— Я каждый день прошу у Бога простить грехи мои и мою трусость, — смиренно ответил епископ. — И каждый день Бог дает мне силы подняться с колен и идти дальше.
Конунг с изумлением воззрился на Сигурда.
— Неужели у кого-нибудь есть силы вынести такую жизнь? — спросил он.
— Кто хочет спасти свою жизнь, должен ее потерять, — ответил епископ. — Но только тот, кто жертвует своей жизнью ради Бога, способен обрести покой.
Олав помолчал, а потом внезапно застонал, как раненный зверь:
— Нет! Нет! Нет!
И зарыдал.
Епископ подошел и положил ему на плечо руку.
— Иисус совсем не требует, чтобы каждый прошел его путь к Голгофе, — спокойно сказал он. — Надо просто делать хотя бы изредка хоть один шаг к нему навстречу. А милосердие Господне бесконечно.
Через некоторое время конунг поднял голову:
— Но разве не могу я верить в договор Олава Альва Гейрстадира с Богом?
— Если ты доверишься Богу, он дарует тебе победу. Но пути Господни неисповедимы. Победивший в сражении может продать душу Дьяволу. И тот, кто проигрывает в земной жизни, может оказаться на небесах. Никто не в состоянии разбудить в человеке любовь к Богу, пока сам человек не окажется к ней готовым. Об этом говорит весь мой сорокалетний опыт священника. Человек подобен виноградной лозе, которая растет, как возжелает Бог. И священники могут лишь обрезать побеги и следить, чтобы лозе досталось как можно больше света и тепла небес, и поливать лозу из источника божьей мудрости. Я всего лишь виноградарь, конунг Олав. И не мне судить других.
— Ты даже не будешь осуждать меня, если я буду по-прежнему верить в Олава Альва Гейрстадира и его возрождение во мне? — с удивлением спросил Олав. — И ты не отлучишь меня от церкви?
— Нет, до тех пор, пока ты действительно будешь стремиться укреплять свою веру в Бога.
Оба они помолчали.
Затем епископ встал, перекрестил конунга, который склонил перед ним голову. Я тоже поднялась со скамьи. И когда мы вместе с епископом покидали палаты, конунг Олав не остановил нас.
Я стал бояться за королеву Астрид — мне казалось, что она пытается скрыть, как плохо себя чувствует на самом деле. Она все время поторапливала нас, как будто боялась, что не успеет все рассказать.
Самому мне больше всего на свете хотелось сейчас поговорить наедине с Гуннхильд. Наша последняя беседа была прервана на полуслове.
«Вини в этом самого себя», — сказала она мне, когда я напомнил ей о высеченной рабыне и разбитом хрустальном бокале.
Я несколько раз пытался поймать взгляд королевы Гуннхильд, но она все время старательно отводила глаза. И нам никак не удавалось остаться наедине. Я подумал, уж не знает ли королева о разговорах слуг, о которых мне поведал Бьёрн. Что все в усадьбе бьются об заклад, как скоро мы окажемся в одной постели. Потому что в таком случае она могла избегать меня, чтобы не давать пищи слухам.
Когда Астрид завершила рассказ, она ни за что не хотела пойти отдохнуть, хотя и очень устала. Астрид настояла, чтобы мы собрались после ужина и сказала, что хочет поговорить с Гуннхильд и мной наедине.
— Ниал Скальд, — сказала Астрид, — у меня остался перед тобой долг. Ведь ты выиграл у меня партию в тавлеи.
Я ответил, что все это было шуткой.
Она склонила голову набок и посмотрела на меня:
— Зачем ты так говоришь, когда тебе прекрасно известно, что все было всерьез?
— Тебе стоило бы понять, — ответил я, — что я пытаюсь показать свою скромность.
Она рассмеялась.
— Я привезла с собой из Скары все, что должна тебе.
Тут Астрид повернулась к Гуннхильд:
— Ты можешь послать за тем сундуком, что привезли вчера на санях из Скары?
Гуннхильд кивнула, и вскоре в трапезной стоял большой кованый сундук.
Астрид достала ключи и отперла замок. Подняла крышку, и я заглянул внутрь.
Она помолчала, а затем сказала:
— Мне кажется, Ниал, что тебе лучше достать все это из сундука самому. У меня совсем не осталось сил. Я задыхаюсь.
Я достал полное боевое снаряжение дружинника и его коня — все поражало своей роскошью и богатством. Броня, блестящий шлем…
— Примерь-ка шлем, — попросила Астрид.
Все было сделано для меня как на заказ.
Там было еще и копье, поразившее нас своей работой. Древко было украшено серебряными насечками, а наконечник сделан из нескольких типов закаленной стали. Великолепная работа, по видимому, франкийского мастера.
Но самым дорогим для меня подарком оказался меч. Рукоять его была отделана золотом, и я без колебаний достал меч из ножен — я нисколько не сомневался, что это понравится королеве Астрид.
Это был обоюдоострый меч. И на клинке я увидел голубоватые разводы, отличающие хорошую сталь. Я сразу понял, что меч, как и копье, сделан из нескольких видов стали.
Я с нежностью провел рукой по клинку, ощущая неровности его поверхности, и чуть надрезал себе палец. Этот меч подходил самому конунгу.
— Я слышал, как Торд, отец Сигвата скальда, называл такие мечи «огнем крови». У моего отца был такой меч, я наследовал его, но викинги отобрали его у меня, когда взяли в плен.
Я посмотрел на оставшуюся в сундуке сбрую и обратился к королеве Астрид:
— Астрид, мы действительно играли в тавлеи. И я действительно выиграл. Но подарок, который ты мне делаешь, слишком дорогой. Всего этого достаточно, чтобы выкупить из рабства самого конунга.
— Я долго собирала все это, — ответила королева, — и еще дольше все это лежало в сундуке. Сначала я хотела, чтобы снаряжение досталось Оттару Черному, но он так никогда ко мне и не вернулся. А сейчас он мертв. Затем я думала о сыне конунга Олава, короле Магнусе, но мертв и он. А теперь недолго осталось жить и мне. И мне бы не хотелось, чтобы это снаряжение досталось кому-то чужому. Я не думала об этом сундуке, когда мы играли в тавлеи, но потом я очень привязалась к тебе, Ниал. Ты сын Киана Уи Лохейна, воспитанник Торда, у которого ты и научился игре в тавлеи. Именно тебе должен достаться этот сундук.
Она помолчала, а потом добавила:
— В конюшне стоит лошадь, которую я тоже тебе дарю.
Я преклонил перед ней колена — не как раб, а как гордый человек, который хочет оказать внимание королеве. Но я не благодарил ее. Она заплатила долг. И это было ее дело, что она выбрала такой способ заплатить его. Ей бы не понравилось мое «спасибо».
— Оставь себе сундук, — сказала Астрид.
За это я ее поблагодарил.
Затем я задумался. Королева Астрид внимательно смотрела на меня.
— Ниал Скальд, — спросила она, — ты слагаешь вису?
— Ты хорошо знаешь скальдов, королева Астрид, — ответил я, но мне понадобилось еще некоторое время, прежде чем я мог продолжить разговор.
— Моя виса не похожа на стихи, слагаемые исландскими скальдами, — наконец сказал я.
— А чем отличается ирландская поэзия? — спросила она.
— Это не так легко объяснить. Прежде всего, у нас есть более трехсот размеров стихов. И в каждой строке должна быть внутренняя рифма. Кроме того, последнее слово в первой строке рифмуется со словом из середины второй строки. То же самое относится к последнему слову третьей строки и слову из середины четвертой. И еще существуют строгие аллитерации.
— Может, стоит позвать Хьяртана, чтобы ты все это ему объяснил? — резко спросила Гуннхильд.
— Нет, — ответил я, — давай не будем все усложнять.
— Мне кажется, — заметила Астрид, — тебе стоит объяснить мне эти правила еще раз.
Я так и сделал.
— А о чем твоя виса? — спросила Астрид.
— О тебе, королева. Но не суди меня слишком строго, ведь я сочинил эту вису в спешке.
Я помолчал, а потом прочел стихи:

Птицы прошлого устремились на юг,
Время их песни поглотит,
Королеве пришла Каяться пора.
Прошлое, будущее, игры судьбы,
Жизни огонь и солнца закат,
Богов золото Разбивают легкие волны.
Господи, изъяви волю свою,
Нам, недостойным,
Милость свою прояви, надежде нашей,
Мечте королевы сбыться дай!

Астрид помолчала, а потом сказала:
— Я не хожу с золотым обручем, как это подобает королевам, и мне нечем тебя наградить. Но если ты еще раз повторишь эти строфы во время ужина, я вознагражу тебя.
— Я с удовольствием сделаю это, но ты и так уже наградила меня.
— Ты не прав, я просто вернула долг.
— Я говорю не об этом. А о твоем рассказе. Он стоит многих вис.
Больше мы ни о чем не говорили, и скоро все разошлись отдохнуть.
Я собрал разложенные вещи и убрал их в сундук. Запер замок, и подумал, как много забот у богатых. На восходе солнца у меня ничего не было, а сейчас все изменилось. И я вспомнил легенду о Кулмане и мухе.
У Кулмана не было ничего лишнего. Он владел только самым необходимым. Но зато у него была муха, которая ему очень помогала. Потому что когда он читал псалмы, муха переползала со строчки на строчку и показывала, где он остановился. И вот в один прекрасный день муха сдохла. Кулман написал святому Колумбе и пожаловался на свою беду. От святого пришел ответ: «Брат, не удивляйся смерти мухи, потому что несчастия всегда следуют за богатством…»
Мне удалось поговорить с Гуннхильд, когда я меньше всего этого ожидал. Но мы успели обменяться лишь несколькими словами.
Сложив свои богатства в сундук, я решил пойти посмотреть на коня, который, как сказала королева Астрид, стоял в конюшне. Королева Гуннхильд тоже решила взглянуть на него.
Это был отличный породистый жеребец. Но я понял, что пройдет немало времени, прежде чем мы станем друзьями. Для начала я решил немного поговорить с ним, чтобы он потихоньку стал привыкать к моему голосу.
— Тебе нравится? — спросил я Гуннхильд.
— Да, отличный конь, — коротко ответила она, но потом не удержалась и добавила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29