Любопытно не то, что госпожа Шредер-Девриент являлась поклонницей маркиза де Сада — нет прямых доказательств, слышала ли она вообще о нем, — а то, что, когда позже ее образ использовался с этими целями, репутация маркиза рассматривалась как ярлык подобной извращенности.
Влияние Сада в девятнадцатом веке наиболее четко прослеживается в литературном творчестве его соотечественников. Братья Гонкур могли отшатнуться при виде Фреда Ханки, но не могли не принимать во внимание наводящее на размышление присутствие тени маркиза. У Гюстава Флобера они обнаружили «ум, преследуемый Садом, загадочность которого оказывала на него завораживающее действие». Флобер на деле считал Сада «единственным ультаркатолическим писателем». Это умозаключение в предыдущем веке должно было повергнуть в замешательство большую часть критиков Сада. Но, как указывал Флобер, маркиз превозносил те самые теологии и институты, от которых в более умеренный период Церковь пыталась отмежеваться или реконструировать. Инквизиция с ее пытками, страдания, обещанные средневековыми представлениями об аде, и даже презрение к плоти не вызывали симпатии у более гуманного католицизма современной Европы. Кем являлся Сад, как не традиционалистом в своих взглядах на страдания, человеком, сошедшимся в неравном поединке с ересью гуманитаризма?
Точка зрения Флобера вызвала недовольство с обеих сторон. Церковь не желала иметь союзника с садовской способностью жонглировать содомией и лесбиянством или устраивать папские черные мессы в соборе Святого Петра. Так же и враги Церкви не желали оказаться в нелепом положении, признав, что их величайший иконоборец все это время на самом деле, похоже, работал против них. Оба группировки предпочитали видеть маркиза глазами Бодлера. «Человеку время от времени следует обращаться к Саду, — указывал поэт, — чтобы видеть человечество в его естестве и понимать суть Зла».
Маркиз и его произведения нашли отражение в работах и других романистов девятнадцатого века, не упоминавших его по имени. Жюль Барби Д'Оревилли родился в год смерти Сада. Но создать произведения типа «Дьявольщина» (1874) он вряд ли сумел бы без примера маркиза. Среди таких садовских наименований, как «Удача в преступлении», наиболее известный из рассказов «На обеде у безбожника» выдержан в баройническом стиле и изобилует литературными и историческими реминисценциями. Подобно Саду, его герой входит в Революцию атеистом религиозным, а выходит из нее атеистом политическим. Барби Д'Оревилли пишет о туманах и изолированности его родной Нормандии, полумраке освещенных светом церквей с витражами на окнах. Он был антидемократ, антилиберал и почти ультракатолик, каким Флобер видел Сада. Его история о мужчине, залившим гениталии жены кипящим воском, с рассказчиком, несущим сердце их ребенка в своем кушаке, в большей степени обязана маркизу, чем Байрону или По. Творение вроде «Самая красивая любовь Дон-Жуана» в определенной степени напоминает рассказы Сада. Девочка из него говорит о беременности от любовника матери. Причиной этого утверждения послужил тот факт, что она села в кресло, еще не остывшее после него. Ее обдало его теплом. «О мама! Я словно окунулась в огонь. Хотела подняться, но не смогла. Сердце мне не повиновалось. Я чувствовала… Ну, это… Я чувствовала… мама, что я… Что это ребенок!»
Дальнейшую репутацию «Дьявольщине» обеспечили иллюстрации к рассказам, выполненные в издании 1882 года Фелисьеном Ропом — «таким чудаковатым господином Ропом», как величал его Бодлер. Убитая женщина из «Обеда безбожника» при свете свечей лежит нагая, распластанная на столе. Бледная девочка-любовница Дон-Жуана нервно хлопает в ладоши между ее узких бедер. Несмотря на такое наводящее на размышления дополнение, Барби д'Оревилли служил скорее тем, кто считал продолжительную литературную жизнь Сада явлением реакционным, а не прогрессивным. В отличие от него, другие романисты к концу девятнадцатого века писали в нигилистическом садовском стиле. Среди них находился никто иной, как политический анархист Третьей Республики, Октав Мирабо, «Сад терзаний» которого появился в 1899 году. Роман начинается с симпозиума, посвященного проблеме важности убийства в обществе. «Убийство есть основа основ нашего социального устройства и, следовательно, абсолютная необходимость цивилизованной жизни. Если бы не существовало убийства, не было бы нужды ни в каких правительственных образованиях. Непререкаемой истиной является то, что преступность в целом, и убийство в частности, является не только причиной для их существования, но и их единственным оправданием».
Глашатай Мирабо, подобно протагонисту садовской литературы, говорит о наличии связи между желанием заниматься любовью и желанием убивать. «Об этом мне по секрету сказал один уважаемый убийца, который убивает женщин в процессе насилия, а не ограбления. Его азарт состоит в том, чтобы поймать момент, когда спазмы агонии смерти его партнерши совпадают с его собственными спазмами удовольствия. „В такие моменты, — признался он мне, — я чувствую себя, как Господь, создающий мир“.
Правительства, утверждает глашатай Мирабо, одобряют убийства узаконенными казнями, эксплуатацией колоний, войнами, охотой, расовыми преследованиями…. Людям нравится убивать животных, и они это называют «спортом». Бойни без остановки заготавливают мясо, ярмарки кишат народом, жаждущим пострелять из ружей по мишеням. Бедный душитель является жертвой социального лицемерия. Женщины, которых он пускает в расход в процессе своего «развлечения», жаждут крови и резни не в меньшей степени, чем мужчины. «Иначе почему на кровопролитные зрелища женщины мчатся с такой же страстностью, с какой стремятся к сексуальным утехам? Иначе почему видишь их на улице, в театре, у судах у гильотины с широко раскрытыми глазами и вытянутыми шеями, с любопытством взирающими на сцены пыток, упивающимися до потери сознания ощущениями чужой смерти?»
Роман изображает английскую садистку по имени Клара, с которой рассказчик встречается во время путешествия на Дальний Восток, предпринятого после провала на всеобщих выборах Третьей Республики. Именно она знакомит его со сценами восточных пыток и казней, смерти от сексуальных ласк или от крысы, выедающей внутренности жертвы. Однако эти ужасы относятся скорее к сфере музея восковых фигур. В отличие от Сада, и несмотря на собственное участие в анархическом движении, Мирабо пишет, словно дилетант, каким по существу и являлся.
Среди других литературных наследников Сада был современник Мирабо Жорж, Жозеф Грассаль, представитель правого крыла, сочувствовавший Шарлю Морра и делу Франции, ярый поклонник Ницше. Он творил под именем Хьюго Ребелл. Писатель плодотворно трудился в девяностые годы прошлого столетия и прославился как поэт, романист, эссеист, переводчик Оскара Уайлда. Его книги, написанные под влиянием маркиза, включали такие сочинения, как «Наказанные женщины», «Женщина и ее учитель». Последняя, изданная под псевдонимом, повествует о судьбе европейских женщин, попавших в плен в Хартуме и подвергшихся сексуальным надругательствам. К этому же ряду произведений относится роман «В Вирджинии», рассказывающий о рабах, работающих на плантации. Ребелл также не удержался от публичных нападок на английское правосудие и «мелочную кальвинистскую мораль» их судей. Причиной его яростной атаки стало тюремное заключение Оскара Уайлда. Следующей мишенью для выражения своего презрения он выбрал садистские наклонности Англии, скрываемые под моральной личиной наказания. Но карьера самого Ребелла оказалась еще короче, чем Уайлда. Преследуемый кредиторами и судебными приставами, он вынужден был оставить свое убогое жилище в Батиньоле и спать на полу комнаты в Марэ в то время, как ее обитательница со своим любовником-солдатом занимали кровать, стоявшую в нескольких футах от него. Умер он в 1905 году в возрасте тридцати семи лет.
Писатели типа Барби д'Оревили, Мирбо, Ребелла, даже Д'Аннунцио и Пеладана, соответствовали утверждению Сент-Бева относительно влияния Сада на постромантическое направление, которое он определил как «скрытое, но не слишком». Хотя Суинберн не скрывал своего неравнодушного отношения к маркизу, то же самое можно сказать и о его пробе пера в прозе. Речь идет о «Потоках перекрестка любви» (1905) и о незаконченной «Лесбии Брэндон». В этой точке подводное течение литературы и наиболее престижные из европейских романов сходились.
Время сыграло на руку, и больше не требовалось скрывать присутствие идей Сада. Никто из европейских романистов не дал более четкого определения садизма как морального феномена, чем Марсель Пруст в произведении «В сторону Сванна» (1913). Рассказчик через незавешенное окно наблюдает за парой лесбиянок, находящихся в освещенной светом комнате. Мадемуазель Вентей — дочь покойного композитора и музыканта. Непосредственно перед тем, как заняться любовью, она сидит на диване на коленях своей приятельницы. Фотография ее покойного отца на столе поставлена словно специально, чтобы он имел возможность наблюдать за происходящим. Хотя мадемуазель Вентей оказывается соблазненной невинной девушкой, она все-таки наставляет свою партнершу, давая ей услышанные где-то рекомендации. Так вторая женщина предлагает плюнуть на фотографию «безобразной старой обезьяны». Подобное «ежедневное осквернение» тщательно готовится. В сцене нет физического насилия, даже на фотографию никто не плюет. Все же в мадемуазель Вентей Пруст видит правду того, «что сегодня называется садизмом».
«Возможно, девушка, не будучи ни в малейшей степени предрасположенной к „садизму“, могла бы проявить столько же вызывающей жестокости, как и мадемуазель Вентей в оскорблении памяти и попрании воли покойного отца, но она не стала бы это намеренно выражать в действии, столь грубом по своему символическому значению, без всякой утонченности. Преступный элемент в ее поведении стал бы менее заметен постороннему взгляду и даже ей самой, поскольку она бы не решила бы про себя, что поступает дурно. Но, отбросив внешнюю сторону, в душе мадемуазель Вентей, по крайней мере, на раннем этапе, порочный элемент, вероятно, существовал не без примесей. „Садист“ ее типа — это мастер зла, в то время как человек, с головы до ног безнравственный, таким быть не мог бы, ибо в таком случае порок не являлся бы внешним, зло было бы свойственно ей и неотделимо от ее природы. Что касается добродетели, уважения к мертвым, дочернего послушания, поскольку она никогда не исповедовала эти вещи, то и не может испытывать неблагочестивой радости при их осквернении. „Садисты“ типа мадемуазель Вентей — создания столь сентиментальные, столь добродетельные по натуре, что даже чувственное наслаждение представляется им чем-то скверным, уделом порочных».
Анализ, данный Прустом, является классическим и наиболее точным по сути исследованием наследия, оставленного Садом. Садизм в этом смысле столь же губителен и сардоничен, как сатира. Это же касается произведений Джонатана Свифта и Ивлина Во. Сексуальное насилие над личностью в этом случае не является садистским. Садизм — это физическое насилие, сопровождающееся насмешкой и издевательством над жертвой. Мадемуазель Вентей на самом деле садистка, в то время как пьяный мужлан, избивающий жену, — нет. Садизм требует также наличия определенной пристойности, «добродетельного» сознания, в том смысле, как это понимает Пруст, или того, что Жорж Батай называл «чувством трансгрессии», что отличает удовольствие от инстинктивного совокупления.
— 2 —
Определение, данное садизму Прустом, в двадцатом веке, ввиду расхожего применения термина и его сочетания с другими понятиями, как-то забылось. Вместе с тем, другой, более точной, формулировки так и не появилось. Самые злостные преступники в концентрационных лагерях или трудовых лагерях авторитарных режимов не являлись садистами в истинном значении слова, так как считали свои действия правомерными.
Наибольшее осложнение вызвало сочетание таких двух понятий, как «садо-мазохизм». В то время, когда сам Сад сочетал в своем поведении оба элемента, неологизм означал соединение двух различных типов. В литературе по психопатологии, пациентка Хевлока Эллиса, к примеру, «Флорри», суфражистка и литератор, пишущая на темы искусства, представительница эмансипированного женского населения, испытывала регулярную необходимость уединения в гостиничном номере с почти незнакомым мужчиной, с тем, чтобы там он высек ее. Это, в свою очередь, позволило бы ей написать письма в прессу с описанием того, как оказались избиты суфражистки, попортившие чью-то собственность. Из этого описания, данного Эллисом, явствует только одно: к Саду ее поведение никакого отношения не имеет. Как не следует и то, что садовские типажи и подобные Флорри слеплены из одного и того же теста. Несмотря на свою репутацию, точка зрения современного женского романа, вроде «Истории О» Доменика Ори — это точка зрения мазохиста. Сочетание садизма и мазохизма оказалось потенциально роковым, как показало убийство Марджери Гарднер Невиллом Хитом летом 1946 года.
Девятнадцатый век еще не закончился, а слово «садизм» уже приобрело терминологическое значение.
Более того, в новой науке — сексопатологии этот термин стал основополагающим. Словом, понятие это из сферы литературной перекочевало в науку. До тех пор, пока существует этот термин, будет сохраняться репутация человека, имя которого он увековечивает. После публикации «Сексопсихопатологии» Краффта-Эбинга в 1886 году он обозначил границы нового немецкого исследования сексопатологии. По шкале бессмертия Саду не пришлось ждать долго. Несмотря на современность Краффта-Эбинга, родился он всего двадцать шесть лет спустя после смерти маркиза. Его ранняя работа, предшествующая «Сексопсихопатологии» с широкой доступностью ее ссылок, в значительной степени предвосхитила поэзию Теннисона и прозу Мэтью Арнольда, и даже такой роман, как «Даниель Диронда» Джорджа Эллиота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56