Подойдя ближе, он увидел девочку лет восьми, которая возилась возле памятника, украшая его ветками багульника и подснежниками. Она не обращала внимания на проходивших мимо людей, — все обязательно останавливались и смотрели на ограду и на памятник, — и когда приблизился незнакомый молодой мужчина в очках, она и на него не обратила внимания, подошла к лавочке, на которой лежали цветы, выбрала самые рясные ветки багульника, самые свежие голубые подснежники и стала укладывать их с лицевой стороны памятника, стараясь делать так, чтобы было как можно красивее. Незнакомец прочитал две надписи, сделанные золочёными буквами на мраморе, посмотрел на фотографии мужчины и ребёнка и огляделся вокруг — нет ли где поблизости взрослого человека, с которым можно побеседовать и спросить о похороненных здесь людях. Ближе всех оказались старухи, которых подвезли на машине. Они разместились на сухом месте под берёзой, подложив под себя газеты и какие-то тряпки, очевидно специально принесённые для этой цели, и угощали подсевшую к ним третью, ещё более древнюю с трясущейся головой, подслеповатую старуху. Еремеевна увидела попутчика и крикнула:
— Эй, парень! — и поманила его рукой. Парень усмехнулся и подошёл к ним.
— На, выпей за упокой души своих родственников.
— В нашей семье все живы.
— Тогда выпей за тех, кто лежит здесь.
— Спасибо, не пью. Скажите, кто такой Павел Петрович Верхозин? Вон там похоронен вместе с ребёнком.
Старухи посмотрели в сторону ограды и увидели девочку.
— Там Любка, что ли? — сказала Еремеевна, всматриваясь пристально между решёток и кованых узоров.
— Кажись Любка, — поддакнула вторая. — Пошто она одна-то?
— Нинка в школе, а мать куда пойдёт по такой грязи с больной ногой.
— Кого? — спросила старуха с трясущейся головой, моргая подслеповатыми глазами.
— Никого, — громко ответила Еремеевна. — Сиди, тебя не касается, — и снова обратилась к собеседнице: — Любку-то надо бы позвать.
— Не знаю, пойдёт нет ли. Любка, а Любка! И обе стали кричать и звать Любку.
Девочка вышла из ограды и остановилась. Старухи опять стали её звать. Любка подошла ближе.
— Садись с нами, будем поминать всех по порядку. Любка отрицательно покачала головой и хотела уйти, но не успела и повернуться, как ей пригрозили:
— Вот уйдёшь, не помянувши, тебя Бог накажет. Мало он вас наказал? — ещё накажет.
— У, Бог на небе сердитый. Шибко сердитый, — добавила другая угрожающим голосом.
Любка застыла на месте, боясь теперь уже и уйти и по-прежнему не желая поддерживать мало подходящую компанию. Но её и не думали оставлять в покое.
— Давай, давай, не раздумывай.
— Не гневи Бога, и так он вас не шибко жалует.
— А что у них случилось? — спросил незнакомец.
— Что у них случилось, так не приведи Господь. Беда за бедой.
— А она ещё куражится, новую беду навлекает.
— Иди, детка, иди, ласточка, — сказала Еремеевна, заметив, что девочка колеблется и никоим образом не желает навлекать на себя очередную беду. — Иди, вот сюда садись, тут тебе места хватит.
Любка подошла ближе и села на уголок тряпицы,
— На блин, вот этот с маслицем, с сахаром, сразу-то не ешь, а сначала помяни наших. Говори: царство небесное бабушке Графиде, дедушке Парфену, мученице Агрипине, блаженному Дмитрию. Говори: царство небесное…
— Царство небесное, — пролепетала девочка, — бабушке Глафире.
— Графиде, — поправила старуха.
— Бабушке Графиде, — сказала Л юбка. — Дедушке…
— Дедушке Парфену.
— Дедушке Парфену, — повторила девочка.
— Остальных забыла? Ну ладно, ешь блин. Любка съела блин.
— Теперь своих помяни. Бери блин и говори: царство небесное отцу нашему Павлу, малому братцу Виталию.
— Царство небесное папе, Витиньке.
— Не так маленько. Ну да ладно, ешь. Любка с трудом съела второй блин.
— Хватит вам её мучить, — сказал незнакомец, глядя на обалдевшую от необычной процедуры девочку.
— А все, больше некого ей поминать. Беги, детка, прибирай ограду. Мать-то придёт сюда?
— Она после обеда приедет на автобусе с дядей Ваней Мартыновым, — ответила Любка, вставая.
— Вон как наши! Я бы знала, не пошла бы пешком. Дождалась бы Ивана.
— И я не пошла бы. Из ума вон Ивана-то спросить. Нинка-то с матерью приедет?
Девочка кивнула головой.
— А ты пошто не с ними?
— Мне в школу после обеда.
— Ну ладно, иди с Богом.
Любка ушла. Молодой незнакомец вынул носовой платок, снял очки и протёр отпотевшие стекла. Его бросило в жар не столько от этой сцены, сколько от мысли, что он не может ехать дальше по своим делам, пока не узнает всё, что касается этой девочки.
— Шофёр просил помянуть Лаврентия, — сказала Еремеевна, поддевая ложкой рис с изюмом, обычное поминальное кушанье.
— А? — спросила глухая низким грудным голосом, нагнув трясущуюся голову. — Какого Леонтия?
— Я про Лаврентия говорю. Не здешний он.
— Чего ты ей толкуешь, — сказала третья. — Все равно ни холеры не понимает.
— Так ведь пристанет как банный лист: а, да кого, да почему. Уж лет двадцать как оглохла, и все лезет с разговорами.
— Сколько же ей лет? Однако больше ста.
— Ой, оборони Бог дожить до этих лет. Это наказание какое-то. Я уж зажилась, не рада теперь и свету белому, а зачем же столько-то жить?
— Когда, Савельевна, помирать будешь?
— Нынче после покрова, — ответила Савельевна не раздумывая, видимо вопрос этот был для неё не нов и давно окончательно решён. — Лето как-нибудь продюжу, а после покрова, пока земля тала, Бог даст… — старуха приподняла высохшую руку и равнодушно махнула ею. — Какого Лаврентия поминать хотели?
— Шофёр просил, который нас подвёз, — громко ответила Еремеевна и хотела ещё что-то объяснить, да раздумала, сказала лишь «ну тя к лешему» и поднесла ко рту ложку со сладким рисом. — Царство небесно Лаврентию.
— Царство небесно, — ответила та, которая ехала вместе с ней в машине, и взяв ложку, тоже поддела немного рису.
Молодой человек подождал пока помянут Лаврентия и снова спросил, кто такой Павел Петрович Верхозин, похороненный вместе с ребёнком. Из кратких ответов он не мог представить полностью всю картину, но и того, что узнал, было достаточно, чтобы созрело твёрдое решение вернуться в посёлок.
3
Он поспешил обратно к грузовику и, подойдя к кабине с той стороны, где сидел шофёр, немного отдышался, опершись одной рукой о крыло.
— Садись, садись, поехали, — сказал шофёр, который уже наладил двигатель и поджидал начальника, сидя за рулём.
— Заворачивай машину обратно.
— Зачем?
— Поедем в посёлок.
— Нам же на Воробьевку надо. На объект.
— Объект подождёт.
— А что случилось?
— Тут одна семья гибнет. Хоронят одного за другим. Я знаю, как помочь этой семье. Учти, из посёлка сразу в райцентр.
— А груз?
— Ответственность беру на себя.
— Объясни хоть в чём дело.
— Потом. — Молодой человек склонил голову и задумчиво уставился на капот.
— Послушай, Юрий Александрович, чего-то ты не того… Не в себе маленько. Не выпил ли там, случайно, какой-нибудь отравы с этими старухами?
— Ну хватит. Заводи.
— В райцентр я не поеду.
— Поедешь.
— А с какой стати, скажи, я должен туда ехать? У меня путевой лист на Воробьевку.
— Эта машина в моём распоряжении трое суток. Куда хочу, туда и еду.
— Но ведь груз числится на мне. Я за него отвечаю, пока не доставлю на место.
— Я же тебе русским языком сказал: всю ответственность беру на себя.
— Не знаю.
— Послушай, друг любезный! — Юрий Александрович начал выходить из себя. — Послушай, если бы ты ехал, например, возле реки и вдруг увидел тонущего человека. Но машину не остановил, а пылил дальше, хотя тебе ничего не стоило остановиться и бросить утопающему конец верёвки. Вот как бы ты себя чувствовал после этого?
Шофёр заёрзал в кабине.
— Ты понял, что хочу этим сказать? — спросил Юрий Александрович.
— Понял, — ответил шофёр. — А в райцентр не поеду.
— Но что ж, без серьёзного разговора, видимо, не обойтись, — сказал Юрий Александрович.
— Не надо никаких разговоров. Не поеду и все. Юрий Александрович склонил голову, выждал паузу, чтобы успокоиться и обдумать то, что был намерен сказать и вдруг спросил:
— Ты когда-нибудь голодал?
— С какой стати, — сказал шофёр. — У нас, слава Богу, не Поволжье, и не двадцатые годы.
— А знаешь, мне приходилось.
Шофёр в первые мгновения даже не сообразил о чём речь. То, что сказал Юрий Александрович, было совершенно противоестественно. Если бы он сказал, что всю жизнь как сыр в масле катался и оттого у него такая холёная физиономия, это было бы естественно. Но молодому человеку с такой импозантной внешностью заявить, что он испытывал трудности с питанием — это было уже слишком. Даже бичи, совершенно опустившиеся люди на почве пьянства, которых в России, как утверждает статистика, около двух миллионов — даже эти нигде не работающие люди, никогда не испытывают трудностей с питанием. Насобирал пустых бутылок, которые валяются на каждом углу, снёс их на приёмный пункт, купил на вырученные деньги бутылку излюбленного «Агдама», — бичи, как правило, собирают ровно столько бутылок, сколько надо на «Агдам». Выпил, крякнул от удовольствия, опорожнённую бутылку тут же сдал и на эти 20 копеек купил буханку хлеба. За какие-то два часа бывший интеллигентный человек (бич) и пьян и сыт. И лежит где-нибудь в подвале или на чердаке целый день, пока не протрезвится. Как это можно голодать в наше время? Шофёр с явным недоверием уставился на собеседника.
— Давно это было. В детстве, — продолжал Юрий Александрович уже спокойным тоном, уловив по реакции шофёра, что подчинил всё его внимание. — Когда отец умер, мне было девять лет. Нас осталось трое короедов — я и две младшие сестрёнки. Мать работала учительницей в школе. Шили в городе. Своего хозяйства нет. Жили на одну зарплату от получки до получки. Матери надо самой выглядеть как подобает учительнице и нас всех троих одеть, обуть, накормить. Каждое лето, когда начинались каникулы, она всячески экономила за счёт растительности. Черемша, щавель, грибы, коренья, ягоды, щи из зелени — вот была наша главная еда в летнее время. Благо лес начинался сразу за городом, и мы с утра до вечера сочетали приятное с полезным — дышали свежим воздухом и искали чем бы прокормиться. Однажды мать потратила деньги на ремонт квартиры. Последний кусок хлеба отдавала нам, а сама полностью перешла на подножный корм и как-то раз объелась черёмухи. Попался куст очень вкусной спелой черёмухи, и она дорвалась, как говорится, до бесплатного. В результате — заворот кишок. Была уж при смерти, когда её отвезли в больницу. Я остался в семье за старшего. Экономить не умел. Какие гроши ещё были, мы их за неделю профинтили и повесили зубы на полку. Мать все ещё в больнице. Чем кормить сестёр? Одной зеленью не прокормишь. Что делать? Шастать по огородам и воровать с колхозных полей — не можем, ни я, ни сестры. Не так воспитаны. Пошёл в ближайшее кафе в надежде набрать остатков еды со стола — тоже не могу, стесняюсь. Тогда с отчаяния пошёл на городскую свалку. Там мигом насобирал полную сумку картошек. Картошка, конечно, плохая. Вся проросшая, наполовину гнилая, но я был доволен. Есть из чего варить суп. Когда уже собрался идти домой, случайно среди мусора наткнулся на фасоль. Выбросила какая-то хозяйка за ненадобностью. Я собрал эту фасоль в карман и не удержался — съел несколько зёрен прямо там, на свалке, не мытыми. Получил острое отравление. Меня привезли в ту же больницу, где лежала мать. Её едва спасли, и я еле выкарабкался с того света. Вот во что обошёлся нам ремонт квартиры. Обо всём этом каким-то образом узнал один бывший фронтовик, подполковник в отставке. Не знаю, как он об этом узнал. Наверно, случайно. Разговоры-то шли по городу. Так вот этот самый подполковник, совершенно посторонний нам человек, — я уже потом узнал его имя — Иван Фёдорович Кабанов, — специально из-за нас дважды ездил в Москву. В Министерство обороны. Поскольку отец мой был на фронте с самого начала и до конца войны и прошёл с боями от Буга до Волги и от Сталинграда до Берлина, Иван Фёдорович выхлопотал для нас пенсию. Вторично, когда поехал, собрал все справки о ранениях отца и о причинах преждевременной смерти, — как раз сказались эти ранения, — собрал документы, подтверждающие боевые награды, и добился своего. Ведь совершенно посторонний нам человек дважды ездил на свои деньги из Сибири в Москву. А ты не хочешь проехать каких-то сорок километров от посёлка до райцентра, чтобы помочь людям.
— Каким людям? Чем помочь-то? — спросил шофёр. — Ты объясни толком.
— Я ж тебе сказал. Тут в одной семье несчастье. Отца похоронили, мать болеет, не может ни работать, ни хлопотать о пенсии, а у неё двое ребятишек.
— Голодают, что ли?
— Хуже. Живут подачками со всей деревни. Что люди дадут, тем и живут. Мать-калека пошла работать на ферму, но у неё открылась рана на ноге, и она опять слегла.
— Тьфу, мать твою… — воскликнул шофёр. — Так бы сразу и сказал.
— Сразу, — пробурчал Юрий Александрович, обходя грузовик спереди. — Тебе пока втолкуешь, всю кровь испортишь.
Шофёр опять выругался и нажал на акселератор. Юрий Александрович сел в кабину и захлопнул дверцу. Разворачиваясь, шофёр, снова обратился к нему:
— Но ты-то чем можешь им помочь? Ты не подполковник и в райцентре нет Министерства обороны.
— Знаю чем, — важным тоном ответил Юрий Александрович и, устанавливая на коленях портфель, добавил: — Твоё дело жать на всю катушку, а об остальном не волнуйся.
Остановились возле школы, и Юрий Александрович строго наказав шофёру ждать его на этом месте если понадобится до второго пришествия, скрылся в двухэтажном деревянном здании. Часа через полтора он вернулся с женщиной, которая тоже была взволнована. Подходя к машине, она проверила надёжность причёски, спешно заправляя слабо пришпиленные тёмные с проседью волосы под мохеровую шапочку.
— Садитесь, Антонина Трофимовна, — пригласил обходительный молодой человек, открыв дверцу.
— Войдём все трое.
Втиснувшись последним, Юрий Александрович приказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24