— всхлипывая, спрашивала Варька.— Не могу… Жжет у меня вот здесь, — показал он на грудь. — Не спрашивай меня лучше, нужно было… спрашивать тогда ее…Выскочил из хаты, сел на тачанку и уехал. Уехал, чтобы не видеть попа, чтобы не слышать его взываний к богу, к которому у Василия появилась такая лютая, непримиримая ненависть.Уехал Синика и целый месяц где-то блуждал. Вернулся домой пешком, ободранный, худой, как с креста снятый. Так допекло человека, что не брился, не стригся и, наверное, не мылся целый месяц. Зарос весь, борода поседела. Вошел в хату, сел и ни на кого не смотрит. Только тяжело-тяжело вздыхает. Но будто веселее стал. Что-то новое в глазах появилось, какое-то решение. Твердое, непреклонное. О нем и думает Василий. Около часа сидел так, потом встал, потянулся, будто пробудился от тяжелого сна. Как-то странно вел себя. Варька стояла и из-за двери наблюдала. Боялась, что пить начнет. Но нет. Ничего, видно, плохого в мыслях у него не было, даже улыбнулся. Это Варька сама видела.. Улыбнулся и попросил есть.— Варька, дай-ка мне чего-нибудь поесть. Или ты уже отвыкла подавать хозяину? А?— И-и-и! Чего там. Каждый вечер стояла еда на столе. Каждый день ждала вас… — ответила Варька. А про себя подумала: «Видно, прошло, раз есть захотел. Слава тебе, царица небесная, вернулся на путь человек».Принесла ему поесть, сама стала у печки и смотрела на него. Слезы непроизвольно катились из глаз, таким жалким он выглядел.— Вы бы, хозяин, хоть умылись. Хозяйка, наверное, так не пустила бы вас, будь она жива, царство ей небесное…Вскочил, как змеей ужаленный. Хриплый голос вырвался из горла, заговорил.— Варька… никогда, слышишь, никогда твой язык не должен произносить ее имени. Слышишь? Ни во сне, ни наяву чтобы ты о ней не напоминала. Так и Емельке скажи и всем, кто будет приходить, скажи, всем скажи… Слышишь?И он так страшно посмотрел на нее, что она даже отпрянула.— А мальчишку воспитывай, как своего, больше ничего не делай, только смотри за ним…И снова сел за стол. Но погодя все же отправился мыться да и замешкался. Пришел уж, верно, через час, побритый, вымытый, переодетый. Словно другой человек.— Ну, а теперь кушать и хозяйничать, — почти весело сказал Варьке.И с этого времени в усадьбе все пошло по-старому. Хозяин стал обо всем заботиться: велел побелить хату, кровать перенести в другую комнату. А еще через месяц по вечерам стал пропадать из хутора, возвращался домой поздно. Был веселый, напевал себе под нос. Но к ребенку никогда даже не заглядывал, не спрашивал о нем. Бывало, и смотрит на мальчика, а не спросит, как спал, ел…Прошло еще два месяца. Синика совсем окреп. Такой проворный, веселый и разговорчивый, словно жениться собрался. А однажды приехал домой, разбудил Варвару и приказал ей готовиться к свадьбе.— Молодую, Варька, приведу в хату. Хватит бобылем жить, а то все хозяйство развалится.— А почему бы и нет. Разве уж вековать вдовцом. Пусть бог помогает, — искренне ответила Варька.Каждый вечер Василий запрягал лошадей и уезжал. Ехал прямо в степь, прочь от своего двора, который и до сих пор казался пустынным. А там, вдали от своего хутора, останавливал лошадей, спутывал их и отпускал пастись. Сам, бывало, ляжет на телегу, уставится взглядом в небо и следит, как по небу легко передвигаются облака. Слушает, как поет, шумит степь. Лежит и думает, наслаждается ароматом степи.Здесь он обдумывал все, что намерен был осуществить. С одной степью делился. Она не обманет и не скажет никому. Думал свои думы и одну к одной складывал, как складывает хороший хозяин снопы. И надумал, окончательно решил. Легко стало Синике. Легко и радостно, не будет он больше под открытым степным небом ломать себе голову такой загадочной ночью, когда вокруг нет никого, а только кукуруза шумит или пшеница волнуется. А решив, вздохнул облегченно и поехал домой.— Ну, Варька, в воскресенье венчаюсь. Готовь все, что нужно к венцу. Да заодно готовься переезжать на новое хозяйство. Жить на хуторе не будем, я только буду сюда наведываться, пока Герасим не купит. В село поедем.Варька недоуменно смотрела на него.— Воля ваша, но только не советовала бы я вам в приймаки идти. Барбос в приймаки ходил да хвоста лишился.— Думаю, хватит у меня и своего, чтобы у жены приймаком не быть.— Ну, если так, то и бог в помощь!Переехали в новый дом. Хозяйничал Синика, как никто в селе. Новая жена Ульяна любила работящего мужа. Она была вдова, бездетная, ей очень хотелось иметь ребенка, утешение и радость, но Василий отговаривал ее. Он утверждал, что, бывая в городах, узнал такое средство, которое позволяет не иметь детей. Это средство стоит больших денег.— Подожди еще немного, — говорил Василий, — вот хозяйство поднимем, тогда и… детей будешь иметь.Полгода — небольшой срок. Ульяна и не заметила, как привыкла к своему новому мужу, словно к старому, с которым прожила семь лет. Да и Василий уже освоился в новом хозяйстве. Так все поставил, что иной и за три года такого бы не сделал. А все мало было. Все старался и старался…— И другим детям чтобы хватило, и моему было…Эта жадность толкала его на испытанную уже дорогу.Он опять продавал то лошадей, то коров в Балте или Бирзуле. Скупал в одном месте — в другое вез продавать. Деньги, как и раньше, складывал в банк. И то не на свое имя, а на Ульяну и на сына Павлика. Но торговля не пошла впрок. Уехал однажды далеко, в другой уезд, — и не вернулся Синика. Ждала Ульяна неделю, две, месяц — нет. Только через полтора месяца обратилась в полицию. Но ничего не узнала.Ульяна плакала день и ночь. А потом слез больше не стало, опять одна в хозяйстве.И вот как-то позвали ее в волостное управление. Побежала опрометью.— Не везет вам, Ульяна, — сказал старшина. — Погиб в Вознесенске ваш муж. Вот одежда его прибыла и деньги… Неизвестно где делся. И еще здесь письмо какое-то.И он дал писарю прочесть это письмо. То было извещение банка о вкладе двух больших сумм на ее имя и на имя сына Синики — Павла.Ульяна поднялась и вышла, не проронив ни слова. Будто очень замерзла, даже языком не могла пошевелить. Пришла домой и упала на кровать. До самого утра не поднималась. Только утром обняла чужого сына и заплакала.— Сыночек мой, деточка моя… Нет у меня своего, будешь ты мне сыном, а я стану смотреть за тобой, пока сил хватит.Павлик обвил ручонками ее шею и заплакал. Старая Варька стояла у двери и тоже плакала. 8 Черно-серая дорожка тянулась по снежным просторам украинских степей, что гудели от морозов и выли от метелей. Пересекая Украину с юга на север, богомольцы не останавливались ни на минуту. Только длинными зимними ночами, когда пурга валила с ног, захватывала дыхание и слепила глаза, останавливались на ночлег в каком-нибудь селе. Расползались по домам бедных крестьян, чтобы отогреться, восстановить истощенные силы. Уставшие женщины падали замертво, не уложив даже измученных детей. А утром снова вставали, кутались в тряпье и шли в заснеженную степь. Увязали в снежных сугробах, падали, поднимались и снова падали, роняя из рук святые реликвии. Женщины с детьми на руках напрягали последние силы. Руки млели, заходились от холода, опускались сами собой, словно чужие. Ребенок падал в снег, жалобно ныл, просил, цеплялся за ноги, плакал. Снова брали на руки и, спотыкаясь, плелись за длинным черным ужом, что вытянулся на целые версты. Горячий пот пропитывал насквозь одежду, они дрожали, в глазах темнело. И пока исчезала вдали последняя фигура, на том месте, где только что сидел человек, был уже снежный холмик. Он подмерзал, его снова заносило снегом, и высокий белый сугроб прятал навсегда непрощенного грешника.Когда утихал ветер, крепчал мороз. Лютый, жестокий мороз севера. Захватывал дыхание, проникал сквозь кожушок, зипун, охватывал холодом грудь и сжимал ее сильным объятием. Слабые начинали кашлять кровью, подолгу стояли на дороге. А отдышавшись, догоняли передних, присоединялись к толпе и шли дальше, с трудом передвигая ноги.Версту за верстой, день за днем все дальше уходили от теплых пещер. И тогда так хотелось возвратиться назад, зарыться там в глубину черной влажной земли, навсегда отказаться от солнца, травы и воздуха, лишь бы не подставлять больше обмороженного лица этому нескончаемому холоду. Но лента двигалась дальше, дальше, дальше… Без остановок, без отдыха двигалась на север.А за нею следом шел тиф. Сначала он тряс лихорадкой, дышал жаром из-за воротника, потом бил обухом по голове, валил кого-то из толпы. А черный уж двигался… двигался… Он становился короче, тоньше, от его боков отваливались омертвевшие частицы, но голова жила. Она стремилась на север и тащила за собой жалкие остатки.Катинка в дороге немного отошла. К ней снова вернулась память, голова стала светлой. Физическая усталость ослабила психическое расстройство, уменьшила боль. Тело наливалось силой, и прояснялся ум. Иногда она оглядывала странников, внимательно всматривалась в обезображенные лица. Кое-кого она узнавала, научилась спрашивать дорогу — она и в самом деле была во главе.«Где мы? Куда идем?»-спрашивала себя Катинка.С этими вопросами родилась мысль: стоит ли, нужно ли идти? С ужасом думала об этом страшном путешествии и все чаще присматривалась к черно-серому ужу, что полз за ней.«Куда они? К кому? Чего искать?» — спрашивала себя.«Правду? А где она? Говорят, у бога, а бог где? Где он? Почему не спасет вон ту маленькую девочку, что выскользнула из материнских рук, упала на снег и кричит, просит тепла, воды?»И она уже не боялась этих вопросов. Все чаще задавала их себе. А когда они слишком донимали ее, обратилась к сестре Соломонии:— Сестра, что же это будет? Что будет, если люди умирают? Что будет, видишь — они, как собаки, дохнут?Соломония так же остро ощущала уместность этих вопросов. Но вместе с тем радовалась, что Катинка, любимая мироносица, которую истязали в яме, мучается и здесь. И эта радость заслоняла ей правду. Она резко и сурово отвечала:— Молчи… Не тебе об этом думать, об этом думает он, Иннокентий. Он рассудит, кому куда…В тот же день состоялся совет. Герасим Мардарь и мать София решили разделить богомольцев на три группы: одна во главе с Семеном Бостанику пошла направо, в села; вторая с Катинкой — налево, а мать София и Соломония повели третью группу прямо. Договорились о месте встречи.Снова потянулись долгие холодные и голодные дни. Разделенный на три части уж потянулся тремя лентами. Снова падали люди. Редели ряды странников. Но шли без остановок, без отдыха, все дальше и дальше в холодную степь, в лес… на север. Меньше становилось тех, кто вышел из Молдавии, в дороге присоединялись русские крестьяне, зараженные фанатизмом. Отряды росли. Становилось все больше желающих увидеть великого пророка. Днями, неделями полз черно-серый уж неизмеримыми просторами заснеженной Российской империи, стремясь к спасению от безрадостного бытия. Умирали измученные люди, закипая гневом к чему-то неизвестному. И гнев этот иногда прорывался в непочтительных вопросах к отцам-проводникам. Беспокойство охватывало измученных верующих. Нарастало, сильнее становилось недовольство, угрожая взрывом всеобщего бунта.Святые отцы предупредили события. На двадцать второй день после разделения на группы Герасим остановил отряд Катинки. Разбросали паломников по селам и ждали отряд Бостанику. Но появился становой с жандармским офицером и выгнал людей снова в поле, в лес, на снег. И отряд тронулся, гонимый христолюбивыми властями. Тогда Герасим, по предложению Катинки, решил взять вагоны, чтобы хоть как-нибудь доставить паломников в Муромск. Весть об этом всколыхнула и оживила толпу, прибавила сил. И уж свернул на столбовую дорогу в поисках железнодорожной колеи.Катинка радовалась своей победе. Она бодрее шагала впереди отряда и то отбегала в сторону — узнать, нет ли недовольных или потерявших веру, то отставала, чтобы утешить отчаявшегося, склонялась над умершим, то подхватывала ребенка и несла его некоторое время. Она горячо вмешивалась в ссоры богомольцев, вспыхивавшие то и дело из-за лишней крошки хлеба или капли горячего, которое доставали в дороге.Катинка уговаривала, умоляла, подбадривала дойти до железной дороги, а там…На шестой день после совета старшин, когда все уже окончательно валились с ног, когда никто не верил, что дойдут до станции, на горизонте показалась высокая насыпь, над ней шпилями высились столбы.— Друм де фер! — единым вздохом вырвалось у толпы.Этот крик словно электрическим током пронзил паломников. Стоногий, стоголовый черный уж зашевелился быстрее, торопливее зашуршал по снегу, задышал чаще, порывистее. В глазах появилась надежда. И будто утихла боль в ногах, будто прошло все, что перенес стоногий уж в дороге.— Друмул де фер!— Железка!— Чугунка!— Друмул де фер!— Быстрее!— Скорее! — неслось со всех сторон.Строй смешался. Каждый хотел как можно быстрее увидеть собственными глазами колею, которая положит конец невыносимым мукам холодного и голодного путешествия. Толпа торопливо взбиралась на насыпь, садилась в изнеможении на рельсы, чтобы убедиться, что это не мираж, не обман, не привидение. Садились и любовно гладили блестящую стальную ленту, что приведет их прямо в обещанный рай, избавит от холода, голода, нужды, которые их преследовали на всем пути с югана север империи. Ктоплакал, кто смеялся. И ничто уже не могло сдвинуть с места этот караван. Ни холод, ни окрики святых отцов, ни близость теплого жилья. Толпа жила сейчас единственной радостью: двумя спасительными стальными лентами, что обещали конец трудной дороги.Начальник станции, добродушный рыжебородый русак, к которому зашел Герасим с просьбой дать вагоны, от неожиданности вытаращил глаза. Он долго не мог понять, чего хочет от него это странное, лохматое существо, больше похожее на упыря, чем на человека.— Не понимаю, — говорил он, — зачем ты ко мне пришел. Кто тебе сказал, что здесь есть вагоны? Какие вагоны? Для чего?Герасим снова объяснил, что на станцию пришло много людей из Бессарабии и эти люди обязательно должны добраться до Муромска.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50