прислушивался, о чем говорили.— Ел есте мынтуиторул ностру! Ел есте преотул чел маре!— Пэринцел Иннокентий сегодня и половины не принял бы, если б изволил выйти к нам, грешным. Говорят, он все молится, никого не пускает. Наверное, не увидим его.Слушал Герасим, и сердце его тревожилось.«Хоть бы не зря лошадей гонял и время тратил, вон, оказывается, как трудно его увидеть».Возвратился на постоялый двор взволнованный. Тревожно повел Липу и Домаху в обитель Иннокентия. Домаха все же выбралась из дому к святому.Лелеяла в сердце надежду, что бог поможет ей. Герасим шел, задумавшись.— Мэй, Гераська, и вы тут? Не выдержали, значит? Хорошо, хорошо делаете, — крикнул Семен Бостанику, повстречавшись с Мардарем.Да вот! Но как тут устроить это посещение, не посоветуете ли? А то вот молодка хочет его увидеть, — показал он на Домаху.— Трудно. Не принимает теперь святой. Все молится. Разве что через отца Кондрата как-нибудь.Семен Бостанику уже в монашеской одежде, чисто вымытый и причесанный.Он ведет посетителей к отцу Кондрату, который вхож к святому. Никто не смел нарушить заповедную границу между его кельей и грешным миром, богом проклятым. Только его одного сподобил святой своей великой ласки.Не привык Герасим ходить по крутым ступеням, запыхался…— Кто там?— Во имя отца и сына, и духа святого Иннокентия…— Аминь. Войдите.Мардарь вошел в комнату. Что-то сверкнуло перед глазами и завертелось тоненькими блестящими полосками. Свет ли откуда-то падал, или шел испуг от той вон лампадки, что горит против большой иконы, Герасим не разобрал. Только он готов был присягнуть, что у этой иконы Иннокентия живые глаза и он ими мигает…— Отец Кондрат, за благостью к тебе пришли, не поможешь ли чем?— Чем могу помочь вам, рабы божьи? Вы не к святому ли духу Иннокентию?— Да, отче, к нему. Сделай такую милость, похлопочи, чтобы и мы его узрели нашими очами грешными.— О-о, лукавые дети диавола. Пошто пришли смущать святого в молитве?Сурово, с упреком смотрели глаза. Они заглядывали глубоко, в самое сердце, и вселяли туда неосознанный страх. Но Мардарь уже решился и стал на колени перед отцом Кондратом.— Не гневайся, отче, пусть тебе во здравие будет твой гнев. Сделай такую ласку, похлопочи, мы же издалека приехали, да и хозяйство дома осталось.— О, порождение ехидны! О, греховные плоды греховного древа! Какое дело слугам господним до ваших земных дел?Сурово смотрели глаза. Рука протянулась куда-то. И Герасим, а за ним и жена повели за ней глазами. В углу они увидели ту же икону, глаза которой играли живым огнем.— Молитесь, дети диавола, перед образом того, кому почестей не умеете воздать, и оповестите меня, последнего слугу его, зачем пришли, и тогда только скажу, станете ли вы пред его светлые очи.Отец Кондрат сел вплотную к стене под иконой Иннокентия. Стена была покрыта дорогим ковром. Когда богомольцы окончили молитву, он указал им место возле себя.— Говори громче, раб божий, а то старые уши мои плохо слышат.Отец Кондрат начал исповедь. Слушал внимательно, иногда переспрашивал, и так, словно не он, а кто-то другой должен был услышать, и об этом заботился отец Кондрат. Да, видать, порядком туговат был на ухо отец Кондрат, потому что часто переспрашивал, настораживал ухо. Герасим басом орал ему в самые уши о себе исповедь. Мардариха тоже голос подавала, даже срывалась иногда до визга, так трудно доходили до ушей исповедывателя страдания ее души. Только Домаха молчала, осматривала роскошную комнату, переводила глаза с предмета на предмет. И словно ощупывала глазами портрет Иннокентия, который живым взглядом следил за ней — куда она голову повернет, туда и он смотрит. Даже жутко стало от тех глаз.Наконец Герасим умолк. Отец Кондрат покачал головой. То ли его смутила судьба Герасима, то ли это просто суровость святого, отрекшегося от людских грехов.— Иди и молись. Уверуешь, тогда придешь покаешься.Отец Кондрат бросил взгляд на Домаху.— А ты, молодка, не скажешь, что привело тебя сюда? Грех ходить и все разглядывать в доме божьем.— Отец праведный, есть у меня дела. Большую заботу к тебе имею, батюшка, но только суровый ты, не решусь никак… Да вот и… не осмелюсь при людях. Хоть и соседи, пусть не обидятся, а как-то оно…— Выйдите и подождите там, за дверью.Герасим с Липой вышли из комнаты и сели на стульях у двери. Не железные же они, чтобы не услышать разговора, но не тут-то было. За дверью только будто хмыкало что-то, а слов не слышно. Домаха исповедывалась. Вела тяжкую исповедь, исповедь матери без детей, матери, обреченной на бесплодие. Скорбила, стонала ее душа, вырывалась со словами смертельная тоска, и падала тогда Домаха в слезах к ногам отца Кондрата. А потом поднималась и исповедывалась дальше. Вплоть до той минуты, когда последний раз была с Василием и поклялась родить живого ребенка.— И вот, праведник святой, хочу вымолить себе прощение и благословение на детей с мужем верным, снискать ласку у господа.Остановилась. Дальше ли продолжать, или уж и так понятно… И с великой надеждой, с мукой смотрела ему в глаза. Лицо ее горело, как у преступницы. Нахмурился старый, но, видно, так, для виду, потому что глаза у него ласковые и мягкие. Надежда затеплилась в ее сердце.— Вера твоя не будет напрасной. Молись. Он, возможно, и простит грехи, которые тяготеют на тебе. Иди и молись.Пошла Домаха, дороги не видела от слез. Шла и не слышала, что спрашивал ее Герасим о праведнике. А поравнявшись с церковью, как подкошенная, рухнула на колени, припала лбом к земле. Герасим тоже голову склонил вместе в Липой.— Раб господний Герасим, и ты, жена, и ты, молодица, станьте.Поднялись. Прямо в глаза им смотрели очи, словно вынутые и перенесенные сюда с портрета. Сурово лицо его. Суров взгляд отца Иннокентия. И великий страх пронзил их сердца от чувства, что знает их инок, которого видят они впервые.— Встаньте, говорю, и идите за мной.Иннокентий тихой поступью шел впереди прямо в церковь. Вошли в притвор и остановились.— Раба божья, Домаха. Плачь и молись о грехах перед господом. Он услышит молитву твою и даст тебе отраду. А ты, лукавый и злой раб Герасим, очень виновен перед богом. Зачем без веры пришел? Где страх перед господом? Как посмел ты стать перед лицом его, не покаявшись в многочисленных злостных деяниях?Поднял руку, и засверкали перед ними молнии его очей.— А бог все видит. Он все видит и не позволит себя дурачить. От меня не утаишь грехов своих. Нельзя самого господа обманывать.Дрожал от испуга Герасим. Ничего не понимала Липа. Ужас пронизывал Домаху.— Прости, отче, верю, что ты есть дух божий!— Ел есте мынтуиторул ностру! Ел есте преотул чел маре! — прохрипел Мардарь, падая на колени.Липа стояла рядом, ничего не понимая, только в глазах безграничное удивление: «Откуда ему известны наши имена, господи?» Иннокентий возвел очи к небу, уста творили молитву о даровании покоя душам грешников.— Пусть же простятся им грехи их, и пошли ты рабе твоей Домахе деток здоровых и крепких.И к ним слово:— Идите и кайтесь. Грехи ваши отпускаются вам. Но помните — заработать прощение можно только покаянием. Искупайте грехи делами, угодными богу, потрудитесь в честь обители, где душам вашим дарован покой. Не хочет бог гибели вашей.Повернулся и пошел от них. На ходу бросил:— Все знаю, все. Молитесь. А теперь поезжайте домой, и там, между Гидеримом и Липецким, монаха встретите. Будет сидеть у дороги. Расспросит вас, куда вы и откуда. Скажите ему, что были у меня, и он назначит искупление за грехи ваши. А воду, которую он даст вам, выпейте и домой отвезите. Ты же, Домаха, приди сегодня ко мне на исповедь.Ушел. Герасим с женой пошли на постоялый двор. А Домаха свалилась у церкви и так неподвижно пролежала, пока ее не позвал отец Кондрат к Иннокентию. От него вернулась поздно ночью. Молча села на повозку, поехала с Герасимом домой. Молча сидела и прислушивалась к чему-то в себе… 18 Отец Амвросий ходил, нахмурившись, по покоям, а Станислав Эдуардович сидел в удобном кресле и чистил напильником ногти.Он слегка улыбался и лукаво следил глазами за перетрусившим князем церкви.— Ну-ка, сядьте, отец Амвросий, не ходите и не нервничайте. Здоровье — самое главное. Ведь не горит еще?— Вам все шутки, господин исправник, но уверяю вас, мне не до них. Поверьте, у меня голова кругом идет, ведь через два-три часа здесь будет комиссия из Синода, и покарай меня господь, если я знаю, что стану говорить следователям. Вы понимаете это?— Эк, страха нагнали какого! Ну и строгий же вы блюститель церковных порядков и горячитесь излишне! В одну секунду вздумалось вам исправить дела многих лет. Ведь этот мужик не без вашего ведома раскапывал кости отца Феодосия! Тогда бы и думали о синодальных следователях. А то: «Ничего такого нет». Теперь сами видите, что «все такое есть». Я это предвидел, но… слабохарактерность, дружба победили. Теперь же — простите. Ищите оправдания. Что касается меня, то я, хочешь не хочешь, должен представить протокол моих допросов. А там еще окажется, что ваш святой не только поколебал православную веру, но и политические дела вершил, прикрываясь иноческой рясой. Я этого вывода специально не делал, поверьте. Но факты — вещь упрямая и неумолимая. И они, хоть мне и жаль вас, говорят не в вашу пользу. Меня, повторяю, это печалит, но тут я бессилен. Скандала не миновать, — язвительно-учтиво говорил исправник.— Станислав Эдуардович… ваша желчность беспочвенна и, извините, неуместна. Поэтому, если не трудно, перемените тон. Я советы принимаю вполне искренне и по-дружески.— Я понимаю, ваше преосвященство. Вы вот что сделайте: как только они приедут, возьмите и расскажите им все, как это произошло, как дело обстоит сейчас и что будет в дальнейшем. Не забудьте только Крым, виллу… Ну-ну-ну, нечего вам бледнеть. И слова в шутку вам не скажи.— Шутки, простите, тут неуместны.— Ах, извините, ваше преосвященство, вы, кажется, гневаетесь?Отец Амвросий даже сел от негодования.— Вот так лучше. Сидя человек всегда рассудительнее, предусмотрительнее. Посидите, успокойтесь и скажите, вы серьезно желаете… мне отдыха?— Серьезно. От всего сердца. Только… только это от вас зависит. Как пожелаете. Перед дорогой на Соловки мне бы тоже хотелось отдохнуть в Крыму, и я совсем не намерен развлекать там администрацию… такую любительницу шуток. Надеюсь, вы поняли меня, исправник?— Да, конечно, я вас понял, только и вы меня до конца поймите, — Станислав Эдуардович встал и поправил портупею. — Поймите, — резко продолжал он, — что факты— неумолимая вещь, и администрация всегда придерживается фактов, а не «реалистических фантазий».— Эх, к чертям жмурки! Получите то, о чем договорились, только окажите помощь.— Вот так-то лучше. А теперь, ваше преосвященство, успокойтесь и велите Мавре подать нам холодненького вина. И сами тем временем приготовьте квартиру, чтобы принять высоких гостей из Петербурга.На столе появился графин холодного вина из монастырских погребов. Заискрилось оно в лучах солнца, задымила папироса в зубах исправника.Неожиданно он пришел в хорошее расположение духа.— Ну, так что же вы намерены делать, когда приедут высокие гости из Петербурга? — обратился к нему отец Амвросий.— Придумаем что-нибудь. Готовьте еду, питье, а об остальном не беспокойтесь. Только прежде скажите, кто вам так пакостит?— Да кто же может пакостить, если не эта облезлая крыса, Серафим кишиневский. Поперек горла стал ему успех Балтской обители. Все это его рук дело: он и жалобу писал, он и кадило раздувает. Видите ли, Иннокентий происходит из его паствы. Вот и скребет душу зависть, что он сюда перешел, а не у него поселился.— Так, хорошо… значит, от него наговор идет?— Ни от кого больше… Вот вы сами посмотрите.Он подал исправнику газету «Колокол», в которой было напечатано воззвание архипастыря кишиневского Серафима. Оно призывало все духовенство Бессарабии вести борьбу против ереси балтского иеромонаха. «То, что Иннокентий творит какие-то чудеса, — все это сказки и обман. Отец Феодосий Левицкий, хотя и праведного жития был пастырь, однако тело его давно тлену предано, святым он не признан и не канонизирован святейшим Синодом.Следовательно, чудеса — выдумка и обман Иннокентия. Архиепископ кишиневский Серафим».
— Здорово, отче! Здорово все же пишет ваш conepник! Ей-ей! Повести борьбу! Вот вам! «Чудеса — выдумка и обман!» Получили? Правильно! Правильно, но только несвоевременно вы, святой отче, за это взялись. Поздновато! Теперь уже основы церкви подорваны, и отрицайте не чудеса, нет, а право церкви признавать или не признавать святых, отрицайте самую сущность церкви, ее компетенцию, ее авторитет. А это козырь немаловажный в руках у вашего, действительно, совсем уж обнаглевшего мошенника. Серьезно, отче, по нему уже давно тюрьма плачет. Жаль только, что он в самом деле толковый малый.— Оно так, но меня удивляет, господин исправник, что наш «Колокол» взял такой тон. Даже в этом деле.— А все же, отче, и вы признаете, что ваше дело «даже такое»? А?— Господин исправник, я с вами давно перестал шутить.— Выходит, допекло, отче, если даже «Колокол» допускает такой неуважительный тон по отношению к вашему протеже. Это признак неважный, и нужно искать выход. Потому что эта перемена предвещает бурю.— Да бросьте вы пугать. И без вас не знаю, что предпринять, а вы заладили одно…— Однако не горячитесь. Подумаем. Вы готовьте, что я сказал. Не так уж все безнадежно выглядит, как кажется вначале. Могу порадовать вас уже и сейчас кое-чем довольно интересным.Станислав Эдуардович вытащил из кармана газету «Подолия» и ткнул пальцем в обведенную синим карандашом статью.— Должен засвидетельствовать, ваше преосвященство, что о ваших делах я больше пекусь, чем вы сами, и более осведомлен. Читайте.«С некоторого времени наш уважаемый собрат архиепископ кишиневский Серафим озлобился на Балтскую обитель, привлекающую к себе массу верующих славой инока Иннокентия».Дрожащим голосом читал отец Амвросий это известие и светлел. Газета в вежливом, но едком тоне высмеивала основы разоблачительной политики кишиневского архипастыря, недвусмысленно намекая, что все это делается из зависти к большим доходам Балтской обители.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50