Там же находилась и экономка, мадемуазель де Руссе, которая шестнадцатилетней девушкой приветствовала его приезд в Ла-Кост в 1763 году. Сад наполовину верил, что побег удался благодаря сговору мадам де Монтрей с инспектором Марэ. Однако, когда его ушей достигли слухи о предпринимаемых поисках, расточать благодарности теще перестал.
Он написал письмо Гофриди, в котором описал побег, и получил послание от Рене-Пелажи, приготовленное ею для него на тот случай, если ему удастся провести свою охрану. «Теперь ты веришь, что я люблю тебя?» — спрашивала она своего обожаемого «bon petit ami». Она советовала ему соблюдать осторожность, и письма, адресованные ей, должны были быть написаны чужой рукой. Свое сообщение ему надлежало писать между строк чужого письма, по всей вероятности, невидимыми чернилами.
Прошло несколько недель, прежде чем она проведала о его побеге. Этому известию предшествовала, по ее выражению, «ужасная сцена» с матерью. Рене-Пелажи узнала, что Сад остается в заточении, причем этой новостью мадам де Монтрей поделилась с дочерью «высокомерным и возмутительно деспотичным» тоном. Тем временем маркиз настоятельно просил Гофриди походатайствовать о его деле перед тещей. Мадам де Монтрей от прямого ответа увильнула. «Судьба Сада, — пояснила она, — зависит от того, как он распорядится своей свободой. Он должен поплатиться за свой образ жизни, и дочь не должна предпринимать попыток воссоединиться с ним». Рене-Пелажи получила информацию, что ее встреча с мужем закончится его арестом. Она тотчас направила Саду письменное предупреждение, передать которое обязался Гофриди.
В первый месяц своего побега Сад во всю наслаждался жизнью, словно пытался наверстать упущенное за полтора года тюремного заключения. Он вел себя так, словно ему все сошло с рук. В его намерения входило завоевать расположение мадам де Монтрей и жить с Рене-Пелажи в Провансе. Он больше не считался преступником, и закон не имел оснований тревожить его. Неужели его опять арестуют? «Со своей стороны, — писал он, — я этому не верю». Рассказ о том, что инспектор Марэ плакал от досады, упустив его, маркиз считал нелепым: «Поверьте мне, слезы такому типу людей неведомы. Выражение ими ярости — скорее профанация, чем рыдания». Он даже полагал, что может безбоязненно отправиться в Экс. Возможно, вернувшись с пустыми руками в Париж, Марэ и его офицеры вызвали там панику, но Экса, «где никто палец о палец не ударит, а только будут смеяться над ними», это не касалось. Относительно опасений о целом отряде солдат для его ареста он сказал, что «это фарс, достаточно хороший, чтобы надорвать от смеха животики».
Однако оставаться все время в Ла-Косте представлялось неблагоразумным. В Сомане было бы безопаснее, к тому же Саду не терпелось снова посетить эти места. В годы заточения в большей степени, чем в Ла-Косте, его влекло на одинокую каменистую улочку с домами из бледного провансальского камня, расположенную высоко над мертвой тишиной поросших лесом долин, лежащим по обе ее стороны. Аббат де Сад теперь покоился в могиле в маленькой церквушке на самой окраине деревни, откуда открывался вид на туманные дали Прованса, убегающие в противоположную от моря сторону. Крутая тропа на другом конце вела к замку и его парку. Стоящий несколько в стороне от деревни, замок с любой стороны являлся для наблюдателя главной достопримечательностью ландшафта.
Во время его пребывания в Ла-Косте между Садом и Мари-Доротеей де Руссе возникли близкие отношения. Нет свидетельств того, что она разделяла вкусы маркиза, навязываемые им зимой 1774—1975 года. Их чувства друг к другу выглядели более глубокими, хотя вместе они оставались недолго. До самой своей смерти, последовавшей в 1784 году, она вела с ним обширную переписку. В тюрьме у Сада к «святой Руссе» развилось чувство, похожее на восхищение, которое Петрарка проявлял к самой прославленной представительнице рода.
В августе маркиз получил письмо Гофриди с предупреждением о намерении властей обыскать Ла-Кост. Но зачем им могло это понадобиться, если они позволили ему сбежать и спокойно жить? Все же, вернувшись в замок, Сад решил, что должен оставить его, и переночевал в сарае, чтобы ночью не быть застигнутым врасплох, а затем принял предложение друга укрыться в Оппеде, соседней деревне. Поскольку за предостережением ничего не последовало, Сад решил в целях безопасности ночевать в самом замке. В четыре часа утра 26 августа в его спальню ворвалась Готон и закричала, чтобы он, если ему дорога жизнь, спасался бегством…
Маркиз проснулся от звуков возни на первом этаже и криков смятения наверху. Внизу солдаты проводили обыск. Вскочив с постели в ночной рубашке, он нырнул в глухую комнату и попробовал запереться изнутри. Но почти сразу же запертую дверь взломали, и его окружили люди, вооруженные шпагами и пистолетами. Марэ на все протесты Сада отвечал усмешкой: «Говори, что хочешь, малыш, теперь за твои делишки в черной комнате наверху, где нашли тела, тебя заточат на всю оставшуюся жизнь…» В следующий момент Сада, похоже, выволокли к карете, и очевидцы больше ничего не слышали.
Мадам де Монтрей не простила Марэ так же, как не простила своего зятя. Она заверила мадемуазель де Руссе, что Марэ уволен и лишен содержания, во-первых, за то, что упустил своего арестованного, и, во-вторых, за повторный арест без проявления должного уважения к его социальному положению. Несчастный полицейский, брошенный и забытый всеми, действительно оказался уволен и через два года скончался.
— 3 —
Связанного, как преступника, Сада провезли перед толпами людей в Кавайоне, потом в Авиньоне и других городах на пути их следования. Мужчинам и женщинам было интересно взглянуть, что это за человек, высекший Роз Келлер и Мариэтту Борелли, или занимавшийся содомией с Марианной Лаверн и причинивший такое же или еще большее зло «маленьким девочкам» из Прованса. Все же по дороге у него нашлось время для распорядительного письма Гофриди: следовало увеличить жалование Готон; составить опись всех вещей замка; здание оставить на попечение мадемуазель де Руссе; его кабинет запереть, а ключи отдать Рене-Пелажи. Словом, маркиз писал, как человек, уезжающий навсегда.
7 сентября инспектор Марэ со своим пленником прибыл в Венсенн. О побеге инспектор больше не заикался. Сада поместили в одну из наиболее темных и тесных камер главной башни. Позже Мирабо напишет о ней, что там были стены толщиной в шестнадцать футов и крохотные оконца с толстыми решетками и матовыми стеклами, дабы и без того скудный свет сделать еще более скудным. С наступлением темноты подъемный мост крепости подняли и все двери заперли. Тишину внутреннего двора каждые полчаса нарушали только шаги ночного караула.
В тюремных стенах, которые олицетворяли собой закон и справедливость, Сад столкнулся со всем многообразием жестокости и коррупции. Эта система на протяжении последующих двенадцати лет должна была стать его домом. Ее цинизм не мог не найти отражения в его первых художественных очерках. Все это время, как и все заключенные, маркиз страдал от элементарных лишений. Во-первых, зимой не давали огня, а крыс развелось столько, что ночами он не мог спать. Когда де Сад спросил, нельзя ли завести кошку, чтобы бороться с этим наваждением, ему без тени юмора ответили: «Животные в тюрьму не допускаются».
Начальник Венсеннской тюрьмы, Шарль де Ружмон, являлся незаконным сыном маркиза д'Уаз и англичанки, миссис Хэтт. «Ублюдок Ружмон», «бездушный гребанный Джек», — называл его маркиз в своих письмах, явно радуясь при мысли, что эти замечания не останутся незамеченными подчиненными начальника, когда те будут просматривать его корреспонденцию. Ружмон, следуя традициям своего времени, купил занимаемую должность, вследствие чего надеялся получать дивиденды со сделанных вложений. Своей цели он добивался, выманивая деньги непосредственно у заключенных или, косвенно, у членов их семей.
Во французских, как и в английских, тюрьмах узники обязаны сами оплачивать расходы на свою еду и питье. Иногда им приходилось платить только за то, чтобы им подали воды. Еду заключенным начальник продавал по той цене, которую устанавливал сам, или мог продавать право на получение еды. Семья заключенного обычно сама снабжала узника едой и питьем, но в таком случае ему все равно приходилось платить за доставку. Содержание маркиза в Венсенне Монтреям обходилось в восемь сотен ливров в квартал. В истории английской тюрьмы известен случай, выходящий за рамки самой нелепой нравственной разнузданности, описанной в произведениях Сада. Речь идет о жестоком убийстве английских заключенных их тюремщиками в 1729 году, когда с семей потом взяли налог за аренду «Логова Льва», где измывались над людьми и избивали до смерти. До этого Сад не додумался даже в самых диких своих фантазиях.
Зима 1778—1779 годов стала переломной для психического развития Сада. Он не мог забыть слова арестовавшего его в Ла-Косте человека, пообещавшего, что беглец проведет в тюрьме всю оставшуюся жизнь. Письма Сада к Рене-Пелажи стали более драматическими. Вслед за первыми призывами о помощи последовала мольба вынести ему какой-то определенный приговор. Маркиз постоянно требовал сказать ему, как долго собираются продержать его в таких условиях, ему хотелось «знать худшее». Казалось, он не мог найти успокоения в тесной тюремной камере с высоким сводчатым потолком. Тюремщики приносили ему еду и навещали его четыре раза в день. На все это у них уходило всего семь минут, в течение которых нарушалось одиночество узника.
Сделать что-либо для заключенного осенью 1778 года не удалось. На смену писем, в которых он умолял Рене-Пелажи помочь ему, приходили другие, в которых, давая волю гневу, де Сад ругался на чем счет стоит. Потом наступали апатия и безысходность. Как маркиз писал Доротее де Руссе, он чувствовал себя жертвой деспотизма Тиберия, только все это происходило в стране, народ которой считал себя цивилизованным. О римском тиране говорили, что, приказав расправиться со своей любимой жертвой, он горевал, так как лишался возможности продолжать мучить человека.
Через три недели после начала периода его нового заключения Сад получил первое письмо от жены. Сначала ему позволили иметь одно письмо в неделю. Главными его корреспондентками стали Рене-Пелажи и мадемуазель де Руссе. Тон его писем к «святой Руссе» менялся от кокетливого до шутливо-наставнического, словно школьный учитель писал любимой ученице. Она, по ее собственному замечанию Гофриди, обладала «страстной натурой», и особая привязанность к Саду характеризовалась глубоким, хотя и платоническим чувством. В ноябре 1778 года в качестве компаньонки Рене-Пелажи она прибыла в Париж. Обе женщины жили в комнатах монастыря кармелиток. Но, когда у Руссе обострился туберкулезный процесс, от которого она страдала, ей пришлось вернуться в более теплый климат Ла-Коста. Оттуда она продолжала писать Саду, сообщая ему новости о замке и о людях, которых он знал. В следующем году маркиз попросил ее прекратить переписываться с ним, хотя позже их обмен письмами возобновился. Фактически, это Руссе сетовала, что его послания к ней стали оскорбительными, и боялась выдачи де Садом властям тайного совета, данного ею в трудную минуту. В июле 1780 года она предупредила маркиза, что отборная брань, которой в своих письмах он осыпает головы правителей, может лишить его последней надежды на освобождение.
После трех месяцев заточения Саду дважды в неделю позволили гулять. Прогулки, как правило, проходили во внутреннем дворике, окруженном со всех сторон высокими мрачными стенами. Заключенный молча вышагивал в сопровождении одного их охранников. Сад полагал, что гулять в саду Ружмона ему не позволяли из-за опасений возможного воровства яблок. 29 марта 1779 года для прогулок ему выделили дополнительный час в неделю. Постепенно «променаж» увеличился до пяти раз в неделю, хотя бывали периоды, когда за какой-то проступок его лишали этого удовольствия на месяц или два.
Более сильной властью, чем Ружмон, обладала полиция в лице своего представителя, генерал-лейтенанта Ле Нуара. Именно Ле Нуар рассматривал прошения Рене-Пелажи о встрече с мужем. Когда ее просьбу наконец удовлетворили, свидания порой приходилось ждать по несколько недель. Причиной задержки Сад считал чрезмерное увлечение генерал-лейтенанта задницей мадам Ле Нуар. Но первые три года встречаться с Садом Рене-Пелажи не пришлось. Несчастный узник даже не считал нужным скрывать презрение, которое испытывал к Ле Нуару и ему подобным. «Может быть, я и отшлепал несколько задниц, — писал маркиз, — зато он миллионы душ заставил трепетать от страха голодной смерти».
Сада больше не содержали как преступника. Это значит, ему отныне могли присылать книги, мебель, письменные принадлежности, одежду, а также пищу. Мир «господина под номером шесть» представлял странную комбинацию мрачной безысходности и праздности. В письмах он часто просил прислать ему горшочки конфитюра или нуги, или лимонных бисквитов, выпекаемых близ Пале-Рояля, или бутылочку того или иного вина. Неудивительно, что в результате всего этого он начал толстеть. К тому времени, когда ему снова довелось выйти на свободу, он, по его собственным словам, стал похож на дородного сельского священника. Рене-Пелажи продолжала проявлять горячую заботу о своем «cher ami» и участливо спрашивала, какую одежду прислать, чтобы спасти его от зимней стужи тюремной камеры. Помещение, в котором сидел маркиз, не имело печки, и в зимние месяцы он очень страдал от холодов.
«Положение мсье де Сада ужасно, — сказала Гофриди мадемуазель де Руссе в январе 1779 года. — Судить об этом вы можете, исходя из вашего знания его характера и жизнелюбия. Короткие моменты веселости, время от времени проявляемые им, на наших глазах сменяются бурями, от которых щемит сердце».
Натянутые отношения между Рене-Пелажи и мадам де Монтрей не способствовали укреплению надежды Сада на освобождение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56