.. Рохли вы!..Но батрак не шевелился. Тогда она сама схватила ребенка за ноги и вырвала у отца. Стасек повис вниз головой, руки его тяжело ударились о землю, из носу потекла кровь.Наконец, Овчаж выхватил у нее ребенка и, прижав к себе, понес в хату, на лавку. За ним пошли все, кроме Магды. Как помешанная она закружилась по двору и вдруг, вскинув руки, побежала по дороге, громко заголосив:— Спасите!.. Стасека спасите!.. Кто в бога верует!..Потом снова повернула к хате, но не вошла, а бросилась на завалинку и, съежившись так, что голова ее уткнулась в колени, судорожно зарыдала:— Спасите!.. Кто в бога…Тем временем Слимак бросился в клеть, достал зипун, надел его и снова выскочил из хаты. Он хотел куда-то бежать, но не знал куда и метался по двору, размахивая руками.Какой-то голос внутри его кричал: «Эх, отец, отец, огородил бы ты свою гору плетнем, не утонул бы мальчонка…»А мужик отвечал: «Не моя тут вина!.. Это немцы околдовали его своими песнями…»На дороге затарахтела телега. На минутку она остановилась у ворот и проехала дальше. Из-за угла послышались чьи-то тяжелые шаги и кашель: во двор вошел учитель с палкой в руке, без шапки.— Ну, как мальчик? — крикнул он Слимаку.Не дождавшись ответа, он вошел в хату.— Как мальчик? — спросил он еще с порога.Стасек лежал на лавке; мать сидела подле него положив его голову к себе на колени.— Видать, маленько отпустило, раз кровь пошла, — ответила она шепотом. — Да и не такой он уж теперь холодный…— Так как же? — повторил вопрос учитель, тронув за руку Овчажа.— Кто его знает?.. — тихо промолвил батрак. — Она говорит, будто ему лучше, а малый как лежал, не двигался, так и лежит.Учитель бросил палку в угол и приблизился к лавке.— Дай мне гусиное перо… — приказал он Ендреку. Тот опешил и, не отвечая, пожал плечами.— Ну, соломинку, что ли, или трубочку…— Нет у меня никакой трубочки, — проворчал Ендрек.Учитель осмотрел Стасека и велел матери встать. Всхлипывая, она покорно отошла на середину горницы и, разинув рот, уставилась на учителя. Старик выдвинул лавку, снял со Стасека мокрую рубашку и с трудом вытянул изо рта его язык.— Господи Иисусе! Что это он делает… — пробормотала мать.Слимак время от времени заглядывал со двора в окошко и поскорей отходил, — он был не в силах смотреть на бледное тело сына.Между тем учитель уложил руки Стасека вдоль бедер, затем поднял их кверху, завел за голову и снова прижал к бедрам. Опять поднял, опять опустил и так поднимал их и опускал без конца, чтобы вызвать у ребенка дыхание. Слимак через окошко следил за его движениями; Ендрек, словно остолбенев, застыл у печки; мать всхлипывала. Наконец, не совладав с собой, она сорвала платок и, схватившись за волосы, стала биться головой о стену, причитая:— И зачем я тебя народила!.. И зачем ты на свет явился?.. Сыночек мой золотой… Сколько он хворал, мучился, а тут — надо же случиться беде — утонул!.. Только что был в хате… все его видели, и — надо же случиться беде — утонул!.. Господи милостивый, за что ты меня караешь? Подумать только, в глиняной яме, как щенок, потонул ребенок, и хоть бы кто его вытащил, хоть бы кто его спас!Она опустилась у стены на колени и причитала душераздирающим голосом.С полчаса бился учитель, пытаясь откачать Стасека. Он поднимал и опускал ему руки, надавливал грудь и слушал, не забьется ли сердце. Но мальчик не подавал признаков жизни. Наконец, убедившись, что ему ничем уже нельзя помочь, старый учитель накрыл останки ребенка рядном, перекрестился, прошептал молитву и вышел из хаты. Вслед за ним молча выскользнул Овчаж.Во дворе учителя остановил Слимак. Он был точно пьяный.— Зачем вы пришли сюда? — заговорил он сдавленным голосом. — Мало вам моего горя?.. Убили уже моего сыночка своими песнями; чего вам еще надо?.. Душу его погубить, пока она не улетела на тот свет, или нас, живых, хотите проклясть, чтобы мы тоже сгинули?— Что вы говорите, Слимак? — вскричал учитель, с ужасом глядя на него.Слимак, вскинув руки, замотал головой, словно ему нечем было дышать.— Не сердитесь, пан, — сказал он. — Вы добрый человек, я знаю. Спаси вас господь за все…И он вдруг поцеловал учителю руку.— Только вы… ступайте отсюда… Это через вас, немцев, пропал мой Стасек! Первый раз, как околдовали вы Стасека, он только сомлел, а нынче такое напустили на него, что он вовсе утонул.— Побойся бога! — воскликнул учитель. — Что ты говоришь? Разве мы не такие же христиане, как ты? Или мы не открещиваемся от дьявола и его дел, подобно вам?..Мужик смотрел ему в лицо безумным взглядом.— Как же он утонул?— Может, споткнулся. Кто знает…— Яма мелкая, воды в ней мало, он бы выскочил… А от ваших песен на него помрачение нашло. Второй уже раз на него нашло… Верно, Овчаж?Овчаж кивнул головой.— А не бывало у мальчика судорог? — спросил учитель.— Нет.— И никогда он ничем не болел?— Сроду не болел!Овчаж покачал головой.— С самой зимы Стасек хворал, — вдруг произнес он.— Разве? — спросил Слимак.— Верно говорю, — продолжал Овчаж. — С самой зимы, как простыл, — еще он тогда целую неделю пролежал, — так с тех пор и хворал. Пробежит, бывало, шагов сто, и уж он устал и сейчас говорит: «Мацек, душит меня!..» А нынче весной взбежал он как-то на гору, когда я пахал, и тут же сомлел… Пришлось мне на реку сходить за водой, чтоб скорей он очнулся. То же самое, когда немцы место себе выбирали для дома, — рассказывал Овчаж, — не от пения их Стасек сомлел, а оттого, что чересчур быстро поднялся на гору и устал…— Что же ты мне ничего не говорил? — прервал его Слимак.— Сказывал я хозяйке, а она так и вскинулась на меня: «Что ты, говорит, смыслишь?.. Всю жизнь ходил за скотиной, дурак дураком остался, а туда же: толкует, будто фельдшер…»— Вот видите, — сказал учитель. — У мальчика, несомненно, было больное сердце, и это погубило его, бедняжку. Куда бы он ни упал — в воду или на землю, — все равно он бы умер, если остановилось сердце. И ни мы, ни наши молитвы христианские в смерти его не повинны.Слимак внимательно слушал и понемногу приходил в себя.— Кто его знает, — бормотал он, — может, и правда, помер Стасек своей смертью…Он постучал в окно и кликнул жену. Через минуту Слимакова показалась на пороге.— Чего? — спросила она, вытирая глаза, опухшие от слез.— Ты как же мне ничего не сказала, что Стасек с зимы хворал? Чуть побежит, устанет, запыхается и сейчас сомлеет?— Ох, хворал, — подтвердила мать, — да ты-то чем бы ему помог?— Помочь не помог бы, да, стало быть, не миновать ему было помереть?!Мать тихо заплакала.— Ох, не миновать, — всхлипывая, проговорила она, — так ли, этак ли, все равно бы он помер. А нынче в грозу чуял он, бедняжка, беду: все бродил по хате сам не свой и ко всем жался… Кабы я взяла это в толк, не выпустила бы его из хаты… В погреб заперла бы его… Так бы и ходила за ним, куда бы он ни ступил…— Он бы и в хате умер, если бы пришел его час, — заметил учитель.— Правильно, — вздохнул Слимак, — кого господь призовет, того уж родной отец с матерью не удержат…Учитель ушел, а опечаленные родители остались с Овчажем во дворе, вздыхая и плача. В душе они уже покорились судьбе и теперь толковали о том, что без воли божьей даже у малого ребенка волос с головы не упадет.— Зверю лесному и то ничего не сделается без воли божьей, — говорил Слимак. — В иного зайца сколько раз из ружей палят, собаками его травят, а он уходит целехонек, ежели господу богу так вздумается. А пробьет его час, он и в чистом поле пропадет. Самая захудалая дворняга его поймает или пастух камнем угодит ему в башку — и будь здоров!— Или взять хоть меня, — откликнулся Овчаж. — И воз с дровами меня придавил, и в больницу меня свезли, и работу я не мог найти, а все живу, покуда не пробил мой час. А как придет, спрячься я хоть в алтаре, все равно мне погибать.— И не только тебе, — прибавил Слимак. — Будь тут хоть какой важный барин, будь хоть какой богач, запрись он хоть в каменном дворце с железными ставнями, а придет его час, не миновать ему помереть. Так вот и Стасек.— Сыночек ты мой!.. Радость ты моя!.. — заголосила мать.— Ну, большой радости от него ждать не приходилось, — сказал Слимак. — За скотиной ходить и то ему было невмоготу.— Ох, невмоготу, — подтвердил Овчаж.— Да и за плугом он не пошел бы…— Ох, не пошел бы…— Мужик он был бы никудышный…— Именно никудышный. Ни силы у него, ни здоровья.— Такой уж он был особенный ребенок, — заметил Слимак. — Не лежала у него душа к хозяйству, только бы ему бродить по оврагам да сидеть на бережку, смотреть в воду да думу думать…— А то он еще с собой начнет разговаривать, — вспоминал Овчаж, — да с птицами или с травой. Я сколько раз слыхал, — вздохнул Мацек. — Бывало, скажешь ему: «Ох, не жилец ты на белом свете!.. Среди панов вышел бы ты в люди, всем на диво бы вышел, а среди мужиков не выжить тебе, бедняжке…»Так толковали мужики о неисповедимых путях господних. Уже село солнце, когда хозяйка вынесла на крыльцо кринку простокваши и краюху хлеба, однако есть никто не захотел. Ендрек первый, едва проглотив кусок, заплакал и убежал в овраги. Слимак и смотреть не стал на еду. Даже Овчаж ни к чему не притронулся и побрел к себе в конюшню, бормоча:— Боже мой! Этакий барин, этакий помещик!.. Пять моргов земли отписали бы ему отец с матерью, и надо же случиться — утонул!.. А я?..Вечером Слимак перенес Стасека на кровать в боковушку. Мать закрыла ему глаза двумя пятаками и засветила лампадку перед божьей матерью. Слимак с женой, Ендрек и Магда — все вповалку улеглись на полу в горнице, но уснуть не могли. Бурек выл всю ночь напролет. Магду лихорадило, Ендрек то и дело поднимался с соломы и заглядывал в боковушку: ему все чудилось, что Стасек очнулся и шевелится.Но Стасек не шевелился.Чуть свет Слимак принялся мастерить гробик. Работал весь день: пилил доски, стругал, сколачивал — и так у него ладилось дело, что он даже ухмыльнулся от удовольствия. Но как вспомнил, для чего он столярничает, такая тоска его взяла, что он бросил работу и убежал из дому, не зная, куда деваться.На третий день Овчаж запряг лошадей в телегу, поставил на нее гробик с телом Стасека и медленно двинулся к костелу. За телегой шли Слимак с женой и с Магдой, а впереди всех Ендрек. Придерживая гроб, чтобы не качало, он прислушивался: не очнется ли его любимый братик, не откликнется ли? Он даже несколько раз к нему постучался.Но Стасек молчал. Он молчал, когда подъехали к костелу и ксендз окропил его святой водой. Молчал, когда его свезли на погост и гроб поставили наземь. Молчал, когда родной отец, помогая старику могильщику, копал могилку, а мать и Ендрек плакали, прощаясь с ним в последний раз. Он молчал и тогда, когда тяжелые комья земли посыпались на его гробик…Даже Овчаж обливался слезами. И лишь Слимак стоял, отвернувшись и прикрыв лицо зипуном; словно римский сенатор, он не хотел, чтобы другие видели, как он плачет.В эту минуту что-то снова шепнуло ему и ударило в сердце: «Эх, отец, отец! Огородил бы ты свою гору плетнем, не утонул бы мальчонка…»Но Слимак отвечал себе: «Не моя тут вина: суждено ему было умереть, он и умер, когда пришел его час…» IX Наступила осень. Там, где недавно золотились нивы, грустно серело жнивье; в оврагах краснели кусты; аисты, гнездившиеся на овинах, улетели далеко на юг.В лесу, если где еще лес стоял не тронутый, редко, бывало, увидишь птицу; в поле тоже — ни души, только кое-где, на немецкой стороне, бабы в синих юбках выкапывали последнюю картошку. Даже на железной дороге закончились главные работы. Насыпь уже возвели, рабочие с тачками и лопатами разбрелись кто куда, а вместо них появились паровозы, подвозившие рельсы и шпалы.Вначале на западном краю насыпи виден был только черный, как из винокурни, дым, через несколько дней между желтых холмов показалась труба, а немного позднее — та же труба, но насаженная на огромный котел.Котел на колесах катился без лошадей, да еще тащил за собой чуть не двадцать возов, груженных лесом, железом и людьми. Там, где он останавливался, люди соскакивали на землю, укладывали на насыпи бревна, приколачивали к ним рельсы, и котел ехал дальше.Овчаж изо дня в день присматривался к этим маневрам и, наконец, сказал Слимаку:— Вот это ловко!.. Покуда катят с горы, пускают груз без лошадей. Оно и правильно: к чему гонять зря скотину, раз придумали такое средство?Но однажды котел с вереницей возов остановился против оврага. Люди сбрасывали рельсы и шпалы, а он стоял, пыхтел и пускал дым. Простоял не меньше часу, и не меньше часу Овчаж смотрел на него, раздумывая, как же они теперь сдвинут его с места?Вдруг, к величайшему изумлению батрака, паровоз пронзительно свистнул и вместе с возами пошел назад, без чьей-либо помощи. Лишь теперь, словно сквозь туман, Мацек вспомнил, как когда-то галицийские косари рассказывали ему о машине, которая сама ходит. Еще пропили тогда его кровные деньги, на которые он собирался купить сапоги.— И верно, сама она ходит, но зато уж и тащится, как старуха Собесская, — утешал себя Овчаж.В душе, однако, он сильно опасался, что все эти заграничные фокусы не кончатся добром для их округи.И хотя рассуждал он неправильно, опасения его сбылись: вместе с появлением первого паровоза в округе началось воровство, о котором прежде тут и не слыхивали.От горшков, сушившихся на плетне, и запасных колес во дворе — все, вплоть до птицы в курятниках и лошадей в конюшнях, стало вдруг исчезать. У колониста Геде из клети утащили ломоть свиного сала; Мартинчака, когда он навеселе возвращался с исповеди, какие-то люди с вымазанными сажей физиономиями сбросили с телеги, сами сели в нее и уехали, должно быть прямо в пекло. Не пощадили воры даже бедного портняжку Иойну Недопежа: напали на него в лесу и вырвали кровных три рубля.Слимаку первый паровоз тоже не принес ничего хорошего. Корма для скотины нельзя было достать; в то же время никто не брал у него зерно, в погребе стояло в кадушках и горкло непроданное масло, а птицу ели они сами, потому что на нее тоже не находилось покупателей. Всю деревенскую торговлю с местечком и с железной дорогой захватили в свои руки немцы; у крестьян никто и смотреть не хотел ни зерно, ни молочные продукты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32