И из бороды Иннокентия выглядывало чудовище. Страшное, приятное, желанное, отвратительное, манящее…— Ха-ха-ха, отче-хахаль! Сколько женщин переночевало в твоей святой постели? А?Соломония встала на стул, качаясь, как ивовая ветка.— Сколько, спрашиваю, переночевало у тебя, в благости утопая? Скольких искалечил ты, святой хахаль, за свою жизнь?Дикий вопль. Страшный нечеловеческий визг.— Маринка! Маринка-а, мама-а! — Что-то кольнуло Катинку в самое сердце. В помутневшем уме вышитый, как по канве, появился молодой красавец-офицер, покачался немного, улыбнулся бритым лицом и застыл.— Пустите меня! О-о-о, пустите меня к нему. Я к нему хочу, хочу перегрызть ему горло, выпить его кровь! Пустите!Офицер застыл. Он вдруг странно заморгал глазами, завертел головой и стал обрастать. И уже это не офицер, а он, Иннокентий. Стоит и приветливо так улыбается, а на руках держит ребенка. И подает Катинке в руки. А он маленький, ручонками шевелит, протягивает их к ней. Тоненькие губки шевелятся — не то улыбаются, не то плачут… И слышит она:— Мама! Мамуся! Возьми меня к себе. Папка давит меня.Опрометью бросилась к младенцу, выхватила его и припала поцелуем. Страстным, засасывающим. И чувствует на языке соленое.Неужели кровь?И так больно-больно обожгло ее это слово.Посмотрела на руки — кровь. Тронула губы — кровь. Алая кровь на подбородке, жжет лицо. Посмотрела — и у Иннокентия течет по шее струйка крови. И Катинка прижалась к дорогой, милой, любимой шее, укушенной ею в истерическом припадке.А вокруг вихрь веселых звуков. Водопадом они обрушиваются на нее, кружат в дивной, знакомой мелодии болгаряски. Правда, доходят они к ней, словно из тумана, неясными, расплывчатыми сочетаниями многих звуков. Провалилась Катинка куда-то в пропасть, закруженная чьими-то сильными руками, убаюканная чьими-то крепкими объятиями. Понеслась в пенистых волнах куда-то прямо и прямо, порой опускаясь в яму, так что дух захватывало, порой возносясь на белый гребень буруна. Снова провалилась Катинка. Провалилась, упала в обморок, подплывая кровью, струившейся из ее измученного тела. Оборвалось сознание.Что-то кололо Катинку. Там, внутри, где шевелился ребенок Иннокентия. Она тихо стонала.— Что с тобой, голубка моя? — склонилось над ней лицо тихой мироносицы Оксаны.— Болит, сестра. Вот здесь болит, — указала она на живот.— Болит?— Болит… сил нет…Страдание исказило лицо немолодой уже Оксаны. Боль выступила у нее на лбу крупными каплями пота.— Ребенка скинешь… 16 Выскочив из села на ровную дорогу, Василий остановил коней, достал брезентовый дождевик и накинул его на себя. Вытащил из узла бутылку вина и выпил прямо из горлышка. Только после этого оглянулся опять на село. Оно пылало где-то в долине, зарево покрыло полнеба, выбрасывая в него снопы желтого огня. Его трясло, руки не держали хлеб, которым он заедал кислое домашнее вино.«Куда же теперь?»Густой дождь шумел вокруг, и мрак завладел степью и окутал одинокого Синику. Из степного шелеста, из дождевого шума родился страх. Василий отгонял его. Вывел лошадей на дорогу, сел в телегу и, отвернувшись от потоков дождя, двинулся. Лошади шли не торопясь, хлюпая по лужам, а вконец разбитый Синика прислушивался к ночи, к себе, к мольбам, которые родились в нем там, в селе, перед толпой людей самоотверженной веры.«Что это такое? Что гонит их к нему? Кто он? Неужели тот самый Иван?»Дождь так же внезапно утих, как и начался. Полная луна выкатилась из-за туч, упала с размаху на дорогу и поплыла впереди лошадей по лужам. На перекрестке дорог Василий круто повернул на ту, что вела влево.«К нему! Сам увижу, кто он и что там делается. На все сам посмотрю. К нему!»Подстегнул лошадей, чтоб догнать серебряный месяц, плывущий по лужам дождевой воды. Глубоко задумавшись, Василий и не заметил, как въехал в село. Только когда залаяли собаки, Синика очнулся и придержал коней. Подъехал ближе к церкви и выпряг лошадей. Приковал их железными путами к колесам и лег в телеге. Тяжелый сон вмиг смежил веки. И вдруг:— Бам! Вам! — тяжело застучал в виски церковный звон. — Бам! Бам! Бам! — тревожно загудело в сердце.«Что? Что такое?»Протер испуганно глаза, оглянулся вокруг, и вчерашний ужас пронизал его снова.Село проснулось. Из хат выбегали заспанные люди. Мелюзга с шумом и гиканьем неслась вперегонки туда, за село. Собаки выли, лаяли. Еще не выгнанная на поле отара шарахнулась врассыпную по улицам и с диким ревом понеслась, сбрасывая с копыт комья грязи. А люди бежали…— Бам! Бам! Бам! — выхаркивает колокол из широкого горла тоскливо-тревожный зов. Он бросает его в степь, в лес, пугает тишину. — Бам! Бам! Бам! — кличет он и сзывает.Люди бегут. Толпятся вокруг церкви, плачут, стонут. Бегут по одному, по двое, группами, толпами, скопищем выплывают из узеньких улочек через огороды и сады… Трещат плетни, заборы, падают каменные и глиняные ограды.— Бам! Бам! Бам!Люди бегут. Толпятся вокруг церкви, плачут, стонут.— Спаси, господи, люди твоя…Высокий поп останавливается перед толпой и машет руками, толпа трогается вслед за ним; с ревом и шумом, как широкий поток в узкое ложе реки, врывается в улочку.Дрожащими руками снимает Синика железные путы с лошадей, запрягает их, но не трогается с места. Взбирается на телегу и смотрит в ту сторону, куда двинулась толпа.На бугре, за селом, что-то замаячило. Увеличилось. Одна, вторая группа, толпы потоком полились вниз с горы, к селу. С ревом и стоном катилась ослепленная масса навстречу другому скопищу людей.Синика стоит на телеге и внимательно следит за движением огромного полчища, которое тяжело шевелится, ползет. Уже начало его за селом, а конец еще не вошел и в первую улочку.И только когда задние выходили уже за село, Василий тронулся за толпой. Пустынные улицы. Пустые хаты.Синика задумчиво сидит на телеге.«Куда? Что гонит их? Кто он?»И встает перед ним его горе, постоянная тоска бездетности.— Поеду.Ударил по лошадям и вскоре обогнал толпу. Выехал вперед и еще раз глянул на людей. Впереди всех шел Мирон. Его глаза смотрели прямо перед собой невидящим взором. Голова высоко поднята, ноги шагают, как деревянные. За ним — разбитая икона божьей матери. Синика прикрикнул на лошадей и заторопился в Балту — там была последняя его надежда.В Балте он оставил лошадей в знакомом дворе и, расспросив про Иннокентия, утром пошел в церковь. Терпеливо выстоял до начала службы. Как мог напрягал глаза, чтобы разглядеть на расстоянии… Он вложил в тот взгляд всю силу и глубину надежд и вдруг:— Назад! Обман! Ужасный обман! Это он! Он! —рвалось из груди.Рухнула надежда и покатилась с грустным звоном вниз, от сердца.— Он — босяк, шарманщик, вор и душегуб — чудотворит! Он!Резко повернулся и побежал к лошадям. Запряг и впервые сильно, безжалостно ударил буланых кнутовищем.— Эгей! Эй! Домой! Нет правды, нет надежды у меня, нет! Эгей, черти, несите меня не по земле, а по воздуху! К жене!Ветром пролетел двенадцать верст до Гидерима. Остановился напоить лошадей. Сел на телегу и злобно, с остервенением потянул из бутылки еще не выпитую водку.«Один у меня выход — жить для себя. Себя удовлетворять, жену… Приумножить добро, продать хутор — и в город, как пан».Другая мысль взвилась протестом:«Хутор? Землю? Виноградники? Нет. Он их не бросит, он, Синика, вырвал их у судьбы и не оставит никому. Нет, он еще улучшит, расширит хозяйство, он съест, без соли и хлеба съест Герасима, вырвет у него его земли и один сядет на Липецкой равнине, сколотит богатство и проживет счастливо, славно. Нет, он не продаст, а, наоборот, увеличит имение».Синика доедает завтрак и соскакивает с телеги, чтобы напоить лошадей. К телеге подходит старичок со слезящимися глазами. Дедок мнет шапку и медленно, неуверенно спрашивает Синику, не купит ли он у него пару волов. Хороших, молодых пару волов, за которых дед возьмет недорого. Совсем недорого. Это последнее и единственное его имущество, больше у деда ничего нет. За эти деньги он хочет купить своей душе вечный покой там, в раю, возле пэринцела Иннокентия.— Сколько же вы хотите, дед?— Двадцать рублей… — шепчет тот со страхом.Он пугается названной цифры. Он бы и не просил столько, но очень уж хочется больший дар дать на церковь, чтобы большей благодати сподобиться. Но если проезжий пан не может за столько купить, он немного уступит. Бог видит: меньше он не должен брать.— Пять рублей, — насмешливо бросает Синика. — Пять, дед, больше не дам.— Мало, домнуле… Волы больно хороши.— Пять, дед, больше — ни копейки.Дед разводит руками. Он искренне сожалеет, что на может больше принести богу, и протягивает жилистую руку Василию.— Давай, домнуле… бог с тобой. Мне волы не нужны. Я душу свою спасаю.— Веди, дед, волов… — озадаченно говорит Синика, сам не понимая, что произошло.Через четверть часа дед их привел. Пару хороших, рослых, темно-серых волов. Дед останавливает их возле телеги Синики и привязывает. Он даже не вспоминает о хорошем ременном поводе и отдает его вместе с волами. Но, принимая деньги, дед робко спрашивает Синику, не купит ли он и корову. Хорошую, молочную корову. Ее продает его соседка, старая вдова.А почему бы не купить и корову? Василий может купить и корову. Он даст возможность приобрести уголок в раю и вдове.— Пусть приведет.Вдова просит дороговато за серую молочную корову. Она просит десять рублей.— Эй, баба, я за пару волов пять дал, дам и тебе столько же за одну корову.— Но то ж волы, а то молочная корова. Одна только и есть…— Пять рублей.— Восемь.— Пять.— Семь.— Пять, баба, больше не дам.— Мулцэним, домнуле… Пусть вам будет на счастье.Синика от удивления сбил на затылок шапку. Десять рублей пара волов и корова, каким цена полтораста, а то и двести.Нет, Синика не поедет домой. Синика будет помогать молдаванам отправляться в рай к богу, он поможет им добыть спасение у ног «пэринцела» Иннокентия. У Синики есть для начала деньги, и ему ничего не стоит списаться с купцом Елизаровым в Москве, тем, что покупает у него виноград на перепродажу. Синика оставляет купленный скот во дворе у деда и летит опять в Балту. Он телеграфирует купцу Елизарову, что может поставлять ему мясной скот по очень низкой цене.В ответ получает согласие. Василий, дрожа всем телом, едет на станцию Балта, фрахтует вагоны и грузит первые двенадцать вагонов скота. Все это обошлось ему… в сто шестьдесят рублей, а с купца Елизарова он просит две тысячи четыреста четыре рубля. Почти даром.Трепетно ждал ответа — денег на посланные накладные — и, когда получил перевод на полную сумму, решил:«Куплю Мардаря! Не будет он сидеть у меня на шее. Вздохну свободно».Синика нанял несколько батраков и двинулся с ними в глубинные села Бессарабии — пожинать урожай с посевов Иннокентия. Жадно, увлеченно, не жалея коней, рыскал по селам. Быстро изучил банковские и железнодорожные операции и хорошо, на груди, прятал свидетельства банков о вкладах на свое имя.Только на пятой неделе вспомнил о доме. Оставил на время работу и помчался.Въехал во двор, бросил вожжи и — опрометью в хату. Навстречу ему птицей вылетела Домаха. Упала на грудь, прижалась к нему. А он тихо-тихо погладил ее по голове, поцеловал крепко в губы и лег спать, не сказав ни слова. Не поворачивался язык ни спрашивать, ни рассказывать. Странно чувствовал себя Синика. Утром подался в степь, осмотрелся вокруг и лишь под вечер вернулся домой. А только поужинал — пошел к Гераське. Вошел, как и раньше, сел у края стола, подпер голову пятерней, раскурил трубку и молчал. А затем старая чабанская дойна снова зазвучала и взвилась вверх. Мардарь смотрел на него, и его даже жалость проняла.— Мэй, Василий, ну и что же вы привезли?— Ай-я? Что же привезешь оттуда, где нет ничего? Чего не знаю, того не скажу…Синика ни словом не обмолвился Герасиму о своих операциях. Да и сидел как-то неспокойно у него, словно у врага, которого пришел убить, а узнал в нем родственника.— Вот уж характер у вас, сосед, упрямый, — заговорила Мардариха. — Вы словно в темном амбаре: ходите, стучите, толкаетесь везде, а кругом одни стены и двери нет. И никак выхода вам не найти. Бросил жену, уехал, вернулся и не спросит, как она и что.— Правда ваша, соседка, правда. Двери именно и нет. Да если б и была, то навряд ли стоило бы на свет выходить. Но вот что, сосед Герасим, — большое вам спасибо. Уж если что случится, помните: Василий Синика — самый первый ваш приятель и советчик. Жизнью рискнул бы, а помог вам. Клянусь, что нет такого, чего бы не сделал вам за ваше ко мне отношение.Василий окончательно признал в противнике родню и даже больше — почувствовал искреннее желание открыться ему во всем. Но это было лишь на мгновение. В следующую секунду он снова насторожился.— Где ж это вы были? — спросила Мардариха. — Куда ездили?— Эх, где был, там уже нет. Искал доли — не нашел. Заплуталась она, соседка.У него вдруг возникло решение, до которого он до сих пор не додумался. С тем и обратился к Герасиму:— Слушайте, сосед… у меня есть дела в городе. Я снова должен уехать из дому. Понимаете? Хочу попросить вас помочь советами моей Домне. А потом… Может, и продам вам свой хутор.Сверкнули глаза у Герасима. Скривился рот, и слово застряло в глотке. Должен был откашляться, чтобы ответить на это предложение. Только и смог выдавить:— Да уж как-нибудь… Оно же, знаете…Синика пожал руку Герасиму и пристально посмотрел ему в глаза.— Так и знайте, хутор я не продам никому — только вам. Земля должна быть в таких руках, как ваши и… мои. — Он внимательно посмотрел на свои руки и добавил:— Такие всю землю удержат. Да!Ушел — и не оглянулся больше. А через неделю Василий снова уехал в дальние села к границе с Румынией. 17 Золотое утро тронуло землю раннеосенней свежестью. Ночь, покрывшая серебристой чешуей крыши домов, таяла, стекали на землю искристые слезки. Балта еще спала, только торговки торопились перехватить приезжие подводы. Но Герасим на то и хозяин, чтобы не спать даже в такое время. Он давно встал, наладил телегу, засыпал лошадям фураж. Успел и одеться. Только бы еще к святому сходить, увидеть — и домой.Он обошел монастырь со всех сторон, останавливаясь перед каждой телегой, которые стояли вокруг монастыря;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50