Заживём, Филипп... Я — фокусы, ты — доски на голове ломать будешь...
Рыбаки молча крутили на запястьях кистени. Давно помирились и решили идти вместе. Ильяш молчал, позванивая кантаром. Только буркнул неожиданно:
— А плохо, что бросили.
— Ну и лежал бы сейчас убитым, — сказал Пётр. — Нет уж, нужно о роскоши забыть. Хватит. Погуляли, попили.
— А хрен с ним, — заскрипел Варфоломей. — Сыграна роль. Ладно, что подработали.
— Я менялой буду, — объявил Матфей.
И тут всех изумил женоподобный Иоанн. Рек Матфею:
— Евангелия половину мне отдай.
— З-зачем?
— Ты себе какого-нибудь Луку найдёшь. — Лицо было юродским. — Я — Марка какого-нибудь. Пойдём — будет четыре Евангелия. Подправим. Что мне ваши мужицкие занятия? Я пророк. Истины хочу, благодати, славы Божьей.
— А дулю? — съязвил Матфей.
И увидел, что вся шайка с кистенями, Пётр, Андрей и Иаков, стали против него стенкой.
— Н-ну.
— Так... Ну вот, и пошутить нельзя. — Жадно шевеля губами, Матфей разделил рукопись Иуды пополам, но смошенничал, подкинул себе ещё листов двадцать, разодрал нитки. — Берите.
Все тронулись дорогой прочь от зарева. Шли молча. Только Иаков Алфеев, как всегда, не к месту, начал пробовать голос. Бурсацкая свитка била его по пяткам, осовелые глазки глядели в красное, дрожащее небо.
— М-ма, м-ма-ма, м-мма-ма... кх... кх... Тьфу... Гор-ре... Го-о-ре... Горе тебе, Хоразин... ГЬ-ре... Горе тебе, Вифсаида.
И так они исчезли за пригорком. Некоторое время ещё доносился медвежий, звероподобный голос. Потом остались только тишина и зарево.

Глава 48
СЕДОУСЫЙ

Возле меня пули гудели, как рой.
Близ меня дружочки лежали, как мост.
Белорусская песня.

...Схватил святое распятие и так стукнул им по черепу святого отца, что тот немедленно отправился в ад.
Средневековая новелла.
Хоразину и Вифсаиде, то бишь Гродно, и впрямь было горе. Убийства и сеча не затихали, а, наоборот, набирали силу и ярость. Уничтожали всё и вся, чуть ли не до колёсных гвоздей. И если значительная часть женщин и детей спаслась из домов, отмеченных крестами, в этом была большая заслуга седоусого.
Гродненцы знали, куда в случае чего бежать тем, кто не может сражаться. Под городом лабиринтом тянулись старые, давно выработанные и заброшенные каменоломни. Самый близкий вход в них был с улицы Стрыхалей, и именно туда бросилась полуодетая, перепуганная толпа женщин, стариков и детей. Только бы спуститься под землю, а там — лови ветер за хвост, за месяц не найдёшь.
Лотр, однако, также помнил об улице Стрыхалей и послал туда человек сорок приспешников. Беззащитную толпу встретили мечами. И очевидно, бойня не минула бы и слабых, если б не нарвался случайно на эту гадость седоусый с небольшим отрядом мещан. Они смяли меченых, вышвырнули их с улицы и встали заслоном по обоим её концам, пропуская только беглецов. На всю длину улицы колотилась, кричала, плакала толпа. Больших усилий стоило не допустить толчеи: деревянные двери в каменоломни вели не с улицы, они были в конце узкого — руки расставь, и загородишь — и длинного, саженей на двадцать, аппендикса, стиснутого между глухих стен. Очень медленно втягивалась толпа с улицы в этот аппендикс. А те, кого прогнали, привели между тем подмогу, уйму людей с белыми крестами на рукавах. Хорошо, что улица Стрыхалей была узкой и «кресты» не могли воспользоваться своим численным перевесом.
На обоих концах улицы Стрыхалей бурлила сеча. Люди спинами прикрывали беглецов и медленно, по мере того как толпа втягивалась в тупик, отступали. Отступали и падали. С того конца, где бился седоусый, командовал «крестами» и сам рубился в первых рядах закованный в сталь Григорий Гродненский, в миру Гиляр Болванович. Куда девалась его дряблость! Недаром пастыря сего сравнивали с нападающим крокодилом: только что это было бревно, и вот — стрела. Он орудовал мечом с ловкостью и умением.
Седоусый думал, что все уже убиты, что он и его люди остались в одиночестве. Он не склонен был напрасно геройствовать и решил отступить в катакомбы следом за женщинами.
И как раз в эту минуту заревела дуда. Ревела неудержимо, тревожно, грозно. Значит, не всех перебили.
— Ишь, — издевался Гринь. — В слове истины... С оружием правды в правой и левой руке... Коринфянин.
— Хрен Вельзевулов, — выплёвывал ругательства седоусый.
Рядом с ним бились мещане — мастера из Резчицкого угла, преимущественно католики. И хоть они пели другие псалмы, седоусый понимал их как братьев.
Не убоюсь полчищ, обступивших меня!
Услышь мя, пане Боже, услышь мя. Боже мой!
Были у них белорусские лица. Они дрались вместе с ним и гибли, как положено. Пусть себе слова псалмов были латинскими.
Из глубины ада возопил я к Тебе,
И голос мой был услышан.
— Католические свиньи, — ругался Болванович. — Где ваши... мулы ватиканских блудниц?!
— Закрой пасть, ублюдок! — взревел сосед седоусого.
Они сошлись возле тупика. Сошлись вдвоём. Остальные перестали быть. И вот так, плечо к плечу, прикрывая последних беглецов, начали отступать, думая о людях и ещё о желанной тьме, куда за ними не осмелятся ткнуться. По усам и груди седоусого стекала кровь, сосед выглядел не лучше. На середине переулка он упал, приподнялся на руках и натужно прохрипел последние слова псалма:
И волны обступили меня.
Уронил голову на брусчатку.
Седоусый знал: бежать нельзя, хотя никого уже не было за спиной и двери зияли чёрной пастью. Хорошо, что тут можно драться — в крайнем случае, одному против двоих... Вот сейчас отступит, спустится спиной к границе света и тьмы, и тогда бросится во мрак, и тогда...
...Какой-то грохот раздался позади него. Из арки над тупиком упали решётки, которыми в случае опасности перегораживали улицы, — пробравшись по крышам, постарался кто-то из врагов. Седоусый ощутил спиною холод металла и понял, что это конец.
Болванович вознёс меч — седоусый отбил удар. Он не собирался дёшево продавать последние минуты жизни. И так они бились, оглашая воздух звоном и бряцанием, хоть седоусый слабел и слабел.
— Ты умрёшь, пёс. Ты сдохнешь.
Седоусый начинал хрипеть. Красное марево стояло перед глазами. Он хотел что-то сказать, выругаться, но почему-то вспомнил напыщенное:
— Смелые не умирают.
Болванович ударил его мечом под сердце, отступил, опуская клинок.
— Да. Смелые не умирают. Их просто предают забвению, смелых.
Смех его захлебнулся, потому что седоусый, собрав последние силы, вогнал остриё меча в глотку, не прикрытую кольчугой.
— Мы ещё доспорим об этом. Там...
Чуть пошатался и с маху упал ничком на скользкую от крови землю. Встали перед глазами поля, борозда за лемехом, аисты в воздухе, лик Христа, церковь в огне. А потом уже ничего не было.

Глава 49
ФОМА, НАЗВАНЫЙ БЛИЗНЕЦ

Богом клянусь, моления сегодня не нужны... Кто любит вино — пусть отправляется за мной. Клянусь святым Антонием, мы не попробуем больше винца, если не отстоим наш виноградник.
Ф. Рабле.
Отряд, охранявший Лидские ворота, отрезали с самого начала, и потому он только слышал рёв дуды над городом, но ничего не знал об остальных. Правда, Фома, как только началась резня, бросил молодому:
— Беги к Христу, веди сюда. Нас тут больше. Спасай ты его.
И молодой пробился, прорвал строй. Его схватили за плащ, но он, полуголый, всё же вырвался, убежал.
Однако убежал он уже давно. Полтора часа защитники ворот не знали ничего об остальных. Не знали, что за это время схватили Иуду и Анею, что молодой случайно столкнулся с Христом и они собирают вокруг себя разрозненные ватаги мятежников. Не знали, что убит седоусый, что Марко Турай и Клеоник с Фаустиной, отрезанные от всех, еле отбились и сейчас на конях бегут от погони. Не знали, что схвачен «крестами» старый мечник Гиав Турай.
А между тем с начала бойни минуло совсем немного времени. Чуть начало краснеть на востоке, и пожары во тьме ещё вовсю освещали всё вокруг.
На забрале, по обе стороны от круглой башни — звонницы — темно кишела гурьба, люди Кирика Вестуна и Зенона. Они пускали стрелы в нападающих и рубились с теми, кто стремился добраться по забралу к башне, опустить воротные решётки и таким образом отрезать беглецам дорогу из города.
Этой дороги нельзя было отдать. Только по ней ещё и могли выбраться из западни, затеряться в полях и пущах раненые. Именно сюда, по мнению Фомы, должен был привести боеспособные остатки мятежного войска отрезанный Христос.
Ни Тумаш, ни Вестун не знали, что Христос не сумеет пробиться сюда сквозь могучую стену вражеских войск, что у него мало сил.
И именно потому, что Тумаш с друзьями не знали этого, они дрались отчаянно. Внизу, у входа в ворота.
Лицо Фомы ещё больше покраснело, глаза выпучились до того, что казалось — вот-вот лопнут. Реяли усы, натужно раздувались щёки, тяжело ворочался, извергая проклятия, большой рот, рот любителя выпить и задиры. Он рубил, раздавал пинки могучими ступнями, подставлял подножки, хекал, бил лезвием и наотмашь, рукоятью. Грозно взлетал в воздух двуручный полуторасаженный меч. Нападающие катились от него горохом.
— Великдень! Великдень! — летело отовсюду.
— А я вот вам... вашу бабушку, дам за неделю Великдень, за десять дней Песах, — вспомнив Иуду, прорычал Фома.
И отвесил такого пинка наёмнику в форме польских уланов (поляк нападал пешим, потеряв, очевидно, коня), что тот, падая, смёл за собой ещё человек десять.
Он терял надежду, что Христос прорвётся. Теперь нужно было как можно дольше удерживать ворота. А вдруг...
Падали вокруг друзья.
— Отступайте, хлопцы! В поле, земля им в глотку!.. Ах, ты так?! Двор-рянина, римское твоё отродье, сморчок ядовитый?! Съешь, чтоб тебя земля ела! Держи, чтоб тебя так дьяволы за что-то держали! Подавись, чтоб тобой так в голодный год твои дети давились!
Он дрался, как демон, но, отрезанный от остальных, вынужден был отступить в двери подворотной часовни.
— Сюда, Тумаш, сюда! — кричали ему со стен Вестун и Зенон.
Они также остались почти одни, но ещё держались. Фома, отбиваясь, отступал узкой колокольной клеткой. Тут было удобно, и, хоть лестницы извергали на него всё новых и новых врагов, он успел навалить их целую кучу.
Человек выдерживал. Не выдержало железо. Фома ударил и удивлённо поднял на уровень глаз длинную рукоять с обломком клинка дюймов в девять длиной. Как раз длина его огромной ладони.
— Займите вашу челюсть, ослы, — сказал он.
Жерло лестницы, как жерло грязевого вулкана, снова выдавило, выбросило в колокольную клетку вооружённых людей, меченных знаком креста. Они наступали. Фома видел среди них даже монаха-доминиканца с длинным медным пестиком.
Огляделся в отчаянии, узрел тёмный, бронзовый бок колокола с рельефными фигурками святых, высоко наверху поворотную балку и верёвку, ведущую от неё вниз, сквозь пол в нижний ярус, в помещение для звонарей.
Нужно было спасаться. Ещё не зная, что будет делать дальше, Фома подпрыгнул и всей тяжестью грузного тела повис на верёвке, полез по ней вверх.
Тяжёлая махина колокола шелохнулась юбкой чуть не над самым полом яруса. Он лез, и она шаталась чуть сильней. Внизу хохотали.
— Обезьяна. Глянь, обезьяна. А ну, сделайте ей красную задницу.
И тут у Фомы перехватило дух от внезапной радостной мысли. Добравшись до балки, он подтянулся на руках.
— А я вот вам морды красные сделаю, хряки! — крикнул басом.
И, скорчившись между стеной и колоколом, со страшным напряжением выпрямился, толкнул ногами огромный колокол:
— Великая София, помоги!
И без того раскачанный, колокол тяжело и страшно вздохнул. Грозный, до внезапной глухоты удар переполнил и сотряс колокольню, поплыл над городом.
Колокол ударил — с воплем и треском повалились, посыпались по лестницам нападавшие, — взвился дыбом, показав городу бронзовое рычащее горло. И ещё. И ещё.
Теперь можно было прыгнуть вниз, вновь подобрать чьё-то оружие, снова стать на старом рубеже, снова не давать хода этой сволоте. Тумаш так и сделал, подхватил чей-то меч и радостно — вон сколько добра наворотила София! — захохотал.
В этом запале, чем-то похожем на счастье, он забыл обо всём, забыл, с каким зверем находится в одной клетке. Чуть отступил. Колокол, на самом крайнем пределе своего полёта, зацепил его голову. Круглую, всегда горделиво запрокинутую голову в меховой шапке.
Фома упал, последней искрой в гаснущем сознании вспыхнул немой крик Вестуна:
— Тумаш! Ту-маш!
Кирик Вестун как раз в эту минуту остался один. Зенон спускал вниз, на осаждающих, большой камень, и тут стрела попала ему под сердце. Спокойный взгляд глубоких серых глаз остановился на Кирике, потемнел.
Кузнец, чувствуя, что задыхается, словно это ему ударили под дых, вынул из-за пояса у друга секирку-молоток — Зенон так и умер свободным — и начал пробиваться, прорубая себе путь оружием убитого и собственным мечом.
Прыгнул со стены в ров, скрылся на минуту под смердящей водой, вынырнул уже поодаль, выбрался на сушу, весь облепленный зелёной тиной, побежал, поймал за гриву коня, ходившего по полю между убитыми, вскинулся на него и рысью поскакал, скрылся в лесу.

Глава 50
«УБИВАЙТЕ! ВО ИМЯ БОГА, УБИВАЙТЕ!».

Да придёт на вас кровь праведная, пролитая на земле... «...· Се, оставляется вам дом ваш пуст.
Евангелие от Матфея, 23:35, 38.
Теперь битва шла, не считая мелких очагов, пожалуй, только в сердце города. Христу и молодому удалось собрать вокруг себя сотни три с лишним вооружённых людей, и они ударили в тыл «белым крестам», потеснили, погнали их. Паника, порождённая их неожиданным появлением, была такой страшной, что изуверы поначалу давали себя уничтожать почти без сопротивления. И они гнали, валили и убивали их беспрепятственно, не жалея, ибо хорошо помнили всё, ибо на каждом шагу видели трупы безвинно зарезанных.
Христос намеревался пробиться к Лидским воротам, вывести людей из города, спасти их. И поначалу это намерение обещало увенчаться успехом. Они гнали врагов почти до конца Малой Скидельской, но тут дорогу преградили новые силы: к врагу подошло подкрепление. Как раз в этот момент несколько раз ударила Великая София, а затем во внезапной тишине послышались бряцание цепей и лязг ворот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63