— Но я же не белый!
— Для них — белый, только с черной кожей. Не спорь со мной, а поверь на слово. Тебе же лучше будет.
Я положил бумагу на книгу и быстро набросал карту. Читать Лавендер не умел, но был достаточно сообразителен, чтобы следовать нарисованным стрелкам.
— Если ты немного подождешь, — продолжил я, — я научу тебя языку знаков, а может, и шайенскому наречию.
— Нет, — ответил Лавендер, вставая, — ждать я не могу. Но все равно спасибо.
— Подожди, — остановил его я. — Ты так и не сказал мне, что не в порядке с преподобным.
Лавендер вышел в холл, посмотрел по сторонам, затем вернулся и быстро прошептал:
— Он не спит с госпожой. Я думал раньше, это из-за того, что он священник. Но у других священников в городе есть дети. Значит, он живет не по закону.
— Ты хочешь сказать, он никогда с ней не спит? — удивился я. — Я знал индейцев, которые не делали этого какое-то время перед войной или после дурного сна.
— Никогда, — покачал головой Лавендер, — Люси прочитала это по желтку яйца. Она ведьма. Поэтому я и бегу. Стоит мне лечь с другой женщиной, как она сразу видит это в яйце.
Той ночью Лавендер так и не убежал. На следующий день он снова явился ко мне и даже не извинился за свою нерешительность. Вместо этого неф строил планы на следующую ночь, а через день — на следующую и так далее. У меня до сих пор ломит задницу от людей, которые говорят, вместо того чтобы делать. Лавендер просто искал сочувствия, но не хотел этого признать. С другой стороны, трудно осуждать за недостаток решимости человека, до двадцати двух лет прожившего рабом.
Я был даже рад, что он так и не сбежал, ведь только с ним я мог говорить совершенно свободно.
Как-то меня навестил Люк Инглиш, тот самый, с которого я чуть не снял скальп. Нет, он вовсе не воспылал ко мне братской любовью, просто его отец не хотел ссориться с Пендрейками и послал его к ним с пирогом домашнего изготовления в руках. По дороге этот балбес выковырял почти всю начинку, что, впрочем, меня мало трогало, поскольку я был еще очень слаб и ел мало.
Миссис Пендрейк провела его ко мне, и, едва она вышла, Люк принялся изучающе рассматривать мою комнату.
— Ничего себе жилище! — констатировал он. — А девиц ты сюда уже затаскивал?
— А ты? — ответил я вопросом на вопрос.
— У меня не те условия, — вздохнул Люк. — Я делю комнату с тремя братьями. А еще у меня четыре сестры. Старшей — восемнадцать, и каждую ночь в ее постель забирается один парень и так старается, что стекла дребезжат. Отец ничего не может поделать.
— А почему он его просто не пристрелит?
— Потому что тот парень — ее муж.
Люк уселся в ногах моей кровати и спросил:
— А как это бывает с индейскими скво? Я слышал, от них здорово воняет. Говорят, что индеец, когда ему захочется, бросает камешек через костер, и та баба, рядом с которой он упадет, без разговоров идет с ним, даже если она жена вождя. Не, индианок у меня не было, да и видел я их немного. Ну и уродины! Уж лучше я поймаю для этого толстую овцу…
Никогда я не любил подобных рассуждений и сальных шуточек. Под подушкой лежал мой верный нож, и я поклялся себе, что, если Люк скажет хоть слово в адрес миссис Пендрейк, я вырежу его черное сердце. Но он еще поболтал немного ни о чем и ушел.
Странная штука жизнь. Раньше я был мужчиной, а теперь стал мальчишкой. Я даже начал чаще вспоминать Эвансвиль.
Вскоре я окреп настолько, что смог выходить на улицу, а еще через пару дней миссис Пендрейк сказала мне:
— Дорогой, если ты сегодня чувствуешь себя хорошо, может быть, составишь мне компанию? Я отправляюсь в город за покупками. И обязательно выпьем там газировки.
Пока я болел, успело открыться несколько новых магазинов, кроме того, я знал, что миссис Пендрейк тратит на покупки крайне мало времени, и решил рискнуть.
Да, в таких местах мне бывать еще не доводилось. В одном из магазинчиков располагался отгороженный зелеными шпалерами зальчик, в котором все сияло мрамором, бронзой и серебром. Над высокой белоснежной стойкой красовались две слоновьих головы, а под ними стояли подносы с толстостенными стеклянными стаканами. Устроено же все было так: берешь стакан, наливаешь туда немного сиропа, затем ставишь его слону под хобот и дергаешь за большое блестящее ухо. Эффект поразительный: из хобота бьет пенная струя газировки.
Если совершать все эти действия самому лень — нет проблем! Просто садишься за мраморный столик и ждешь, пока негритенок в тюрбане, шароварах и шлепанцах с загнутыми вверх носами не поставит пред тобой маленький серебряный подносик с шипящим стаканом.
Кто мне там не понравился, так это хозяин заведения. Он не был цивилизован, как миссис Пендрейк, ни дик, как я, а просто дешев. И он оказался первым мужчиной, не уступившим миссис Пендрейк дорогу, а смотревшим из-под полуопущенных век ей прямо в глаза с оскорбительным нахальством, в то время как его верхняя губа с тонкой полоской усиков чуть приподнялась, обнажая мелкие острые зубы, что, по всей видимости, должно было изображать приветственную улыбку.
К моему безграничному удивлению, миссис Пендрейк приветствовала его как старого знакомого и сказала мне:
— Познакомься, Джек, это мистер Кейн.
— Привет, малыш, — процедил сквозь зубы Кейн. — Может быть, хочешь кусок пирога? За счет заведения, разумеется.
Малыш!!! Да еще эта идиотская щедрость! Я искренне пожалел, что не прихватил с собой нож.
— Очень любезно с вашей стороны, — внезапно ответила за меня миссис Пендрейк и продолжила, обращаясь ко мне: — Ты посиди здесь, дорогой, осмотрись, перекуси, а я тем временем закончу покупки… Осталась всякая мелочь. Не забывай, пожалуйста, это твой первый выход в город после болезни и тебе необходимо отдохнуть.
Для меня всегда было счастьем слышать ее голос, я таял, как воск на солнце, и даже не всегда вникал в смысл сказанного, а просто слепо повиновался. Так случилось и сейчас. Я понял, что она уходит, лишь когда увидел ее уже в дверях, которые заботливо придерживал для нее гнусный Кейн. Затем, окинув рассеянным взглядом зал, он последовал за ней.
Кусок пирога! Черта с два! Ей не следовало уходить без меня. Я пулей вылетел на улицу. Никого. Мне хотелось выть от отчаяния, но, как случалось и раньше, тут заработала моя голова. Следы! Ну конечно, не могли же они оба просто взять и испариться.
Я отыскал в дорожной пыли отпечатки ее узких маленьких башмачков и тут же увидел рядом с ними большие следы мужской обуви. Зачем он ей понадобился? Чтобы таскать покупки? Но магазины располагались прямо впереди, а цепочки следов сворачивали за угол… Может, там какая-нибудь мелочная лавка? Нет, следы вели дальше и дальше, все магазины остались далеко позади, вокруг стояли небольшие аккуратные домики с палисадами. К одному из них меня и привели ее следы.
Она солгала мне!
Я стоял как громом пораженный, не зная, что делать дальше. Вломиться в дом? Но как? Да и Бог свидетель, я не хотел видеть то, что непременно бы увидел, сделай я это. Но так вот стоять и ждать я тоже не мог. Я осторожно подергал дверь. Она была заперта на ключ. Тогда я обошел вокруг дома и тут нашел то, что искал: у стены стоял огромный деревянный ящик, взобравшись на который я смог бы дотянуться до окон второго этажа (я был почему-то уверен, что она именно там). Сказано — сделано, и я смог не просто дотянуться до ближайшего ко мне окна, но и заглянуть в щелку закрытых ставней.
Бросив лишь один взгляд внутрь, я спрыгнул с ящика и сломя голову помчался домой.
Сквозь закрытые ставни я увидел короля газировки и миссис Пендрейк. Они были еще в одежде и стояли, плотно прижавшись друг к другу. Он отогнул высокий ворот ее платья и покусывал ей шею своими мелкими острыми зубами. Честное слово, я бы ворвался и убил его на месте, если бы не видел по ее лицу, что все это ей страшно нравится.
Глава 11. КРУШЕНИЕ НАДЕЖД
День Благодарения пришелся как раз на мою болезнь, и я пропустил его. Так что Рождество оказалось первым белым праздником, который я справлял более чем за пять лет. Я ждал его еще с осени, но когда он подошел, все уже было испорчено зрелищем, открывшимся мне сквозь щель притворенных ставней.
Оно мучило меня всю зиму, однако оказалось, что разбитое сердце благоприятно влияет на мозги, и я добился недюжинных успехов в учебе. После моей пневмонии миссис Пендрейк окончательно позабыла о своей роли доброго самаритянина, перестала мне помогать и все чаще и чаще стала исчезать из дому. Мне приходилось задерживаться в школе после занятий, где со мной занималась симпатичная молодая учительница, сменившая нашу старую грымзу, которая то ли ушла на пенсию, то ли умерла, то ли переехала. Это вовсе не значит, что я снова влюбился. Полученный урок был слишком жесток для нового проявления чувств, и я проклинал свою нерешительность, помешавшую мне вовремя определиться, кто же для меня миссис Пендрейк на самом деле, мать или возлюбленная. Впрочем, заглянув меж ставен, я понял, что она и ни то, и ни другое.
Я возненавидел дом и подолгу оставался в школе, получая какое-то странное удовлетворение от того, что новая учительница интересует меня не как женщина, а как подходящий инструмент для вложения знаний в мою голову. Она же, увидев полное мое равнодушие, тут же заинтересовалась мной. В этом белые женщины ничуть не отличаются от индианок. Ее звали Хелен Берри, и ей было не больше восемнадцати. Она улыбалась мне во время уроков, но, стоило нам остаться наедине, смущалась и прятала глаза.
Стоило мне захотеть, и я бы поцеловал ее, но преподобный со своими разговорами о грехе задел в моей душе некие тайные струны, и, едва я думал об этом, перед глазами всплывала нежная шейка миссис Пендрейк, которую кусает любитель газировки. Мне так и не довелось увидеть золотую чашу, зато я удостоился чести лицезреть помойное ведро во всей его красе и меньше всего хотел, чтобы это зрелище повторилось.
Но природа брала свое, и вскоре я предпочел посещать женщин, для которых грех был профессией, чем превращать кого-либо в еще один сосуд греха. Так, когда мне стукнуло шестнадцать, я стал завсегдатаем публичного дома миссис Лизи.
Мне не стыдно признаваться, что я ходил к шлюхам, ведь это не являлось для меня смыслом жизни, а скорее местью, понимаемой еще конечно же очень по-детски. Но новый опыт принес неожиданный результат: я начал следить за собой, полюбил красивые дорогие вещи, надевать которые раньше стеснялся, и по достоинству оценил деньги. Короче говоря, я медленно, но верно превращался в маленькую копию проклятого мистера Кейна.
Пришла весна. В апреле, помнится мне, по ночам шел дождь, дни же стояли ясные, а магнолия в саду Пендрейков выпустила розовые бутоны.
В один из этих погожих дней один человек пришел в заведение Кейна и избил хозяина до полусмерти рукояткой хлыста.
Нет, это был не я. Того парня звали Джон Везерби, и у него была шестнадцатилетняя дочь, которую я немного знал. Кейн, как выяснилось, тоже подозревал о ее существовании, причем с чисто плотской стороны.
Люк Инглиш, потягивавший в это время газировку, все видел и утверждал потом, что Кейн ползал на коленях и рыдал, как ребенок. В это я, положим, не поверил, однако вскоре Кейн женился на юной Везерби, закрыл свою водяную торговлю и перебрался в Сент-Луис. А еще через месяц его молодая жена вернулась вся в слезах: едва оказавшись в большом городе, негодяй бросил ее и скрылся в неизвестном направлении.
— Интересно, — задумчиво прокомментировал это событие Люк, — сколько еще жен, матерей, сестер и дочерей успел здесь перепробовать Кейн?
— Не все ли тебе равно? — ответил я и сменил тему. Мать и сестры Люка были первыми уродинами в городе.
Но за реакцией миссис Пендрейк я наблюдал с болезненным интересом. На первый взгляд в ней ничего не изменилось, просто снова по вечерам она сидела дома, а во взоре ее появился оттенок легкой грусти, что, впрочем, было вызвано скорее скукой жизни, чем разочарованием. А может быть, она просто слишком много читала… Да, эта женщина умела занять себя, и, если бы природа наградила ее косыми глазами и кривыми зубами, она была бы абсолютно счастлива.
Я же оказался еще большим дураком, чем может показаться, поскольку ко мне вернулись все мои романтические бредни. Я, как говорится, простил и забыл, снова читал с ней Поупа и даже перестал посещать веселое заведение миссис Лизи. С приходом тепла преподобный Пендрейк вдруг вспомнил обо мне, словно всю зиму я был в отъезде, и предложил снова отправиться на рыбалку. К счастью, на этот раз мне удалось избежать столь увлекательного занятия. Стоял месяц май, моя жизнь снова обрела смысл, все было хорошо.
Но первого июня вместо обычного чтения миссис Пендрейк снова позвала меня с собой в город. Она вдруг решила, что мне срочно нужны новые башмаки. К моим пяти парам, сказала она, необходимо добавить еще одну, ведь в городе один итальянец родом из Флоренции открыл совершенно замечательную мастерскую, и просто глупо этим не воспользоваться.
Мастерскую, вернее магазин, при котором была мастерская, открыл не итальянец, а наш соотечественник по имени Кашинг, флорентиец же Анжело работал у него модельером и закройщиком.
Кашинг встретил нас как родных, предложил присесть и исчез, а вместо него к нам вышел высокий молодой красавец лет двадцати пяти с пронзительными черными глазами, роскошной шевелюрой и страшно волосатыми руками и грудью (у него были закатаны рукава и на несколько пуговиц расстегнут воротничок рубашки). Он принес крохотные домашние туфельки, которые миссис Пендрейк заказала ему еще в свой прошлый приход. Анжело молча опустился на одно колено и жестом предложил ей примерить обновку.
— А вы не поможете мне, Анжело? — спросила миссис Пендрейк с такой голубиной кротостью в голосе, что я насторожился и стал следить за ними внимательнее.
Итальянец кивнул в ответ и, сняв с ее узкой ножки башмачок, ловким движением водрузил на его место красную кожаную туфельку.
— Ах, какая прелесть! — проворковала миссис Пендрейк, и в ее глазах появилось уже знакомое мне выражение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54