Иеромонах закашлялся, согнувшись и почти отвернувшись от гостей. Потом справился с приступом, выпрямился и ответил, глядя «Эрямо в глаза Пановскому: ,, – Каждая икона сама о себе все говорит До последнего слова, скрыть ничего не может.
Перед краденой иконой и свечи гаснут. Ее долго отмаливать надо.
– Простите, отец, если я вас невольно обидел, – Пановский пытался говорить как можно дружелюбнее. – Мы отняли у вас много времени. Благословите нас, грешных.
Иеромонах перекрестил Пановского и его агента:
– Ступайте с миром, да хранит вас Бог.
Пановский и агент поклонились иеромонаху и вышли за дверь. Там их уже поджидал монах, который и привел их сюда. Он проводил гостей во двор, где подручный шефа сверхсекретного бюро давно все выяснил у послушника и теперь стоял у ворот, поглядывая с нетерпением на улицу.
Выйдя из подворья, Пановский остановился и с удовольствием втянул в себя свежий морозный воздух. Только здесь, на улице, Пановский понял, как тревожил его во время беседы устоявшийся густой запах ладана, елея, воска в келье иеромонаха. Оба его агента закурили.
– Заходил ли кто-нибудь на подворье? – взглянул острыми серыми глазками Пановский на промерзнувшего агента.
– Никак нет, – ответил тот и просительно добавил: – Не заглянуть ли нам в трактирчик – страсть как согреться изнутри хочется, околел от холода.
– А что этот детина с колуном тебе интересного рассказал? – не обращая внимания на просьбу своего подчиненного, продолжал допрашивать Пановский.
– Ничего не знает, говорит, никого не помнит. Дурачком прикидывается. А может, и впрямь не до подворья ему еще. Все норовил мне про свою зазнобу рассказывать, за другого пошла, а он с горя сюда подался.
– Ладно, хватит брехать, – оборвал его шеф. – Идите загляните в трактир. Но не надолго. Потом один останется здесь – приглядывать за посетителями подворья, другой отправится на извозный двор Макарова, на Васильевском. Надо побеседовать с извозчиком номер 2126. Выяснить, где живет барышня, которую он вчера от особняка князя Ордынского отвозил домой. Все.
Он кликнул проезжавшего извозчика, вскочил в коляску и вскоре уже ехал по Невскому проспекту, шумному, многолюдному, живущему своей обычной жизнью, не знающему, какая катастрофа ждет его и все государство российское, если он, Пановский, не найдет того, что ищет. А ведь сегодня он должен послать шифрованный доклад Государю в Крым. Как ему доложить, что дело, сначала так удачно двигавшееся, давшее блестящие результаты за несколько месяцев работы, вдруг застопорилось, завертелось на месте – не сдвинуть, не прихлопнуть?
Все, буквально все ниточки ускользают из рук, как только пытаешься за них ухватиться. Вот и этот иеромонах Амвросий с подворья Благозерского монастыря. Не то странно, что он явно что-то недоговаривал, был явно настороже. А странно, что он даже не поинтересовался полномочиями гостя, не спросил его, Пановского, имени. Что это – монашеское смирение или слишком хорошая осведомленность?
Глава 14
– Итак, мои милые барышни, – профессор Муромцев закончил завтрак, – надеюсь, ваша поездка в Академию художеств будет приятной. Брунгильда, доченька, мне нравится твоя настойчивость в овладении музыкальной техникой, но, пожалуй, сегодня тебе стоит уделить внимание выезду. Художники – люди зоркие, чувствительные. Вдруг кто-нибудь захочет написать твой портрет?
Брунгильда покраснела, уловив иронию в голосе отца.
– Николай Николаевич, не смущай девочку, – защитила дочь Елизавета Викентьевна, она и сама бы не возражала иметь хорошие живописные портреты дочерей.
– Барышни, – добродушно поддразнивал их профессор, – там будет самая разношерстная публика. Аккуратнее с любезниками, не вздумайте принимать в подарок новых говорящих попугаев, а если не сможете устоять, проверьте, пожалуйста, его лингвистические способности заранее. – И уже серьезно продолжил: – Вечером, друзья мои, поедем в гости. Дмитрий Иванович Менделеев пригласил. Давно я не был у него дома – с тех пор, как он ушел из университета и поселился на Кадетской линии. Но теперь он уже там не квартирует.
– Дмитрий Иванович возглавляет сейчас Палату мер и весов, – пояснила дочерям Елизавета Викентьевна, – и при ней же и живет, на Забалканском. Там мы еще и не были. Надеюсь, Менделеевы уютно устроились.
– Я помню Дмитрия Ивановича с детства, когда мне было лет пять-шесть, – Мура с удовольствием поддержала новую тему разговора. – Лохматый, седой, древний, даже странно думать, что он потом поднимался на аэростате во время солнечного затмения, собирался плыть к Северному полюсу. Теперь он, наверное, совсем старый, – задумчиво прибавила Мура.
– О полете на аэростате, да и о планах, связанных с Северным полюсом, много писали в газетах! А о многом и не писали. – Николай Николаевич отложил салфетку, слегка отодвинулся от стола, откинулся на спинку стула. – Например, о том, как наши чиновники из военного ведомства не смогли сохранить секрет изобретенного им бездымного пороха. Надеюсь, что не смогли благодаря своей глупости, а не продали умышленно иностранцам. Теперь мы, Россия, вынуждены покупать этот самый порох у них, на западе. Сколько гениальных русских изобретений бездарно пропадает! Дмитрий Иванович рассказывал, что калужский изобретатель Циолковский, конструктор дирижабля, работает над идеей полета в мировое космическое пространство. Сказка!
Профессор пересел в кресло и развернул «Санкт-Петербургские ведомости».
Девочки Муромцевы продолжали допивать чай, а Елизавета Викентьевна рассказывала о том, как Менделеев, защищая студентов, в знак протеста подал в отставку. На своей прощальной лекции он читал заключительную главу курса неорганической химии, но говорил и о роли науки в жизни общества, и о ее связи с промышленностью, и о значении техники для индустриализации страны...
– Ученики Дмитрия Ивановича, бывавшие потом в нашем доме, – воодушевленно продолжала Елизавета Викентьевна, – запомнили эту лекцию. Он говорил, что истина не спрятана от людей, она среди нас, во всем мире рассеяна. Ее везде искать можно: и в химии, и в математике, и в языкознании. Наука, говорил Менделеев, бесконечна...
– Ах ты, черт! – вдруг вскрикнул Николай Николаевич, тряхнув газетой. – Да что же это, в конце концов?
– Что, папочка? – Мура подбежала к отцу и присела на пол рядом с креслом. – Что там пишут?
– Ничего хорошего. – Профессор резко встал, сложил газету. Следом поднялась и Мура. – В полицейской хронике напечатано сообщение – из особняка князя Ордынского похищена икона.
– Богоматерь с младенцем? – испуганно выдохнула Мура.
– А ты откуда знаешь? – прищурился Николай Николаевич.
– Я просто наугад сказала, – смутилась Мура, – случайно...
Профессор пристально посмотрел на дочь, прятавшую глаза, но решил, что она все еще чувствует себя виноватой из-за противного попугая.
– Да, по поводу попугая, – вспомнил профессор. – Чем вы его кормите? Лучше всего попросить Глашу сходить на птичий рынок – пусть купит, что там требуется, да хорошенько разузнает, чем эту экзотику потчуют. Надеюсь, в моем присутствии он каркать не будет...
Николай Николаевич приобнял Муру за плечи, поцеловал ее в волосы, потом нежно поцеловал в щеку Брунгильду и Елизавету Викентьевну и вышел из гостиной.
Мура в задумчивости опустилась в кресло, в котором только что сидел отец. Она вспомнила таинственную икону, странный звук сползающего вниз изображения и открывшуюся за ним странную картину. Она не говорила об этом ни сестре, ни отцу – никому. Не сказала и о том, что, кажется, именно там, в кабинете князя, она обронила свою перчатку. Боже! Неужели полиция ее нашла?
Мура схватила газету и стала судорожно перебирать страницы, ища глазами сообщение.
Мать и сестра с удивлением смотрели на нее – наконец Мура прочитала заметку и, облегченно вздохнув, сложила газету.
– Мурочка, тебя что-то тревожит? – осторожно спросила Елизавета Викентьевна.
– Все в порядке, мама, все в порядке. Как ты думаешь, будут ли на ужине у Дмитрия Ивановича его дети? Сможем ли мы с ними познакомиться ?
Елизавета Викентьевна рассказывала о Любе, Иване и Володе, которые, конечно, выросли и должны быть при отце. Мура улыбалась, кивала головой, но думала о том, какие же перчатки ей сегодня надеть. Взять недостающую перчатку у сестры? Хорошо, что они с Брунгильдой покупали одинаковые вещи.
– Мамочка, я, пожалуй, пойду, полчасика полежу – у меня голова закружилась, – грустным голосом пожаловалась Елизавете Викентьевне Мура.
– Конечно, дорогая, полежи, – согласилась Елизавета Викентьевна, помнившая, что у нее в таком же юном возрасте были неожиданные приступы головокружения и мигрени.
Мура вышла из столовой, Брунгильда последовала за ней, но повернула в гостиную, к роялю.
К приезду Клима Кирилловича барышни были полностью готовы и в изящных неярких шерстяных платьях серо-синих тонов выглядели скромно и мило.
Просторные, светлые залы Академии художеств стали неузнаваемы. Перегородки разделили громадные помещения на маленькие комнатки и галерейки, все стены, переборки и даже потолки устроители выставки задрапировали коленкором и сукном: ярко-синим, темно-зеленым, красным и совершенно черным. Помимо картин, здесь же размещались и скульптуры, и экзотические растения, артистическая мебель и даже посуда. Желающих осмотреть широко афишированную выставку превеликое оказалось множество.
Брунгильда среди эффектных дам – в платьях, туго обтягивающих их прекрасные формы, в огромных шляпах с полями и гигантскими страусовыми перьями – отнюдь не чувствовала себя затерянной. Боковым зрением она видела, как останавливаются на ней заинтересованные взгляды не только молодых людей, но и степенных мужчин в черных и серых сюртуках, беспокойных газетчиков в клетчатых пиджаках и, уж конечно, офицеров, к сожалению, немногочисленных в собрании.
Среди картин Брунгильда особо выделила работы Константина Сомова – «Остров любви», «На даче», «Летний вечер».
Мура восхищалась старшей сестрой, Муре казалось невозможным, невероятным, что и она сама Когда-нибудь может стать такой же необыкновенной женщиной, как Брунгильда или дамы в этом зале. На время она забыла неприятности с перчатками и попугаем. Из картин ей нравились все: и Константин Сомов, и серия петергофских видов Александра Бенуа, и живописные панно Константина Коровина, и, особенно, выполненные Михаилом Нестеровым эскизы росписи церкви в Абастумане.
А Клим Кириллович наслаждался обществом хорошеньких барышень Муромцевых и радовался их разрумянившимся личикам и праздничному настроению. Ему очень понравился ясный и простосердечный портрет детей, имя художника – Валентин Серов – он запомнил.
Счастливая троица пребывала в приподнятом настроении. Брунгильда почувствовала себя утомленной и попросила Клима Кирилловича проводить их к мягким банкеткам посереди одной из зал.
Но до вожделенной банкетки они не дошли, их внимание привлекли еще две необычные картины. На одной из них море цветов и листьев затопило всю поверхность холста, сине-лиловые и зеленые мазки на темно-синем фоне вечернего неба образовывали куст сирени. Клим Кириллович попытался подойти поближе, чтобы прочесть фамилию художника. И тут какой-то посетитель, в темно-сером пиджаке, высокий, с темными волосами почти до плеч и с бородкой, шагнул назад и слегка задел локтем доктора Коровкина.
– Ах, Бога ради, простите. – Посетитель скользнул взглядом по барышням, обратившись к доктору: – Простите мне мою неловкость.
– Да-да, ничего страшного, – любезно успокоил огорченного господина доктор. – Созерцание хорошей картины заставляет забывать обо всем на свете.
– Вы очень добры, – высокий господин поклонился, – позвольте представиться. Зовут меня Андрей Григорьевич. Я архитектор. Строил в провинции. Сейчас приехал на Рождество в столицу, чтобы повидаться со своими друзьями. Они меня и пригласили на выставку.
– Доктор Коровкин, Клим Кириллович. – Мужчины обменялись рукопожатием. – Мои спутницы, дочери профессора Муромцева, Брунгильда Николаевна и Мария Николаевна.
Барышни приветливо улыбнулись, Брунгильда слегка наклонилась вперед, при этом ее плечи оставались прямыми, а голову она продолжала держать высоко. Мура повторила поклон сестры, постаравшись сделать это как можно изящнее.
– Здесь много чудесных картин, – Брунгильда грациозно повернула головку в сторону архитектора. – Кто автор этих замечательных пейзажей?
– Михаил Врубель, «Сирень» и «К ночи». У художников «Мира искусства» удивительно тонкое художественное чутье. А сколько выдумки в убранстве залов, как усиливается эффект восприятия картин, – сказал новый знакомец. – Жаль, что уже лет двадцать не выставляются картины Куинджи. Среди них есть поразительные, запечатлевшие нашу суровую северную природу. Например, «Ладожское озеро» – тончайшие сочетания прозрачно-переливчатых тонов, они передают и движение воздуха, и таяние снега. Сквозь воду просвечивают – хоть рукой пощупай! – камни.
– Не возражаете, Андрей Григорьевич? – Доктор, поддерживая барышень под руки», повел их к кадке с пальмой, возле которой располагались мягкие банкетки. Однако садиться никто не стал, даже утомленная Брунгильда.
Мура заметила, что высокий блондин с удивительно красивыми глазами, бесцеремонно улыбаясь, рассматривает их в упор
– Брунгильда, ты видишь? – шепотом спросила она сестру, не поворачиваясь к ней.
– Да, вижу, – ответила Брунгильда. – Он давно не сводит с меня глаз.
Мура вновь взглянула на незнакомца. Тот оставил своих собеседников и направлялся к ним! Вернее, к мужчинам. Выражение его лица становилось все более радушным, он раскинул руки:
– Андрей Григорьевич! Какими судьбами! Извините, что я вторгаюсь в вашу компанию. Рад, искренне рад вас видеть.
– Здравствуйте, Илья Михайлович, – сдержанно приветствовал его архитектор. – Давно мы не видались. Как поживает ваша супруга?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33